Верховный недобро усмехнулся. Чем они будут сдерживать и останавливать? Штатное вооружение германской пехотной дивизии эквивалентно аналогичному штатному вооружению стрелковой дивизии РККА, при этом германские же моторизованные соединения по боевой мощи в разы уступают танковым и мотострелковым дивизиям потомков. Советские стрелковые дивизии, даже имеющие полный состав и развернутые на уставных оборонительных рубежах, нигде и никогда были не в состоянии отразить таранные удары Гудериана, Гота, Клейста или Гепнера. Таким образом, совершенно непонятно, каким боком фон Бок собирался останавливать наступление потомков, а если учесть, что только на переброску этих частей пешим порядком к пунктам сосредоточения уйдет от пяти дней до недели, то успеют сводные германские кампфгруппы только к шапочному разбору.
Вот, кстати, донесение службы радиоразведки потомков, перехвативших в течение сегодняшнего дня три радиограммы Верховного командования сухопутных войск (вермахта) за подписями Командующего генерала-фельдмаршала Вальтера фон Браухича и начальника штаба генерал-полковника Франца Гальдера, адресованные командующему группы армий «Центр» генералу-фельдмаршалу Федору фон Боку. В них эти достойные господа (в смысле, что они достойны хорошо намыленной веревки) требовали, чтобы вверенные фон Боку войска, под его личную ответственность, любой ценой сохранили существующие позиции на восточном фасе Смоленского выступа. Кроме того, от группы армий «Центр», которой «было дано все и даже больше того», требовалось во что бы то ни стало ликвидировать прорыв и восстановить положение на участке фронта под Гомелем. Последняя из этих трех радиограмм поступила уже после того, как потомки пленили этого фон Бока и, соответственно, ответа на нее фон Браухич и Гальдер так и не получили.
Очевидно, у германских генералов еще окончательно не угасла идея использовать Смоленский выступ в качестве трамплина для окончательного рывка на Москву. Кто-то во вражеском командовании – либо слишком плохо осведомленный, либо слишком оптимистически настроенный – продолжает верить в то, что все трудности, с которыми нынче сталкивается вермахт, это, безусловно, временное явление, и стоит устранить некоторые проблемы, как наступление на восток продолжится с прежней резвостью и в прежнем объеме. Блажен, как говорят, тот, кто верует – например, в то, что Гейдриху удастся договориться с потомками о перемирии, или в то, что портал, соединяющий два мира, внезапно закроется.
Напротив, потомки сообщают, что пропускная способность этого природного образования непрерывно растет, и поэтому, кроме непосредственной поддержки боевых действий, они предлагают вступить в пока еще ограниченные торговые отношения. Машины и оборудование в обмен на золото, по весьма привлекательным ценам. Нарком внешней торговли Анастас Микоян сугубо «за». Правда, решать вопросы торговли будет не этот политический перевертыш, благодетельствующий при любом хозяине, а специальная партийно-правительственная комиссия, ибо вопрос в связи с ограниченным объемом поставок и их чрезвычайной важностью крайне серьезен. Но решаться он будет только после того, как завершится смоленская битва и на фронте наступит оперативная пауза. А пока предпочтение отдается исключительно поставкам военного снаряжения, вооружения и боеприпасов – например, все тех же единых пулеметов Калашникова и ручных реактивных гранатометов.
Что касается возможных итогов Смоленского сражения для СССР, то линия фронта, стабилизированная по рубежу Днепра и Западной Двины, является наименьшим злом, позволяющим сохранить в неприкосновенности значительную часть промышленного и сельскохозяйственного потенциала. А вот для немцев, растерявших в боях с механизированными частями потомков ударные танковые группы, линия фронта, стабилизировавшаяся по естественному рубежу – синоним грядущей затяжной позиционной войны, а следовательно, неизбежного поражения. Что же, так даже лучше! Чем позднее Верховное командование Вермахта опомнится и потребует любой ценой спасать войска (которых в смоленском выступе у них почти два миллиона солдат и офицеров), а не сохранять существующие позиции, превратившиеся в ловушку, тем выше будут вражеские потери в живой силе и сокрушительнее итоговое поражение гитлеровских войск. А он, Сталин, как верховный главнокомандующий, должен наблюдать за ходом сражения со всем тщанием; но пока товарищи Жуков, Матвеев и подчиненные им командармы справляются со своей работой, ему не следует никоим образом вмешиваться в ход боевых действий. Когда работают профессионалы, постороннее вмешательство способно только все испортить.
