Напротив, комендант Довска, гаугттман Крюгер был высокий, худой, какой-то почерневший, и из еды употреблял исключительно молоко. У него, видишь ли, язва. И вообще, гаугттмана он получил еще на Империалистической войне, геройствуя против французов, и с тех пор военной карьеры не сделал, а был у себя в Германии кем-то вроде счетовода. Так вот, на маленьких девочек герр Крюгер внимания не обращал, а прятаться от него надо было таким, как моя мамка – то есть женщинам зрелым, но не старым, с видной и пышной фигурой. Но ничего страшнее обжимашек, когда никто этого не видит, бабам при этом не грозило. Схватит этот гаугттман Крюгер бабу за сиську или интимное место и начинает мять как тесто, а сам при этом балдеет, аж глаза закатываются. И самое интересное – бабы потом сами об этом друг другу рассказывали и даже жалели немного этого унылого немца, говорили, что он еще в ту войну был контуженый и травленый газами. А все потому, что этот гаугттман Крюгер был совсем не злой, не то что лейтенант Краузе – сам жил и нам давал. Но все равно я сказала мамке, что не надо его жалеть – он немец, а значит, наш враг. Она на меня рассердилась и даже хотела побить, но я все равно была права! Раз пришел на нашу землю – значит, мерзавец! Все фашисты – подлые захватчики, убийцы и палачи, а самый главный выродок – их поганый Гитлер.
Но потом мне как-то стало не до подобных мыслей, потому что началось такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И добрых немцев нам больше не попадалось; все они были нервные, напуганные и очень злые. Поговаривали, что сначала наши хорошенько наподдали им под Унечей – мол, было крупное сражение, в котором разбили множество вражеских войск, и даже в плен попало несколько генералов. Но Унеча от нас далеко, и что там было взаправду, а что нет, из наших довских никто не знает. Потом, через несколько дней, было контрнаступление наших под Гомелем, и вот о нем мы знали уже достаточно хорошо, как и о том, что наши там окружили цельную немецкую армию, отрезали ее от своих и начали бить чем ни попадя. Иногда мы у себя в Довске слышали, как там, под Гомелем, стреляют пушки. И при этом мы радовались, но тихо, чтоб немцы не видели – так вам, гадам, получите, а нечего было на нашу Советскую Родину нападать!
Тогда и началось все самое главное и интересное. Немцы взяли с другого участка фронта много-много танков и солдат, чтобы перебросить их на помощь своим окруженным войскам. Но когда эти танки и машины с солдатами стали проходить через наш район, их принялась бомбить наша авиация. Такие новые большие самолеты без винтов, и мотор у них не шумит, как обычно – «у-у-у-у-у», а тонко свистит… Хорошо бомбили – тщательно, с огоньком, и днем и ночью. Возле Довска разбили две колонны из грузовиков с пехотой и одну из танков. Мы сами видели, как эти чудные самолеты пролетали над крышами наших домов. И ведь Довск и соседние деревни они не бомбили, а стоило германцу высунуть нос за околицу, так сразу – получи, фашист, гранату (точнее, бомбу).
Поэтому немцы стали у нас в Довске прятаться от бомбежек, и напряталось их тут великое множество. И главным у них был цельный генерал с таким же именем, как и у Гитлера – то есть Адольф. Он страшно орал на гаугттмана Крюгера, топал ногами и размахивал руками – сразу было видно, что чего-то требовал; да только мы не понимали, чего именно, потому что не знали немецкого. Но явно ничего хорошего нам от этого Адольфа не светило, и поэтому мы приготовились к худшему. И точно. Если первые немцы перестреляли только собак (хотя жрать их не стали), эти сразу же пожрали в Довске всех кур, гусей, уток, поросят, свиней, и даже коров. И все им, паскудам, было мало. Кроме того, по приказу этого немецкого генерала в целях предостережения от враждебных действий схватили и повесили перед сельсоветом пятерых наших сельчан, арестованных ни за что, а еще десятерых человек назвали заложниками и заперли в холодной. Нам объявили, что, мол, в следующий раз, если случится какая-нибудь нелояльность, то повесят уже этих десятерых, а в заложники возьмут уже двадцать человек.
