Ученье – свет, а богов тьма - Жукова Юлия Борисовна 28 стр.


Азамат быстро делает знак парням, чтобы удалились вместе с Хосом в его новую комнату. Кир и сам понимает, что ему тут не место, и резво сматывается гулять. Мы садимся напротив духовника и ждем, что последует.

– Я всегда подозревал, что Совет хочет моей смерти, – начинает он. – Но с этим принятием сана уверился окончательно.

– Каким еще принятием сана? – хмурится Азамат. – Кто принимает?

– Ах да, ты же не знаешь, – отмахивается Алтонгирел. – Я поговорил со всеми. До единого. Со всеми Старейшинами-духовниками на этой планете. Лично, по телефону, по Сети. Все триста сорок два отказались взять Айшу в обучение.

– Ох, как плохо-то, – печалится Азамат. – А ведь я просил, специально проследил, чтобы все духовники получили рассылку с моим обращением, где изложил все преимущества ее правильного обучения… Вот лентяи, не могут хоть немного поработать в непривычной области! А еще рассказывают, что трудятся на благо планеты! – Он мотает головой и раздувает ноздри, я даже удивляюсь: он никогда раньше так не злился на Старейшин. – У тебя есть какие-нибудь идеи, как поступить?

– Я принимаю сан Старейшины и беру ее сам, – мрачно отвечает Алтонгирел.

Мы с Азаматом уставляемся на него.

– Как принимаешь? – не понимаю я. – Там же возраст…

– В сорок лет сан дают автоматически, – поясняет духовник утомленным тоном. – Но его можно получить и раньше, если пройти определенные испытания, которые назначает Совет Старейшин.

– И каковы эти испытания? – подозрительно спрашивает Азамат, а я начинаю догадываться, почему Алтоша так выглядит.

– Ну, – духовник машет рукой, – моцог там, ночное бдение, серия разных предсказаний… отзывы опеки.

– Отзыв я тебе напишу, – быстро говорит Азамат. – Конечно, я больше не в твоей опеке, но ведь был много лет.

– Можешь не трудиться, – уныло произносит Алтонгирел. – Отзывы я уже собрал, все отличные. И вообще, мне все это не составляет труда.

– А по тебе не скажешь, – бурчу я.

– Это нормально, говорю же, моцог, бдение… Но это уже все позади. Осталось всего одно испытание.

Его голос звучит все выше и менее уверенно, и под конец мне вообще кажется, что он сейчас заплачет.

– Какое? – очень настороженно спрашивает Азамат.

Алтонгирел молчит, потом внезапно запрокидывает голову, несколько раз шумно вдыхает, закусывает нижнюю губу, подается вперед, сжав кулаки добела, и выдыхает:

– Я должен поведать свою самую страшную тайну последнему человеку, которому я бы ее рассказал по своей воле.

Азамат сочувственно треплет его по плечу.

– А что, – интересуюсь я, – предполагается, что у всех духовников, которые метят в Старейшины, есть страшные тайны?

– Это индивидуальное испытание, идиотка, – поясняет Алтоша, зыркнув на меня из-под всклокоченных косм.

– А-а, – понимаю я. – Ну и кто этот человек?

Духовник молчит, глядя в пол.

Азамат сжимает его плечо сильнее и тихо спрашивает:

– Это Лиза, да?

Алтонгирел обреченно кивает.

Глава 12

Мы с Алтонгирелом заходим в одну из пустующих гостевых комнат и плотно закрываем дверь, оставляя Азамата нервничать снаружи. Духовник категорически отказался посвящать в свою страшнейшую тайну еще и его, дескать, я-то последняя, с кем он хочет ею делиться, а Азамат – предпоследний и в условиях испытания не значится.

Поскольку комната не используется, то в ней и нет ничего, кроме ковра на полу. На него-то мы и садимся лицом к лицу, скрестив ноги.

И сидим.

Минут через пять я решаю, что дала Алтоше достаточно времени на то, чтобы собраться с силами и мыслями, и пора бы уже ему что-нибудь сказать.

– Если ты хочешь подумать еще пару дней, нам не обязательно все это время тут сидеть, – говорю.

