У меня возник соблазн купить для Паулины упаковку пирожных (моих любимых, с молотыми орешками), и я долго размышляла у витрины – можно ей такое или нельзя; и, наконец, все же купила. После магазина я зашла в аптеку, где приобрела целую упаковку противогриппозных порошков (со вкусом лимона и мяты, ага). Ну, еще, посоветовавшись с аптекаршей, купила разных таблеток (на случай осложнений) и целую коробку измельченного шиповника. Что там еще приносят болящим? Бульон? Ну, это уж лучше из местных курочек варить – благоразумно решила я. Несомненно, куры в сорок первом году вырастают на естественных кормах, без всяких там ГМО и прочей дряни, к которой уже давно привычен наш организм. А вот для людей того времени они наверняка окажутся вредными, так что рисковать не стоит. Эх, а ведь и вправду те продукты, которые мне приходится пробовать по ту сторону порталу, кажутся намного вкусней! И это не иллюзия. Интересное дело – после того, как Варенька стала кормить меня разными деревенскими вкусняшками, многие продукты моего времени просто не лезут в рот… Вроде и вкус тот же остался, да только теперь мои рецепторы стали ощущать все эти искусственные добавки, которыми производители очень часто злоупотребляют… Кстати, те пирожные с орешками нравились мне по-прежнему – не знаю, чем объяснить сей феномен, но, похоже, в них фигурировали ингредиенты естественного происхождения, видимо, производитель был на редкость добросовестным.
Собираясь навестить Паулину, я первоначально звала с собой Вареньку (в качестве переводчика), но она прореагировала предсказуемо – фыркнула и сказала, что не собирается навещать немецкую шлюху («вот еще глупости!») и мне не советует. Что ж, ее дело. Так-то я знаю, что она добрая, да только отношение ко всему у нее несколько другое, как и остальных ее современников. И пришлось мне взять с собой своего верного адъютанта – Коляшу. Он, правда, слегка поморщился, когда я заявила, что нам нужно снова навестить фройляйн Паулину, но куда он денется! И слова мне не скажет, сделает все, что требуется, в лучшем виде. Вообще, как я заметила, к проституткам у него брезгливое отношение. Очень надеюсь, что он не окажется ханжей в отношении постельных дел – кто его знает, как его там, в Германии, родители воспитывали… А я люблю яркий и феерический секс. Как говорил Максик – «извращуга ты моя…» Ну, это он так, шутил немного, на самом деле я не извращуга, просто фантазия богатая… Что же касается моего немчуры, то тут можно и впросак попасть. Был бы «наш» – я бы сразу просекла, чего от него можно ожидать (с точностью восемьдесят процентов), а так – интрига пока сохраняется…
И вот мы подходим к тому дому, где живет Паулина вместе со своими товарками
– бывшими элитными проститутками, а ныне – санитарками госпиталя для пленных, стоящими на пути исправления. Стучу. Коляша нервно мнется рядом, едва слышно вздыхает. На одной руке у него висят прозрачные белые пакеты с фруктами и пирожными, а в другой руке он держит цветной пакет с изображением женщины-кошки (ну, там какая-то симпатичная мордочка в черной полумаске, кстати, подобные пакеты – невидаль для предков, они всегда на них пялятся), в нем – лекарства для больной. Наконец дверь мне открывает «коллега» моей подопечной – бледнолицая и губастая девица в папильотках (ага, красоту наводит – интересно, просто рефлексы заработали или есть определенная цель?).
– Добрый день, можно нам увидеться с фройляйн Паулиной? – говорит мой адъютант по немецки, но я же не совсем дуб, чтобы не понять эту фразу.
Девица (кажется, ее зовут Кларинда), поморгав белесыми ресницами и машинально прикоснувшись к своим папильоткам, несколько нервно отвечает (мне опять же все понятно):
– О да, конечно! – Вслед за этими словами следует натянутая улыбка, которая, впрочем, делает девицу в разы симпатичнее.
Мы, разувшись, проходим вглубь помещения. Там, у окна, занавешенного голубой ситцевой занавеской, на массивной железной койке, лежит наша болезная. На щеках ее горит яркий румянец, губы потрескались, дыхание тяжелое. Глаза ее закрыты, и лишь веки слегка подрагивают. Вид ее жалок. Я моментально проникаюсь еще большим сочувствием, неотрывно глядя на несчастную.