При всех этих зверствах сами немцы были чем-то ужасно напуганы. Было отрадно смотреть на их мерзкие бледные физиономии, искаженные страхом; но мы, конечно, избегали смотреть им в лицо, чтобы они не увидали наших чувств. Адъютант (и по совместительству переводчик) немецкого генерала, хлопнув стакан самогона, говорил, что мы, русские, воюем с немцами нечестно, потому что позвали себе на помощь то ли выходцев из ада, то ли пришельцев с Марса – настоящих людей войны, которые теперь истребляют немецких солдат как хотят. И что бомбили их как раз ужасные самолеты этих существ, которые поэтому и смогли нанести немецким войскам огромный ущерб. Этот Карл все время трясся от испуга и говорил, что для того, чтобы стать такими непобедимыми, пришельцы эти непрерывно пьют человеческую кровь и сосут костный мозг. И что, мол, когда тут закончатся немцы, эти исчадия возьмутся за нас и всех перебьют.
Ну да уж, конечно… Какой только ерунды человек не наговорит от испуга! Пришельцы, марсиане и прочая дребедень, думала я тогда, это все гений товарища Сталина, который добился перелома в войне и чтобы фашистов погнали обратно – туда, откуда они и пришли. Но сегодня, когда на рассвете даже до Довска донесся вой и грохот идущей на прорыв советской артиллерии, стало ясно, что истина лежала где-то посередине между моим мнением и мнением этого дурачка Карла. Сначала «наши» немцы вели себя относительно спокойно, и даже их генерал делал вид, что будто ничего особенно не происходит. Расхаживал по деревне, важный как павлин, и давал указания своим солдатам, как им готовиться к отражению нападения наших, которое, как сказал Карл, пристрастившийся к нашему самогону, по его расчетам, случится только сегодня к вечеру или вообще завтра утром. Но свои расчеты Карлу пришлось скомкать и использовать в сортире по прямому назначению. Едва утреннее солнце поднялось повыше (то есть задолго не только до вечера, но и до полудня), как неподалеку от Довска, где-то в направлении Гомеля, раздалось несколько громких пушечных выстрелов. Ну, немцы после этого и забегали – точно как тараканы у нас в хате, когда мамка среди ночи затеплит от лампадки лучину. Казалось, что все они обделались от страха перед грозной опасностью.
Но забегали не только немцы. Нам тоже пришлось подсуетиться. Едва раздались выстрелы, мамка сняла из красного угла иконку с лампадкой, сгребла в охапку весь наш выводок (я была старшая) и утянула всех в подпол, от греха подальше. Германцы явно собирались защищаться, а наши (или те самые ужасные «пришельцы-марсиане») намеревались их воевать – а следовательно, когда повсюду летают бомбы и снаряды, лучше не попадаться на пути ни у тех, ни у других. В подполе было темно, сыро и прохладно. Сперва было скучно, потому что ничего не происходило, но потом немцы сверху начали стрелять, а наши в ответ ударили так, что земля затряслась и с потолка на наши головы посыпался всякий мусор, после чего стало уже не скучно, а страшно. Вскоре земля тряслась уже почти непрерывно, а от особенно сильных взрывов она даже подпрыгивала вверх и вниз. Мелкие – Каська, Янек и Давид – непрерывно пищали и жались к мамке, а в особенно страшные моменты голосили благим матом, но никто (в смысле немцы) на них не обращал внимания, им явно было не до нашей семьи, прячущейся в подполе. А может, из-за грохота взрывов наверху просто не было слышно этих воплей… Ой, не знаю.