6 сентября 1941 года. 08:45. Брянская область, райцентр Сураж.
Патриотическая журналистка Марина Андреевна Максимова, внештатный корреспондент «Красной Звезды».
Вчера я долго не могла заснуть. Все прокручивала в голове момент, когда Коля признался мне в любви. Я ворочалась, томно вздыхала, переворачивала подушку и улыбалась во тьме. Я ощущала себя влюбленной школьницей! Чувства мои были так свежи и ошеломляющи, что мне казалось, будто это со мной впервые. Счастье накатывало на меня подобно волнам прибоя; накроет с головой, так что сердце замирает и невозможно дышать – и откатится; и снова стучит пульс с бешеной скоростью, и кровь горячим потоком бежим по венам…
Вчера Коля первый поцеловал меня. Я просто улетела в небеса от мягкости его губ – уверенных, но деликатных, от его крепких сильных рук, что обхватили меня за талию… От него так приятно пахло; кожа его оказалась приятной на ощупь, когда я в порыве нежности провела рукой по его шее. Этот поцелуй сказал мне многое. Мои сомнения в том, подойдет ли мне этот человек в интимном плане, растаяли как дым. «Мой! – радостно воскликнула моя суть, – во всех смыслах – мой!»
И именно потому, что он оказался тем, что надо, я не пожелала спугивать то трепетное, что зародилось между нами. Ответив на его поцелуй со всей нежностью и страстью, я выскользнула из его объятий и, сказав: «До свиданья, Коля, у меня есть дела, увидимся позже…», упорхнула к себе, оставив его в счастливом замешательстве.
В тот вечер нам больше увидеться не пришлось – оба мы были заняты делами. Да и, честно сказать, я и не стремилась с ним увидеться, хотя и очень этого хотела – мне требовалось сполна прочувствовать то, что сейчас зарождалось в моей душе.
И вот сегодня, проснувшись утром, я не торопилась вставать, вновь предаваясь сладким мыслям. Эротизм в них, конечно, присутствовал, но главным ощущением была любовь… И это было очень непривычное ощущение. Мне казалось, что я стала другой, и что я продолжаю стремительно меняться…
Я сладко потянулась, и уже приготовилась было вставать с постели, как тут в дверь постучали – звук был похож на мелкую тихую дробь и совершенно отчетливо ощущалось, что стоящий по ту сторону двери сильно взволнован. Кроме того, ТАК могла стучать только женщина – уж не знаю почему, но мне это было очевидно. Мужчины обычно стучатся совершенно по-другому – более решительно и размашисто.
Наскоро накинув халатик и завязав поясок, я распахнула дверь (а кого мне тут, в штабе, опасаться?) и изрядно удивилась, увидев Кларинду. Моей первой мыслью было: «Что-то с Паулиной?!» Я так и воскликнула, в волнении забыв, что передо мной немка, не знающая по-русски ни слова. Но она энергично закивала, что-то лопоча. В ее сумбурной речи я только и разобрала, что повторяемое слово «арц», и по ее жестам догадалась, что она просит пойти с ней, и поскорее. Да что же происходит, черт побери? Где мой Коля? Не понимаю, что втуляет мне эта немка, хоть убейся! «Унглюклих, унглюклих!» – мое внимание зацепило еще одно слово.
– Подожди здесь! – сказала я, жестом показав, что имею в виду. Она кивнула.
