Даммекос приказал своим телохранителям остаться у подножия башни и, в одиночестве преодолев пятнадцать лестничных пролетов, ступил в обитель приемного сына.
Тонкие лучи солнечного света, лившегося через щели в кровле, рассекали пыльный воздух. На перекладинах висели клетки с открытыми дверцами, а внутри отдыхали птицы.
Мальчик вырос в мужчину, но все так же прятался на чердаке, словно запуганный ребенок. Он сидел за чертежным столом в свете зажженной изысканной лампы. Вид его согнувшейся над листами громадной фигуры злые языки могли бы назвать карикатурой на сосредоточенность. Пертурабо явно услышал Даммекоса, едва тот поставил ногу на первую ступеньку — чувства юноши были так же остры, как и ум, — но он никак его не поприветствовал. Не счел нужным утруждаться.
Тиран Лохоса перебрался через стропила на открытое пространство в центре башни, не веря своим глазам.
Пертурабо настелил пол из прочных деревянных досок и поставил несколько шкафов, рабочий стол и огромную, под стать его сверхчеловеческим габаритам кровать. Удивительно, но у столь щепетильного создания в жилище царил форменный беспорядок. Повсюду лежали кучи кропотливо изрисованных свитков с новыми проектами, запятнанные вином и чернилами. Невероятно хитроумные модели стояли в окружении тарелок и кувшинов, где-то даже осталась забытая еда. Исписанные изящным почерком Пертурабо лингвистические трактаты соседствовали с длинными эссе по архитектуре, математике, астрономии, истории и прочим наукам. Под ногами шелестели картины фантастических механизмов и величественных городских пейзажей.
Даммекос вышел на середину мансарды, не осмеливаясь даже дышать. Но юноша все так же молчал, и восхищение правителя быстро потухло.
— Опять занимаешься своими причудами, сын мой?
— Ты знаешь, что мне не нравится это слово, — заворчал Пертурабо. — Зачем дразнишь меня им?
— «Причуды» или «сын»? — поинтересовался Даммекос.
За прошедшие годы они так и не смогли найти общий язык. Мальчишка вечно злился на тирана, отвергал все его попытки сблизиться и отвечал холодностью на теплоту, а тот едва ли понимал за что. Их разговоры неизбежно выливались в обмен болезненными ехидностями и едва сдерживаемые нападки. Даммекос уже — снова — пожалел о своей подколке, зная, что Пертурабо может неделями пестовать в себе обиду. Его затаенная злоба, казалось, способна пережить сами горы.
Тиран поднял с пола лист бумаги. На нем была нарисована какая-то бронированная боевая машина. Модель выглядела впечатляюще, но совершенно непрактично, хотя Даммекос подозревал, что сын заставил бы ее работать. В этом был весь Пертурабо. Широта его знаний восхищала и пугала одновременно.
— Сколько же здесь трудов… — произнес король, старательно выдерживая мягкий тон. — Стоит рассказать о них городским мудрецам.
— Почему ты решил, что им будет интересно? — угрюмо отозвался Пертурабо. — Им хорошо с их замшелыми догматами. Не хотелось бы тревожить их, подсовывая что-то новое.
Он склонился еще ближе к свитку. Перо со стальным наконечником скребло по толстой бумаге без единой помарки. Плечи юноши напряглись, когда Даммекос встал за его спиной. Он ссутулился, словно желая, чтобы тиран ушел, но ничего не сказал и лишь продолжал рисовать. На глазах приемного отца под его ловкими пальцами обретало форму величественное здание.
— Это театр? Он бесподобен!
Пертурабо вздохнул и оторвал перо от листа.
— Что тебе нужно, господин? — надувшись, спросил он.
Тиран едва сдержался, чтобы не нахмуриться открыто.
При всех его талантах, силе и блестящем уме Пертурабо, как и все подростки, презирал старших и не чтил никаких авторитетов.
— Я не хотел тебя обидеть, но и тебе пора бы уже перебеситься. Приближается день твоего Наречения. Насколько я понимаю, возраст у тебя подходящий. Это великое торжество, когда мальчик превращается в мужчину. Будет большой пир, всевозможные турниры и соревнования. — Даммекос старался обрисовать как можно более заманчивую картину. Вся молодежь Олимпии с нетерпением ждала своего праздника, так почему с его приемным сыном должно быть иначе? — Ты уже выбрал себе имя?