Одним словом, за все время, пока там, на земле, шла вся эта огненная свистопляска, нас в подполе никто и не потревожил. А потом все утихло, земля перестала трястись, и где-то недалеко от нашей хаты (на север, в направлении Могилева), стало проезжать что-то большое, лязгающее и тяжелое, так что земля снова затряслась, но уже мелко-мелко, совсем иначе, чем от взрывов. Я уже хотела вылезти и посмотреть, что там творится, но мамка меня не пустила. И вот мы ждали, ждали – и дождались… Над нашей головой раздались шаги. Потом сильная мужская рука подняла крышку подпола, впустив внутрь луч серого дневного света, и молодой мужской голос на чистом русском языке позвал нас:
– Эй, хозяева, вылезайте, все уже кончилось! Мы вас не обидим.
Когда наши глаза привыкли к свету, мы увидели, что в подпол заглядывает молодой парень, лицом немного похожий на нашего соседа Константина, который еще до прихода германцев ушел добровольцем в Красную армию. Форма на этом бойце была не немецкая, правда, и красноармейскую напоминала мало; впрочем, с первого же взгляда я увидела главное – петлицы с треугольниками на торчащем из-под толстого жилета воротнике и пятиконечную звездочку на обтянутой тканью каске. Правда, все это – и петлицы и звездочка – было не красным, как положено красноармейцам, а зеленым, а лицо бойца украшали нарисованные по диагонали черные полосы, как у охотников за головами из какого-то африканского племени, про которых я читала в книжках. Но все равно что-то внутри меня во весь голос кричало, что этот боец свой. Такое вот у него было лицо – свое, родное, доброе и участливое. Он протянул мне руку – и я крепко ухватилась за нее. А когда я вылезла, мамка принялась подавать нам по очереди Каську, Янека и совсем маленького Давида, который только недавно научился ходить. И только самой последней из подпола вылезла наша мамка, прижимая к груди икону. Из глаз ее текли слезы, она тихо бормотала: «Вернулись, родимые!»
В нашей хате в окнах не осталось ни одного целого стекла, с потолка нападала всякая дрянь, осколки и пролетающие снаряды прохудили крышу, которую теперь еще понадобится чинить. И во дворе с огородом тоже был разгром – вроде поваленного плетня и огромной ямы, что получилась прямо посреди грядок с огурцами. Но главное, что мы все были живы и здоровы, а люди, которые освободили нас от немцев, с нами и между собой разговаривали на чистом русском языке, при этом называя друг друга товарищами.
Я раньше и не думала, что это слово для меня может звучать слаще любой музыки. Уже потом я узнала потрясающую вещь, в которую почему-то поверила сразу – казалось, что освободили нас никакие не пришельцы из ада или «марсиане», а наши же собственные потомки, которые нашли способ подать руку помощи сражающейся стране. Они действительно наши! Не зря таким родным показался мне тот солдат, что помог нам выбраться из погреба. Мы испытали огромное облегчение и радость, узнав, что немцы, которые тиранили нас целый месяц, умерли почти все. В живых осталось всего несколько штук, о которых либо позабыли в сутолоке боя, либо захватили, потому что они были важными персонами. Среди последних был и тот самый генерал Адольф. Теперь он вовсе не походил на павлина, а напоминал мокрую, наполовину ощипанную курицу. Вот так, как сказал дед Панас, наш деревенский мудрец, и проходит слава мира. Сегодня ты был генерал, а завтра будешь пилить лес в Сибири, отрабатывая все, что сжег и разрушил.
5 сентября 1941 года. 12:35. Брянский фронт, Штаб фронта в Унече Командующий Брянским фронтом генерал армии Георгий Жуков
Настроение у командующего Брянским фронтом генерала армии Георгия Жукова было отличным, просто великолепным. Вымерив курвиметром пройденное ударными группировками расстояние, он отодвинул от себя карандаш и лист бумаги с расчетами, после чего принялся высвистывать «Марш Советских Танкистов» («Броня крепка и танки наши быстры»).
Потомки действовали настолько стремительно, что резервы противника оказались смяты и рассеяны еще до того, как тот сумел использовать их для нанесения контрудара по наступающим войскам. Уже к полудню все задачи, которые он, Жуков, как командующий фронтом, ставил перед ударными группировками на первый день наступления, были выполнены, а яростные красные стрелы все глубже и глубже вонзались в мягкое и беззащитное брюхо группы армий «Центр», большая часть резервов которой оказалась связанной глубоко второстепенными боями за Кричев. И хоть он, Жуков, первоначально был против, генерал Матвеев верно оценил обстановку и соотношение сил, после чего настоял на неоставлении Кричева после разгрома штаба второй танковой группы противника и пленения ее командующего.