Он немедленно строит зверскую рожу и огрызается:

– Будешь поторапливать, дольше будем сидеть! Мне надо сегодня с этим закончить, иначе все моцоги сначала начинать придется.

Я окидываю взглядом его изнуренную физиономию и решаю, что такого допускать никак нельзя, может и не выдержать.

– От того, что мы тут просидим несколько часов, тебе не станет легче. Может, я каких-нибудь наводящих вопросов позадаю? Чтобы не так резко?..

– Вот еще твоих вопросов мне не хватало! – рявкает Алтонгирел, снова таким сломанным тонким голосом, как будто с трудом подавляет истерику.

– Успокоительного? Водочки? – предлагаю я.

– Нельзя, – отрезает он. – Иначе я бы с этого начал.

Мы сидим молча еще несколько минут. Алтонгирел сопит все громче, но слов так и не произносит.

Я начинаю обводить пальцем узор на ковре между нами. Мне кажется, что духовник следит за моим пальцем, но сквозь волосы плохо видно.

– Знаешь, когда мне было шестнадцать, – говорю я, – я начала курить тайком от мамы. А еще я по ночам сбегала из дома через окно и шла к приятелю пить коньяк. Паршивый такой, дешевый коньяк. У приятеля часто были гости, в основном мужики лет по сорок. Мне тогда казалось, что это ужасно много, и я очень гордилась, что они мной интересуются. Правда, однажды у одного из них по пьяни прихватило сердце, и никто, кроме меня, не знал, что делать. Я-то к тому времени специальность выбрала… В общем, я в них разочаровалась и перестала туда ходить.

– Ну и зачем ты мне все это рассказываешь? – уныло спрашивает Алтонгирел, тоже принимаясь водить пальцем по узору.

– Я думаю, ты догадываешься.

– Хочешь сказать, это твоя самая страшная тайна?

– Не знаю. – Я пожимаю одним плечом, как Кир. – Я много всяких глупостей делала. Наверное, эта не сильно хуже других. Но мама об этой до сих пор не знает.

Алтонгирел рывком головы откидывает назад свои замусоленные патлы и прожигает меня взглядом. Глаза у него блестят, губы трясутся.

– Если ты думала, что мне это облегчит задачу, ты ошиблась. Хотя, может, и нет. Если накуриться и напиться – это худшее, что ты сделала в своей жизни, то все именно так, как я и полагал.

– Что все? – негромко интересуюсь я.

– Все, – сдавленным голосом отвечает он. – С первого момента, как я тебя увидел, я тебя презирал, потому что ты баба и инопланетянка, а все бабы – стервы, и все инопланетяне – тупые придурки. А я великий духовник, всегда все делал правильно. Поэтому могу плевать на тебя и рассказывать людям, как им жить.

– Так, – киваю я. – И теперь тебе приходится рассказать мне о чем-то, что ты сам сделал неправильно, да?

– Именно. – Алтонгирел опускает глаза и шумно втягивает носом воздух. – Ты мне только что рассказала о чем-то, что ты делала неправильно. Так вот, твое неправильно по сравнению с моим неправильно – это такой мизер, что я прямо готов кататься по полу от смеха. Но это хорошо, что ты рассказала, потому что я раньше сомневался, имеешь ты моральное право об меня ноги вытирать или нет. А теперь точно знаю, что имеешь, вот и раздумывать нечего.

Я открываю рот, чтобы сказать что-нибудь успокоительное, что полагается говорить в таких ситуациях… Например, что не мое дело его судить или что позорный с его точки зрения поступок в моем мире может вовсе и не казаться предосудительным. Но Алтонгирел не дает мне вдаться в морализм, резко выпалив:

– Я убил свою мать.

Я с полсекунды смотрю прямо перед собой, все еще витая мыслями где-то в высоких материях и прикидывая, что я могла услышать или понять неправильно. Молчание затягивается, и я не нахожу ничего лучшего, чем попросить развития темы.

– И как это случилось?

– Сволочь ты! – выплевывает он, заставив меня поднять на него удивленный взгляд. Я вроде ничего предосудительного не сказала…

– Я тебе сказал главное, так отстань! – выкрикивает он.

– Насколько я помню, Совет Старейшин велел тебе «рассказать» свою тайну, а не обозначить. Ты уверен, что они примут это как выполненное испытание?

