– Привет, ребята! У меня сегодня шмон был, спасибо, Байрам предупредил, и я слиняла.
– Ты не возвращайся туда, – посоветовали мы.
Мысль была настолько очевидной, что я действительно не помню, кто высказал ее первым.
– Наверно, вы правы. Но мне все равно придется вернуться.
– Почему? – не понял я.
– Я разговаривала сегодня с вашим историком из Вроцлава. Он, оказывается, знает всех наших и просил оставить пакет для него и для вас у меня в квартире, или хотя бы в почтовом ящике внизу. Ночью он вам сам все расскажет.
– Интересно, а что за пакет? – спросил я.
– Не знаю, – сказала Моника. – От товарища из России. Я должна встретить курьера в Темпельхофе.
– Это аэропорт?
– Да.
– Обалдеть! В Берлине аэропортов больше, чем в Москве?
– Не больше, всего три. Если не считать военных.
– Слушай! Вот. А улица или площадь Киндербауэрнхоф – это где? – по ассоциации вспомнил Фил.
Очень кстати вспомнил, мы перед этим изучали самую подробную карту из тех, что смогли достать, но улицы такой не обнаружили. Оставалось ходить по Кройцбергу и спрашивать.
– Киндербауэрнхоф? – переспросила Моника и рассмеялась. – Это не улица. Зачем вам? Вы что, маленькие?
– Киндер – это ребенок, понятно, – обиженно сказал я. – А бауэрнхоф?
– Крестьянский двор. Наши доморощенные пестолоцци решили сделать для городских детей кусочек деревни посреди каменных джунглей. Забавное местечко. Сходите, гляньте.
И она показала по карте, на пересечении каких улиц это находится. Оказалось очень близко от того самого «бомжатника», от калитки с прибитым ботинком и вагончика, где нас принимал связной. Поганое место.
Монику как будто перестало интересовать, для чего нам Киндербауэрнхоф, и я решил сам пояснить.
– Представляешь, в этом дворе ваши партийцы назначили нам важную деловую встречу.
– Во, придурки! – прокомментировала Моника.
Она так изящно употребляла российский сленг, что всякий раз заставляла меня восхищаться своими способностями к языку.
Потом все-таки не удержалась и добавила любимое:
– Хохмачи.
– Это точно, – проговорил Циркач.
Он просто тянул время, не желая расставаться с Моникой.
– А можно я туда не пойду? На вашу встречу. – спросила вдруг наша боевая подруга. – Я буду ждать вас дома, а потом мы вместе отправимся в кнайпе. Как вчера. Хорошо?
– Хорошо, – кивнул я. – Но давай ты будешь не дома. Жди нас прямо около кнайпе. И лучше какого-нибудь другого. Выбери сама и опиши нам подробно.
– А может быть, все-таки поедешь с нами? Прямо сейчас, – предложил Циркач с грустной безнадежностью в голосе.
– Бред, – возразил я. – Ей же еще в аэропорт.
– Ну, так мы ее и отвезем, – упорствовал Борька, совсем ошалевший от любви.
– Отставить, Циркач, – сказал я тихо, но строго. – Не хватало еще засветиться в аэропорту перед самой ответственной операцией.
– Вообще-то к восьми я успеваю, – сообщила Моника. – Так что, может, и подойду прямо к вам. А если нет, буду ждать в кафе слева от центрального входа в «Пергамон». Это очень знаменитый музей на острове, вы должны знать.
– Да, – сказал Циркач, – я знаю, где «Пергамон».
– Ну, тогда я не прощаюсь? – спросила Моника. – Увидимся. А сейчас – побегу. Ладно?
И мы не попрощались.
Только Циркач догнал ее, обнял порывисто и они замерли в поцелуе на добрых полминуты.
– Маньяк, – проворчал я, когда Борька вернулся к нам. – Вечера дождаться не можешь?
Вопрос был риторический, Циркач промолчал. Но Пиндрик вдруг нахально поинтересовался:
– А деревянная нога не мешает во время этого дела?
Циркач даже не обиделся:
– Да ты что?! Только добавляет остроты ощущений. И не деревянная нога, а культя. Протез же она отстегивает. Вы себе не представляете, мужики, какая это обалденная девчонка! У меня такой еще ни разу не было?
– Предлагаешь и нам попробовать? – еще наглее спросил Пиндрик.
– Доиграешься у меня, – беззлобно отмахнулся от него Циркач.
– А по поводу того, что у тебя такой еще не было ни разу, – заметил Фил, – мне кажется, ты про каждую так говоришь.