— Ты знаешь, как меня зовут. — Юноша взглянул на покрытую пылью книгу на одном из столов — рукописную копию копии копии древних трудов на языке, который до Пертурабо никто не мог прочесть. — Оно указано здесь. И в нем есть смысл.
— Тогда, может, потрудишься объяснить мне его?
— Ты все равно не поймешь, — бросил Пертурабо.
Заносчивость сына раздражала Даммекоса.
— По обычаю ты должен выбрать олимпийское имя.
— А то что, боги разозлятся? Мне плевать на ваши церемонии, — заявил Пертурабо. — Судя по моим темпам роста, мне было около шести лет, когда ты взял меня к себе. К двенадцатому дню рождения я окончательно возмужал. И нынешние шестнадцать — это лишь число, которое для меня значит еще меньше, чем для любого другого мальчишки. Я уже давно не ребенок.
Так веди себя соответствующе, — взмолился Даммекос, стремительно теряя терпение — как, впрочем, всегда, когда разговаривал с Пертурабо. У тирана были свои сыновья, и он никак не мог взять в толк, почему его так огорчает отношение названого, но раз за разом вновь начинал бередить эту рану. — Во всем городе никого из молодых не почитают так, как тебя, но ты только посмотри на свои выходки!
А ты ждешь благодарности? За что? За бесконечные испытания и проверки? За толпы причитающих умников, что называли меня лжецом и пытались разоблачить? Или за то, что твои же придворные рады бы от меня избавиться?
Такова оборотная сторона высокого положения. Это цена власти.
— Когда же ты наконец поймешь, господин, что я не такой, как ты?! — Гнев Пертурабо всегда вырывался неожиданно, и в такие моменты его крики поистине оглушали.
Птицы в клетках испуганно заверещали. Но даже в приступе злости он отвел в сторону перо, чтобы не испортить свою работу. На пол упала одинокая чернильная капля.
— А когда ты поймешь, что важно не кем ты являешься, а кем тебя видят? — возразил Даммекос. — Ты злился на меня даже тогда, когда я просто пытался проявить доброту. А ведь я люблю тебя как сына!
— Отцы не используют своих сыновей, — буркнул Пертурабо.
Заявление развеселило тирана Лохоса.
— Дальше ты скажешь, что сыновья не используют отцов. Только вот, мой мальчик, используют, и еще как — они ждут от них еду, защиту, крышу над головой, любовь. Да-да, любовь. Не смотри на меня так. День за днем моя семья тянулась к тебе, желая обнять, приласкать, но ты всегда отталкивал нас. Неужели тебя не волнует никто, кроме самого себя?
— Я забочусь обо всех людях, — тихо ответил юноша. — Зачем, по-твоему, я создаю все эти вещи? Для себя? Ты называешь их причудами, но они призваны облегчить жизнь твоему народу. Я все время пытался до тебя это донести, но, глядя на меня, ты видишь не сына, а лишь инструмент… Оружие.
— Все сыновья обязаны служить. Здесь царят законы войны. Против нас зреют заговоры. Олигархи Ирекса планируют переворот в Лохосе. Их поддерживает тиран Мессаны. Могущество рождает зависть.
— О, этот урок при твоем дворе я усвоил даже слишком хорошо.
— Чего ты хочешь? — вздохнул Даммекос, не зная, что еще сказать насупленному приемышу. — Чтобы я тебя ненавидел? Ведешь себя так, словно нарываешься на мою ярость. Но этого не будет. Я так не могу. Неужели ты не видишь, как я восхищаюсь твоими успехами? Я горжусь тобой так же сильно, как и любым из моих детей.
— Ты восхищаешься мощью, которую я даю тебе. Ты гордишься мной, но это всего лишь отражение твоей собственной гордыни! Пертурабо повысил голос. Его мощные, увеличенные вдесятеро и похожие на лопаты, руки привыкшего к труду человека сжались в кулаки. — Каждое мое начинание ты пытаешься обратить на войну. Только на войну! Мой интерес к языкам ты направляешь на взлом вражеских шифров. Мои архитектурные изыскания идут только на строительство башен и стен. Математику бросают на создание и совершенствование орудий смерти! Но при этом ты выставляешь мои способности как нечто понятное и естественное — раннее созревание, только и всего, будто я обычный, просто очень даровитый ребенок!