Кларинда в это время что-то взволнованно объясняет Коляше, тот в ответ хмурится и кивает. Тут уж мне ни слова не понятно, но я догадываюсь, что немка отчитывается о состоянии больной.
– «Ей очень плохо, я не знаю, что делать», – переводит Коляша бесстрастным голосом, но по интонациям немки понятно, что она не на шутку обеспокоена. – «Наш доктор из госпиталя сказал, что нужно много пить и ждать кризиса, когда организм сам переборет болезнь.»
– Ну, никакого кризиса мы ждать не будем, а попробуем помочь нашей фройляйн побыстрее выздороветь прямо сейчас, – сказала я Коляше нарочито бодрым тоном.
Вслед за тем я подошла к Паулине и взяла в руки ее ладонь, горячую, как печка. Затем тихонько позвала ее по имени. Та стала открывать глаза – медленно, словно на каждом ее веке лежал тяжелый груз. Вот она осознанно взглянула на меня, на Колю – и, несмотря на тяжелое состояние, в ее несколько мутном взгляде промелькнуло удивление. Она явно не ожидала нашего визита. Я улыбнулась ей и присела рядом на услужливо пододвинутую Колей табуретку.
– Как ваше самочувствие, Паулина? – спросила я. Коля перевел. Та тихо, едва шевеля губами, что-то пробормотала.
– Я умираю… – был ее ответ.
Ну вот еще – умирать она тут собралась! Нет, так дело не пойдет… Я переглянулась с Коляшей – тот выглядел немного обескуражено – и сказала ему:
– Переводи в точности каждое мое слово!
Он кивнул.
– Не говори глупостей, Паулина, – мой голос звенел энергией; я говорила короткими фразами, чтобы Коля успевал делать перевод, – от гриппа еще никто не умирал! Ты непременно выздоровеешь, и все будет хорошо! Понятно тебе? Даже не думай о плохом! Тебе еще замуж выходить, детей рожать… А она умирать собралась – дура, что ли, совсем? – (Ну, про дуру это уж я еле слышно пробормотала, просто от избытка эмоций, надеюсь, Коля не стал это переводить). – Знаешь что, милая моя – ты брось дурные мысли. Сейчас мы тебя лечить будем… Лекарствами будущего – во как!
Она слушала с интересом, и было ощущение, что она пытается понять – взаправду это или бред. Я протянула руку, и Коляша дал мне пакет. Я достала упаковку противогриппозного средства, и достав оттуда пакетик с порошком, попросила Кларинду принести чашку и кипяток. Через пять минут я подносила ко рту Паулины ароматный напиток коричневатого цвета, который предварительно слегка остудила.
– Пей, пей! – увещевала я ее. – Тебе сразу полегчает. А совсем скоро ты будешь совершенно здорова! Подумаешь – грипп! Это же ерунда, а не болезнь, главное – положительный настрой и постельный режим, да…
Я болтала все, что придет в голову – вела себя так, как вела бы с заболевшей подругой или сестренкой. Паулину, похоже, мое поведение изрядно удивляло, но она была слишком слаба, чтобы в полной мере проявить это удивление. И она послушно пила напиток, пока чашка не опустела.
– Вот и умница! – снова засюсюкала я. – Ну как? Правда, сейчас лучше? – С радостью я увидела, как на лбу у девушки выступила испарина; глаза стали более ясными, а румянец уже не выглядел таким болезненным. – Ну вот, я же говорила! А она тут помирать уже собралась… – Я широко улыбнулась и увидела, как Паулина в ответ тоже улыбнулась – и эта ее улыбка была такой по-детски милой и бесхитростной, что вся моя суть возликовала – от того, что душа немки потянулась мне навстречу – со всей доступной ей благодарностью и признательностью.
Я взяла из Коляши прозрачные пакеты с фруктами.
– А смотри-ка, что мы тебе принесли! – весело сказала я, доставая мандарин, и вслед за тем – яблоко. – Витамины! На-ка, держи, – я вложила мандарин в ее руку, которая была уже не такой горячей.
Все это время Кларинда стояла рядом и с ошарашенным видом наблюдала за происходящим. Вероятно, она думала, что в моих действиях есть какой-то подвох. И потому, когда я и ей протянула мандарин, она сначала робко замотала головой, а потом все же взяла. Забавно было смотреть, как она его нюхает и рассматривает. Потом, поощряемая нашими взглядами, она очистила свой мандарин и стала есть.
– Очень вкусно… – наконец робко улыбнулась она.