– Наверно, – не стал спорить Циркач, – но Моника…
– Наш Борька бабник, наш Борька бабник! – традиционно подпел Шкипер. Он всегда дразнил Циркача этой популярной песенкой.
После случайной, но такой удачной встречи с Моникой, настроение было у всех отличное.
И только влюбленный Циркач, должно быть, все-таки предчувствовал неладное…
5Он забеспокоился уже в восьмом часу, когда мы вышли из «Гегеля» и Фил разочарованно отметил, что у подъезда дежурит совсем другая девка – толстая и некрасивая.
– Давайте заедем на квартиру, – предложил Циркач. – Время есть, а Моника по всем расчетам должна уже вернуться. Если хоть знать, от кого пришел пакет, нам будет легче общаться на переговорах.
В словах Циркача было больше эмоций, но присутствовала и некоторая логика. В общем, мы поехали к дому. Двух долдонов там уже не было, но мы все равно проявили максимум осторожности, открыли подъезд ключом и стали подниматься. Недалеко мы поднялись. На площадке второго этажа, сразу за поворотом лестницы лежало тело. Его не пришлось долго рассматривать с целью опознания.
Циркач сдавленно вскрикнул, и я отметил, как его рука автоматически скользнула к ремню на поясе сзади – в поисках пистолета. О медицинской помощи – хоть первой, хоть двадцать первой – речь уже не шла. Это с одного взгляда стало понятно не только Филу.
У Моники Штраус было перерезано горло – по-восточному, широко и страшно. От уха до уха. А кровищи-то натекло! Из-за легкого наклона площадки алые ручейки убегали не к ступеням лестницы, а к дверям квартир.
– Полчаса прошло, как минимум, – тихо проговорил Фил. – Убийц уже не найти.
Я не стал спрашивать, как он это определил.
Мы просто, не сговариваясь, взлетели наверх. Дверь была распахнута, квартиру эти гады обыскивали грубо и в явной спешке. Искали что-то свое, очень хитрое. Ни наши комбезы, ни даже оставленные частично боеприпасы их не заинтересовали. Кстати, и пакет из Москвы мы благополучно обнаружили в почтовом ящике. Конечно, он был от Ахмана. И правильный вор коротко распоряжался (по-русски!): мол, промедление в выступлении смерти подобно, а что взрывать – непринципиально. Главное, чтобы наверняка и шуму побольше. На своем языке он тоже написал что-то, даже больше по объему, но это было за пределами нашего понимания.
Вот так.
До встречи оставалось полчаса.
Вообще-то мы собирались явиться туда в пижонских костюмах и практически без оружия. Но теперь все вслед за Циркачом передумали. Они сами заставили нас выйти на тропу войны, и экипироваться стоило всерьез. Пусть делают выводы, какие хотят. С автоматами на перевес не пойдем, конечно, но готовы будем к любому повороту событий. В конце концов, сколько можно терпеть всю эту бессмысленную жестокость?
Была охота ездить куда-то по их указке! Привезут взрывчатку, оплатят. Ну а мы ее прямо на месте и рванем. Нет, детский городок не обидим, отойдем чуть в сторонку и разнесем в пух и прах все это змеиное гнездо с вагончиками и грузовиками. А курды пусть потом объявляют в газетах и с телеэкрана, что ответственность за взрыв берут на себя. Товарищ Ахман, тебе же все равно, что именно разрушат и кого убьют при этом. Правильно? Тебе же главное – шуму побольше!
Мы уже подъезжали к месту встречи. И все сильнее наливались злостью. Нормальной такой, почти спортивной злостью. Только Циркач был чуточку серый с лица, и за его поступки я боялся больше, чем за других.
Мы приехали раньше всех. Машину поставили возле самого пустыря – прятать ее было не от кого и не за чем – и отправились на рекогносцировку. Стратегическим центром этого места можно было считать большой амбар из прочных бревен, где хранилось сено и прочий корм для скота. Вторым естественным укрытием в случае начала боевых действий можно было считать, выражаясь по-восточному, своего рода арык, то есть канаву с проточной водой. Через нее перекинут был деревянный мостик. Кроме этого имелись небольшие сарайчики в каждом загоне – у осла лениво жующего траву из кормушки, у коз, бродивших по лужайке, у свиней, попрятавшихся внутрь – от жары, что ли? А ближе к дороге стояли полукруглые металлические контейнеры для мусора, и в углу двора располагались курятник и маленький пруд с утками. Все это на крайний случай тоже можно было использовать.