Он возвышался над приемным отцом. Под одеждой бугрились колоссальные мускулы.
— И так всегда, что бы я ни делал! Хоть это! — Он схватил макет изящного моста и раздавил его в кулаке. — Или это! — Следующим Пертурабо скомкал чертеж общественной бани. — Или это! Это, это, это, это! — Он разметал по полу ворох скрученных свитков.
У некоторых сломались скрепы, и они развернулись. Новые виды транспорта, более безопасные водяные системы, медицинские инструменты — его ярость обнажила все.
Даммекос отпрянул. Пугающе черные зрачки сына расширились, пожирая лед радужной оболочки.
Пертурабо разразился свирепым смехом, полным отвращения к самому себе.
— Трусость позорит тебя. Если бы ты верил в меня, то не боялся бы. Я поклялся тебе в верности до самой смерти, но большего от меня не жди. Я буду твоим оружием, как ты того желаешь, но на этом все.
— Ты не можешь прожить жизнь в одиночестве, — горько сказал тиран. — Однажды ты это поймешь.
— Почему же? — огрызнулся Пертурабо. — Других, подобных мне, нет. Я всегда был один. Я не твой сын, и мне не нужна любовь. Логика не строится на любви — лишь на причинах и следствиях. Я нужен тебе, и поэтому ты лжешь.
— Я никогда не лгал тебе. Да, использовал, — признал Даммекос, — но таков порядок вещей. От этого я не стал любить тебя меньше.
Злость Пертурабо унялась так же быстро, как вспыхнула, и он с сожалением обвел взглядом свои разбросанные творения.
— Ты лжешь всем остальным, так почему я должен тебе верить? У меня есть отец, и однажды он придет за мной.
— Откуда ты знаешь?
Пертурабо прожег тирана уничижительным взглядом, отчего в душе Даммекоса всколыхнулась печаль, а затем поднял взгляд на крышу. Где-то там, в небесах, он что-то видел, но никогда открыто об этом не говорил. Мильтиад рассказывал, что, когда нашел мальчика, тот спросил, видит ли он «звездный вихрь». Больше Пертурабо об этом не упоминал. Несколько раз Даммекос пытался вытянуть из него правду, но в изворотливости его приемный сын был так же хорош, как и во всем остальном.
— Просто знаю.
— Стало быть, ты веришь.
— Ничего подобного. Я не верю ни во что, до чего не могу дойти умом. Я — необычный человек. Кто-то затратил немало сил, чтобы создать меня. Спроектировать. И глупо полагать, что он просто бросит то, во что вложил столько времени и знаний. Творец непременно будет искать свое детище. — Юноша-великан вновь сосредоточился на рисунке. Помедлил немного, а затем неожиданно сдернул лист со стола. Крепившие бумагу кнопки вылетели из дерева и посыпались на пол мансарды. Пертурабо старательно разорвал чертеж на мелкие кусочки, пробормотав себе под нос: — Не годится.
— На такое никто не способен! — бросил Даммекос.
— Способны, — возразил он. — Черные Судьи, например, вполне могли бы.
— Думаешь, тебя создали эти чудовища?! — шокировано воскликнул тиран.
Пертурабо оставил вопрос без внимания. Он методично убрал со стола обрывки бумаги и, закрепив другой лист, вновь принялся за работу.
Даммекос еще некоторое время наблюдал за приемным сыном. Пертурабо верил — в свой разум, науку, искусство. Вера нужна человеку, когда он боится, и этот мальчик не был исключением. Неукоснительная приверженность логике была всего лишь ширмой, фальшивой стеной в цитадели его мозга, и что бы Пертурабо ни говорил, он чувствовал страх. Иначе откуда в нем такое упрямство?
Пертурабо боялся звездного вихря.
Тирана захлестнуло внезапное дурное предчувствие. Люди считали физическую мощь и блистательный интеллект главными достоинствами Пертурабо. Даммекос же видел его иначе. Приемного сына он ценил в первую очередь за абсолютный прагматизм, в основе которого лежала холодная вера в разум. Она происходила не из жестокосердия или бесчувственности, а из искреннего стремления к порядку любой ценой. Страх Пертурабо перед тем, чего никто больше не видел, был трещиной в камне этой убежденности, тем изъяном в фундаменте, из-за которого рушились даже самые могучие крепости. Даммекос был человеком своего места и своей эпохи — эгоистичным, коварным, порой жестоким, но и мудрым. И он боялся дня, когда вера подведет его сына — а такой день непременно наступит.