Я быстро заскочила обратно в свои «апартаменты» и принялась собираться. От дурных предположений меня колотило. Неужели Паулине стало хуже? Не может бьтть. А если правда? Ох, только не это…
Я быстро натянула джинсы и рубаху, сунула ноги в кроссовки. Причесываться не буду. Соберу волосы в хвост – и сойдет. А вот умьтться надо… Накраситься бы, да не до этого – там какой-то ужасный «унглюклих» с моей Паулиной происходит… Ладно, надену затемненные очки…
Я выскочила за дверь и, дав знак Кларинде следовать за мной, помчалась вниз по лестнице. В отличие от меня, имевшей в своем распоряжении маленькую, как собачья конура, но индивидуальную комнатку на втором этаже, Коляша или «герр Шульц» жил в комнате побольше на первом этаже штаба, но вместе с тремя студентами института иностранных языков, которых прислали сюда на стажировку. Коля говорит, что язык они узнают, но произношение… в Германии, стоит им открыть рот, как первый же прохожий потащит их в гестапо как подозрительных иностранцев.
Время было достаточно позднее. Парни уже встали, сходили в столовую на завтрак и сейчас готовились отправляться на службу. Это я могу валяться сколько хочу, потому что у меня ненормированный рабочий день. Мне платят за материалы, которые я отсылаю в редакцию, а не за протирание юбки или штанов. А вот у Коли совсем не так – там орднунг, и он должен быть на службе девяти утра до шести вечера с часовым перерывом на обед. Разумеется, если работы много, то парни сидят и глубоко за полночь, потому что это война. Чтобы соблюсти приличия, я деликатно, но уверенно постучалась и попросила позвать мне Николая Щульца.
– Что-то случилось с Паулиной! – выпалила я сразу, как только «герр Шульц» – побритый, умытый, причесанный, в новенькой российской форме без знаков различия – появился на пороге. В отличие от меня, он был собран, подтянут, деловит и спокоен. Истинный ариец, в лучшем смысле этого слова.
– Не волнуйся, Марина… – он слегка прикоснулся к мой руке (обычный, и в то же время интимный жест) и тут же обратился к немке с вопросом – наверное, о том, что случилось.
При «герре Шульце» Кларинда стала вести себя немного сдержаннее. Она что-то говорила ему, и опять я уловила это слово «унглюклих». Во время ее речи я внимательно следила за лицом Николая – и в какой-то момент с облегчением заметила, что его напряженно-озабоченное выражение сменилось расслабленно-улыбчивым.
– Она говорит, что там к фройляйн Липсиус пришел с осмотром немецкий доктор из госпиталя, и он очень недоволен, что та получает лечение, которого он не назначал. Говорит, что это может быть опасно, и требует прекратить пить незнакомые порошки…
– Ах, вот оно в чем дело… – выдохнула я. И отчего-то мне стало смешно – и я проказливо хихикнула. Слава Богу, с Паулиной все в порядке! А я-то уже чего только не передумала… И тут же разозлилась на этого «немецкого доктора», который имеет наглость хоть что-то требовать. Дикарь неотесанный, шаман бледнолицый, ветеринар-
– Собирайся-ка, и пойдем с нами, поговорим с этим доктором… – сказала я Коле.
Отпросить его из штаба ему не составило труда. Работы для него было пока
мало, всю ее могли переделать «студенты», так что его непосредственный начальник полковник Семенцов, для которого Коля переводил захваченные нашими немецкие штабные документы, разрешил ему сходить со мной. При этом, правда, полковник хитро подмигнул Коле и переглянулся с находившимися в кабинете двумя своими подчиненными.
Придя втроем в дом, где обитала Паулина с товарками, мы застали девушку по-прежнему лежащей в постели. Выглядела она гораздо лучше, чем накануне, правда, было заметно, что ее одолевает беспокойство, без сомнения, вызванное визитом немецкого доктора, который должен был ее лечить изначально.
Сам же доктор оказался точно таким, каким я его себе и представляла – даже удивительно, потому что когда у меня к человеку заочное предубеждение, я воображаю его облик в несколько карикатурном стиле. Лет слегка за пятьдесят, высокий и полноватый, он обладал широкими плечами и огромными ручищами, большие пальцы которых держал неестественно оттопыренными, отчего казалось, что доктор брезглив. Это ощущение закрепляло выражение его губ. Рот его казался чуть кривоватым – один уголок был опущен чуть ниже другого – в сочетании с глубокими носогубными складками это производило неприятное впечатление, наводя на мысль о том, что доктор не только брезглив, но и высокомерен, уныл и сварлив. Его рыжие волосы наполовину поглотила пегая седина; эти волосы, давно нуждающиеся в стрижке, дыбом стояли на его макушке, окружая небольшую, но отчетливую плешь – подобно тому, как кусты окружают речной заливчик. Под прямыми белесыми бровями, из которых воинственно торчали отдельные волоски, за стеклами довольно изящных очков находились глубоко посаженные бесцветные, невыразительные глаза. И все это венчал крупный и прямой, гордый немецкий нос.