Киндербауэрнхоф практически пустовал в этот вечерний час, бродила от вольера к вольеру лишь небольшая компания – две женщины и мальчик. Женщины говорили между собой по-немецки, а мальчик громко возмущался по-русски:
– И чего мы сюда пришли? Нечего тут смотреть! Стоит какой-то неподвижный осел.
Одна из женщин, очевидно, его мама прервала свою интеллектуальную беседу с подругой и выразила несогласие с мальчиком:
– Ну, почему только осел? Погляди, какие уточки. А вон там – смотри! – там поросята.
Мальчик повернул голову к поросятам, но увидел совсем другое и мигом перестал жалеть, что они сюда пришли:
– Ух ты! – вырвалось у него.
Действительно «ух ты!»
К площадке одновременно подъехали: устрашающего вида черный форд-броневик, из которого вышел аргентинец Петер; армейский «хаммер» в боевой маскировочной раскраске – откуда вышли двое и встали по сторонам широко расставив ноги, третий высунулся из верхнего люка и ему только турели с пулеметом не хватало; наконец, подкатили две ярко-красных «БМВ», и наружу высыпало человек десять смуглых и бородатых. Форма их больше напоминала строительные спецовки, чем нормальный солдатский камуфляж, но вид у всех был угрожающим: никто не держал оружия в руках, однако оно отчетливо угадывалось под одеждой.
Последними подвалили Шкипер с Пиндриком на «фольксвагене» и тут же, следом большая черная «ауди», кажется, «восьмерка», как у нашего главного начальника в Москве. Из нее не вышел никто, а окна были тонированными, так что оставалось лишь догадываться о персоналиях внутри. Впрочем, бравых солдат из «хаммера» я тоже не мог идентифицировать наверняка и лишь условно называл их для себя людьми Павленко из Бонна.
Семь машин – для этого тихого перекрестка очень много, не говоря уж про людей – в Киндербауэрнхофе подобного стечения публики наверно, не было никогда. Козлы заблеяли, даже «неподвижный осел» вздрогнул, птицы подняли гам, и сильнее птиц забеспокоились женщины. Только русский мальчик был в восторге. Мама едва успела схватить его за руку и прижать к себе, он рвался посмотреть на машины поближе.
Меж тем один из бородатых уже рявкнул по-немецки очевидно приказывал всем оставаться на местах. И нам тоже.
Что ж, мы якобы послушно замерли, в действительности оценивая диспозицию. Не слишком хорошая была диспозиция.
Все следили за всеми, и кто кого охранял, понять было почти нереально. От бородатых отделился знакомый нам Семнадцатый и свирепо спросил:
– Все готовы?
– Готовы, – сказал я, хоть и не понял, что он имеет ввиду.
Скорее всего, он хотел спросить, всё ли готово, но при его знании русского…
А мы действительно были готовы. Ко всему.
Почти вплотную к нам подошел Петер и предложил:
– Принимайте товар.
Семнадцатый с тремя амбалами и мы с Филом (Циркач намеренно чуть поотстал) двинулись к черному «Форду». Петер приоткрыл одну створку двери. В кузове ровными стопками лежали книжные пачки с яркими наклейками и маркировкой по-арабски. Семнадцатый подошел, сорвал упаковочную бумагу. Вынув верхнюю книжку, увидел угол брикета и удовлетворенно покивал. У нас возражений не было.
– Гельд? – спросил Петер.
Слово «деньги» мы понимали уже и по-немецки.
Семнадцатый кивнул на нас.
Все. Время «Ч».
Не прошло и полминуты, как они подъехали, а разговор уже переходил в стадию конфликта.
– Какие деньги? – спокойно спросил я, даже пальцем не шевельнув.
Но то ли Фил, то ли Циркач выдали себя инстинктивным движением рук, а может, одним лишь внезапным напряжением в мышцах.
Бородатые явно не сегодня родились, воевали где-нибудь в Курдистане, Афгане или других горячих точках, поэтому уже в следующую секунду не меньше пяти стволов было направлено в нашу сторону, а Семнадцатый хрипло приказал:
– Бросить оружие!
И добавил зачем-то:
– Почему вы пришли с оружием? Мы так не договаривались.
Как будто у нас было время обсуждать договоренности в такой предельно острой ситуации. Впрочем, если Семнадцатый хочет обсудить…
– У нас нет денег, – сказал я. – Платите вы. И вот об этом мы точно договаривались. Матвеев подтвердит.