– Ну что, Паулина, – сказала я, вновь обращаясь к своей «подшефной», – надеюсь, ты тоже отведаешь гостинцев из двадцать первого века. А сейчас скажи – ты уже не умираешь?
– О нет, фройляйн Марина, – ответила она. – Мне очень полегчало от вашего лекарства…
– Отлично, – кивнула я, – будешь принимать его, когда поднимется температура. А вот тут, – я указала на пакет, – остальные лекарства, и к ним имеется инструкция на немецком языке, что и в каких случаях принимать, но я надеюсь, что они тебе не понадобятся и организм сам справится с болезнью… Ну вот разве что шиповник – его пей вместо чая, и дело быстро пойдет на поправку… – Тут я вспомнила о пирожных и нырнула в пакет. – Да, вот тут еще кое-что… Надеюсь, тебе понравится. – Я протянула ей прозрачный контейнер.
– Спасибо, фройляйн Марина… – сказала она, – вы так добры… – Говоря, она внимательно разглядывала пирожные сквозь прозрачный пластик. – Эти пирожные… Они похожи на те, что пекла когда-то моя бабушка… Она посыпала их миндалем и сахарной пудрой…
– Это такие же! – обрадовалась я такому совпадению. – Мои любимые. Непременно попробуй, а если не сможешь доесть, мы с Колей завтра придем к вам на чай и поможем с ними справиться. Правда, герр Шульц? – я глянула на своего адъютанта и подмигнула ему. Он лишь смущенно кивнул в ответ.
– Ладно, Паулина, вам нужен покой, – сказала я, видя, что девушка, ослабленная болезнью, немного утомилась. – Мы, пожалуй, пойдем. Выздоравливайте… – Я поднялась с табуретки.
И в этот момент Паулина наконец решилась спросить о том, о чем, видимо, думала все это время:
– Фройляйн Марина… Пожалуйста, один вопрос…
– Да, я слушаю… – Я слегка наклонилась к ней.
– Почему вы это делаете? – прошептала она. – Почему вы пришли ко мне, почему проявили заботу и сочувствие, принесли лекарства и фрукты и ничего не просите за это взамен? Я не могу этого понять… Ведь вы должны ненавидеть нас… Мы – ваши враги… Ну, если не ненавидеть, то презирать… А вы… Вы так великодушны, что это просто выше моего понимания… Почему вам не все равно, выживу я или умру? Почему вы желаете мне выздоровления?
Некоторое время я молчала, обдумывая ответ. А потом медленно произнесла:
– Ну, я постараюсь объяснить, хотя и не уверена, что мне это удастся… Потому что основная причина вот какая – это, как говорят у нас, у русских, было по велению души… А как объяснить веление души? Да и надо ли? Душа – она всегда права, она выражает суть нашей натуры. Так всегда было и будет. Мне ничего не нужно от тебя, Паулина, я просто отношусь к тебе по-человечески, с сочувствием и пониманием. Душа моя мне подсказывает, что ты – небезнадежный человек, это стало ясно еще во время того интервью. За что тебя презирать? За твои заблуждения, которые ты сама признаешь? За твою профессию или за твою принадлежность немецкой нации? Нет, это совсем не то, за что можно презирать. Я вижу в тебе человека, Паулина. Понимаешь? В отличие от тех твоих соотечественников, которые с воодушевлением творили бесчинства на нашей земле, ты умеешь мыслить и рассуждать. Незадолго до разговора с тобой я брала интервью у вашего пленного генерала Гудериана. Вот уж кто настоящее самодовольное собачье дерьмо. Ну, я и повозила его мордой по продукту собственной жизнедеятельности. Но ты, Паулина, совсем не такая. И я очень хочу, чтобы ты избавилась от своих заблуждений и стала лучше, чище и добрее. А теперь до свиданья, подруга. Отдыхай и выздоравливай. Мы с герром Шульцем еще навестим тебя завтра…
– До свидания, фройляйн Марина… – тихо прошелестели ее губы.
Когда мы шли обратно, Коля был молчалив и сосредоточен. И лишь у дома Варвары, где мы остановились, чтобы попрощаться, он вдруг сказал, запинаясь от
– Марина… Ты удивительная… Я восхищаюсь тобой… Мне кажется, я… я люблю тебя… – Он как-то испуганно взглянул на меня.