В зал Плеимод битком набились олимпийцы. Они пировали как боги, развалившись на низких ложах и уплетая баснословно дорогие деликатесы. Танцоры под музыку лавировали между кругами лож, ловко расчерчивая своими длинными лентами воздух над головами и блюдами гостей. Люди заливались хохотом и радостно хлопали в ладоши, когда широкие шелковые полосы проносились перед чьей-то рукой, потянувшейся было за очередной изысканной закуской, или игриво ласкали более распутных из них. Подобная легкость была редкостью в обществе, окружившем себя камнем, от чьей тяжести никуда не деться. Крепостные стены давили на людей повсюду — ненавязчиво, но неотступно.
— Пертурабо все это не нравится, отец, — заметил сын Даммекоса Геракон и кивнул в сторону сводного брата-гиганта.
Семья тирана восседала за ломящимся от яств столом на невысоком помосте в середине зала, где все могли лицезреть их богатство. Их обслуживали только наемные работники, а не илоты, и пили они из восхитительно красивых медных кубков, отделанных золотом и платиной.
— Я вижу, но в отличие от тебя, сын мой, мне хватает ума не говорить об этом вслух, — Даммекос улыбнулся и помахал рукой Энану Тульку, одному из двенадцати городских логосов. Он говорил легко и задорно, будто рассказывал шутку, но в его словах, сокрытых за музыкой авлосов и кифар, не было ни капли веселости. — Между нами не может быть разногласий. Отчужденность — что мишень для клинка убийцы. Хоть ты мой первенец, для тирании в тебе недостает хитрости. Так что прикуси язык.
Геракон попробовал ответить на отцовскую улыбку, держа лицо, но, съежившись, лишь поморщился, как шавка, ужаленная болотным аспидом.
Даммекос между тем обменялся любезностями с Мондаком Эвменом, третьим логосом. Тот был родом из Ирекса и среди коллег небезосновательно прослыл белой вороной и грубияном. Тиран приблизил Эвмена к себе, дабы напомнить остальным одиннадцати, что их положение во многом зависит от его воли. Геракон таких тонкостей не понимал. Андос соображал лучше, но для короля он был слишком добросердечным. Из трех родных детей Даммекоса лишь дочь Каллифона могла принять бразды правления — к великому стыду отца. На Олимпии бывали тираны-женщины, но чтобы в Лохосе — никогда.
Геракон был прав насчет Пертурабо. Даммекос уголком глаза наблюдал за ним поверх разделявшей их горы еды. Другие подростки превращали свои церемонии Наречения в разбитные гулянки. Им прощалось непристойное поведение — напротив, иного от них и не ждали. В этот день они вступали в новый этап своей жизни — когда еще взрослые аппетиты могут найти выход в юношеских глупостях? Так что поэтические экспромты, пьянство, распутство, состязания в силе и прочее в том же духе лишь приветствовалось.
Пертурабо все это было чуждо.
Он лежал на изготовленном специально для него трапезном ложе и сердито смотрел на окружающую развязность. С его лица не сходило выражение счетовода, вынужденного присутствовать на роскошном торжестве у обнищавшего короля и подбивать цену каждого фрукта и куска мяса. Он уже перестал твердить Даммекосу, скольких бедняков можно было бы ими накормить, но явно не перестал об этом думать. Тиран лишь надеялся, что он хоть на один день изменит своей угрюмой натуре, но понимал, что надеждам сбыться не суждено.
«Пора заканчивать».
Пертурабо никогда не впишется в образ олимпийца. Даммекос уже начал мириться с тщетностью любых попыток, но даже так короткая речь, которую ему предстояло произнести, пугала его больше многих прежних.
Тиран Лохоса встал с трона. В тот же миг музыка умолкла на подъеме, а из раструбов железных карниксов, выполненных в виде злобно оскаленных божьих голов, грянули фанфары.
— Сегодня день Наречения моего приемного сына! — объявил Даммекос.