И хоть немцы, решившие, что именно здесь наносится главный удар, полезли на Кричев как осы на мед, ни к какому положительному результату для положения вермахта их яростные атаки не привели. Кричев обороняла сводная группировка, состоящая из штрафных стрелковых батальонов, сформированных из освобожденных пленных, которые поддержала артиллерия и мобильные механизированные группы потомков. Штрафники, которым было обещано, что после успешного завершения операции об их сдаче в плен забудут, сражались с врагом яростно и самоотверженно. Командовал Кричевской группировкой полковник Черняховский (ни в чем не провинившийся), которого сняли с его почти разгромленной 28-й танковой дивизии и послали получать боевой опыт во взаимодействии с потомками.
По данным разведки (Жуков мысленно усмехнулся), эти батальоны даже сочли особыми частями, сформированными из одних коммунистов, которые сражаются до последнего патрона и никогда не сдаются в плен, ни при каких обстоятельствах. Дурачки. А вы попробуйте убедить сдаться в немецкий плен людей, которые там уже побывали и вдосталь хлебнули этого «счастья». Да за такое предложение можно без разговоров получить в ответ в морду, а от особо нервных – даже пулю, но в любом случае тело «агитатора» сдадут особисту на предмет расследования «а этот тут откуда взялся?». Конечно, свою роль сыграло и то, что сражающиеся за Кричев «штрафники» в силу сложности задачи были вооружены пулеметами и гранатометами из будущего – следовательно, они могли не просто оказывать немцам сопротивление, но и делать это весьма эффективно. В каждой атаке немецкие войска в буквальном смысле умывались кровью, и даже привычная поддержка авиации, артиллерии и танков не играли такой большой роли, как прежде.
Первой потерпевшей от действий потомков была германская авиация – после первых же серьезных потерь она предпочла действовать где угодно, но только не там, где можно схлопотать ракету в крыло из переносного зенитного комплекса. Потом пострадала германская артиллерия – ее позиции накрывались после первых же выстрелов. Причем хорошенько накрывались, на совесть, так что из дивизиона потом едва-едва можно скомплектовать одну батарею. Вот и выработался у немецких артиллеристов рефлекс сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, а то коллеги на той стороне шуток не понимают – чуть что, сразу под накрытие. Что же касается танковой поддержки, то ее свело на нет наличие в штрафных стрелковых батальонах большого количества противотанковых гранатометов со складов по ту сторону портала. Тактика подпустить вражеский танк поближе и влепить гранату в левую часть корпуса, под боеукладку, чтоб башня улетела под облака, стала настолько распространенной, что ближе полукилометра немецкие танки к советским окопам теперь стараются не приближаться. Реактивная граната, конечно, летит метров на восемьсот, но на дистанции больше трехсот метров попасть во вражеский танк становится затруднительно, а если больше пятисот, то и почти невозможно. Но если немецкие танки, обстреливая советские позиции с большого расстояния, становились слишком назойливы, то там обычно появлялась «пожарная команда» потомков, которая быстро ставила нахалов на место.
Именно несколько таких небольших групп танков, БМП и БРДМ с ГТТУР, мечущихся с одного участка обороны на другой, создавая иллюзию большой численности, и убедили германское командование в том, что именно с кричевского выступа развернется решающее наступление на Смоленск по кратчайшему расстоянию. В штабе группы армий «Центр», очевидно, считали, что пауза, которую взяли советские и российские войска после освобождения этого стратегически важного транспортного узла, необходима для накопления нужного для наступления количества войск. Теперь же, когда все оказалось совсем не так, фон Боку оставлось на себе волосы во всех труднодоступных местах, потому что резервы частично скованы, а частично растрачены впустую, а с юга к его ставке со скоростью горной лавины неумолимо приближается подвижная группировка потомков.