Повисло молчание. Вот он – то восхитительный момент, которого я так ждала, но сама этого не осознавала! Блин, а ведь я даже не помню, когда мне признавались в любви… Да и было ли это когда-нибудь? В наш век все стало как-то просто, и признания в любви стали редкостью… Все будто бы подразумевалось само собой – «вот если мы спим друг с другом не один год, если не очень часто ссоримся, то нам есть смысл пожениться… А все эти дурацкие признания – для подростков…» Но как же мне всегда хотелось романтики! Обожания, нежности, настоящей любви! Наверное, этого хочется каждой женщине, независимо от возраста, какую бы маску мы при этом ни надевали… Коляша – мой милый, такой неловкий и застенчивый, совсем не похожий на тех брутальных мачо, которые мне нравились раньше – ты даже не догадываешься сейчас, как тает мое сердце, становясь мягким и сентиментальным, как сладко щемит в груди от умиления и восторга… И как невыносимо мне хочется обнять тебя – просто обнять и стоять вот так, возле плетня, под ласкающими лучами закатывающегося осеннего солнышка…
6 сентября 1941 года, 00:15. Москва, Кремль, кабинет Верховного Главнокомандующего
Перечитав боевые донесения от командующего Брянским фронтом генерала армии Жукова, командующего 4-й армией генерала Чуйкова, командующего 21-й армией генерала Кузнецова, командующего восстановленной 13-й армией генерала Городнянского, командующего 50-й армией генерала Петрова, а также сухую сводку штаба российских экспедиционных сил, Вождь удовлетворенно хмыкнул. Потомки не подвели, в первый же день наступления ударили на пределе своих возможностей, прошли по вражеской рокаде сто пятьдесят километров, взяли Могилев и разгромили штаб группы армий «Центр», захватив в плен его командующего, генерала-фельдмаршала Федора фон Бока.
А Могилев – это не просто еще один освобожденный от врага советский город, но еще и крупный узел железных и шоссейных дорог, а также важный логистический центр, место расположения складов и точка перевалки поступающих из Германии военных грузов из железнодорожных вагонов на автомобильный транспорт. Но ничего, для немцев лиха беда начало. В течение ночи к освобожденному потомками Могилеву на автомашинах челночным способом перебросят выделенные из резерва две свежие стрелковые дивизии РККА (из числа тех, что не были растрепаны лобовыми таранными ударами в полосе Западного фронта), и после того как советские бойцы сядут в оборону, танки и мотострелки потомков рванут дальше на север – к Орше и Витебску. Как обычно бывает в случае глубоких прорывов (РККА испытала это несчастье на себе) в оперативной пустоте прорвавшаяся группировка способна двигаться с невероятной скоростью, за час проходя такое же расстояние, какое стрелковая дивизия РККА преодолевает за один суточный пеший марш.
Одновременно с ударом потомков от Могилева на Оршу и Витебск из района Великих Лук в направление Невеля и Витебска начнут наступление 31-я и 32-я армии РККА, прежде находившиеся в составе Резервного фронта, а оттого свежие и еще не бывшие в боях. В ситуации, когда подвижные соединения вермахта уже разжеваны и выплюнуты потомками, а пехотные дивизии изрядно ощипаны «на текущие расходы», это наступление имеет все шансы на успех и вполне способно привести к созданию северного фаса фронта окружения вокруг основных сил группы армий «Центр». А потом потомки разрубят окруженную группировку пополам (например, отделив итак уже потрепанную 4-ю армию в Рославле от 9-й в Смоленске), потом каждую часть еще раз пополам.
Кстати, по донесениям командующих армиями не участвующего напрямую в операции Западного фронта, в ближних тылах немецкие частей и соединений 4-й и 9-й немецких армий наблюдается суета и необъяснимое с точки зрения формальной логики движение части войск в западном направлении. Для Вождя ничего необъяснимого в таком повороте событий не было. Потомки просветили. Это еще до своего пленения командующий группой армий «Центр», пытаясь настричь шерсти со своих яиц, приказал снять с западного фаса смоленского выступа каждого четвертого или третьего солдата (в зависимости от текущей комплектности частей) и, сформировав сборные кампфгруппы, направить их в район Могилева или Орши. Там эти с бору по сосенке собранные временные части, не прошедшие даже элементарного боевого слаживания, по замыслу гениальных немецких стратегов должны будут героически сдерживать неистовый натиск механизированных соединений «марсиан». Сталин хмыкнул – потомки с первых же дней своего участия в войне так запугали немцев (от рядовых солдат до высшего командования), что те присвоили им это почетное наименование за фантастический вид их техники и полевого обмундирования.