– Ишь ты, он еще будет критиковать медицину двадцать первого века… – пробурчала я себе под нос, разглядывая здоровенного доктора, и Коля удивленно на меня посмотрел, очевидно, мало что расслышав.
Я была настроена воинственно. Пережитое беспокойство за Паулину побуждало меня к злобному сарказму, вдобавок ко всему немецкий доктор не вызывал у меня ни малейшей симпатии. С таким видом только коров лечить, а не людей. Удивительно, как у него все раненые не перемерли разом.
– Гутен морген, доктор, – поздоровалась я по-немецки. – Я Марина Максимова, русский журналист.
– Добрый день, фройляйн Марина, – ответил немецкий доктор на приветствие; его голос оказался похож на хруст сухих веток, – я оберарц Франц Грубер, начальник госпиталя для пленных, в котором работают эти женщины.
Сказав это, он смерил меня ничего не выражающим взглядом; его лицо также было бесстрастно, и только волосы над плешью колыхались в такт его словам.
– Мне стало известно, – внешне спокойно произнесла я, хотя внутри все кипело от гнева, – что вы выразили недовольство тем, что больная принимает некоторые медицинские препараты, которые я ей дала… Вы что, не доверяете медицине двадцать первого века, опередившей ваш допотопный уровень на семьдесят семь лет?
– Да, это так, – важно кивнул немец, еще больше оттопырив пальцы на руках. Он чуть вздернул вверх подбородок – типично немецкий жест, знакомый мне еще по фильмам; уж не знаю, почему этот жест свойственен только им (ну, не всем, а только особо напыщенным персонам). – Если я правильно понимаю, вы, фройляйн, не являетесь дипломированным врачом, а потому не можете назначать лечение больной… Тем более, что я уже осмотрел фройляйн Паулину и дал свои рекомендации вместе с назначенным лечением… А в моей компетентности никто не может усомниться – я еще двадцать лет назад с отличием закончил Гейдельбергский университет, и с тех пор имел обширную и успешную медицинскую практику…
– Герр Грубер… – сказала я, и Коля бросил на меня быстрый настороженный взгляд, – никто не сомневается, что вы компетентный врач. Но все же вы не можете не предполагать, что за семьдесят семь лет многое изменилось и в самой медицине, и в представлениях человечества о разных болезнях… Так вот, позвольте вас заверить, герр Грубер, что в наше время грипп (а им как раз и больна фройляйн Паулина) – достаточно хорошо изученная болезнь, поддающаяся вполне успешному лечению препаратами, которые свободно и в большом разнообразии продаются у нас в любой аптеке без всяких рецептов. Смею вас заверить, что те порошки, которые больная принимает по моей рекомендации, сделаны по самым новейшим технологиям двадцать первого века и хорошо зарекомендовали себя как противогриппозное средство. Собственно, именно благодаря этим препаратам грипп из серьезного заболевания, способного даже стать причиной смерти больного, превратился в легкую болезнь, при которой человек три дня лежит в постели и пьет эти лекарства, а на четвертый идет на работу. Эти препараты тщательно проверены клиническими испытаниями, а потому абсолютно безвредны, их дают даже детям. Вы можете ознакомиться с их составом – он написан на упаковке…
Естественно было ожидать, что после этих слов доктор, протерев очки, примется читать состав порошков, но нет – герр Грубер еще выше вздернул свой породистый нос и заявил раздраженным тоном:
– Фройляйн Марина, я не думаю, что вы, будучи дилетантом, можете настолько хорошо разбираться в болезнях и лекарственных средствах, чтобы критиковать мои методы лечения и назначать свои. Я полагаю, что каждый должен заниматься своим делом; вы – писать статьи, а я – лечить людей. То, что вы из будущего, еще не делает вас специалистом в такой узкой и ответственной области, как медицина.