– Приняли бы, если бы ты не спросила! – бесится он. Бледный, с перекошенным лицом, он выглядит совсем жутко, мне хочется его пожалеть и успокоить, но теперь я далеко не так уверена, что его тайна для меня ничего не значит, как несколько секунд назад. Он меж тем продолжает: – Я тебя прошу, отстань, если ты хоть немножко человек, сожри это и не требуй больше! Или ты решила начать мстить прямо сейчас и выпотрошить меня за все мое хамство?

Я принимаюсь жевать нижнюю губу.

С одной стороны, я его понимаю. Я – официально последний человек, которому он хотел об этом рассказывать. Конечно, ему не улыбается выворачивать душу передо мной.

Но с другой стороны, судя по всему, Азамату он об этом не говорил. Эцагану тоже вряд ли. На психоаналитика, к которому он ходил на Гарнете, и вовсе надежды мало. Значит, уже много лет держит в себе, и как бы оно не рвануло. Сколько ему там было, восемь лет? Ничего удивительного, что он такой псих.

С третьей стороны, кто знает, что стоит за его словами. Я не знаю, как именно умерла его мать. Если это было преднамеренное убийство, должен быть суд. Пусть ему было восемь лет, но он же явно считает себя виноватым. Если бы его судили и оправдали, ему бы стало легче. Возможно, даже если бы его судили и наказали, например, изгнанием на пару лет или какими-нибудь общественными работами, это бы ему помогло. Ну и вообще, преднамеренное убийство в восемь лет – это страшно, я хочу сказать, какая бы там ни была мать, если он тогда был на это способен, то что сейчас?..

Возможно, он был в состоянии аффекта. В таком случае ему надо следить за эмоциональным фоном, что-то принимать, чтобы такое не повторилось. Конечно, если он подвергался регулярному домашнему насилию, сейчас ситуация совсем другая, и он вряд ли так сорвется, но лучше подстраховаться.

Еще один вариант – что это вообще был несчастный случай, в котором он себя винит. На Алтонгирела это не очень похоже, но, возможно, как раз его самолюбие развилось как защитный механизм против чувства вины. В таком случае ему показан комплексный курс психотерапии, и конечно же нужно, чтобы все близкие знали, в чем дело, и помогли ему свыкнуться с мыслью, что он не виноват.

Короче говоря, оставлять этот вопрос невыясненным я не готова. У меня, в конце концов, двое детей и муж, которые доверяют этому человеку. Я имею право знать, не представляет ли он опасности.

– Прости, – вздыхаю я. – Но я хочу знать подробности.

– Сука, – шипит он.

Я подавляю порыв сказать, что это для его же блага. Самая та фраза, чтобы он сорвался. Зайдем с другой стороны.

– Я помню, ты как-то раз проговорился, что она тебя била. Это связанные вещи?

Он несколько раз шумно вдыхает, потом неожиданно говорит:

– Знаешь, как я познакомился с Азаматом?

Я мотаю головой.

– Учитель в клубе заболел, и занятие отменилось, – с ненавистью начинает он. – Я не мог пойти домой, потому что мать бы никогда не поверила, что я не прогуливаю. И Арон позвал меня к себе. Потом пришел Азамат и спросил, кто меня так избил. Я сказал, что я неуклюжий и часто падаю. Азамату было одиннадцать, но он все понял, сходил к моему учителю и поговорил с ним. На следующий день учитель пришел к моему отцу и заставил его взять меня к себе, дескать, пора уже, четыре года парню. Отцу на меня было вообще наплевать, но он не хотел ссориться с уважаемым человеком. Два года я жил с отцом – официально, на самом деле я почти все время торчал у Азамата. Его отец был не в восторге, но Азамат всегда ему говорил, что я хороший мальчик.

Он сглатывает и переводит дух, глядя в сторону. Первая попытка продолжить не увенчивается успехом: голос его не слушается. Справившись с комком в горле, он все-таки рассказывает дальше.

– До шести лет я так жил. А потом отец умер. Он был у матери днем, вернулся и сказал мне, что она подобрела, мол, сама ему подала чай, как он любит. Утром он не встал к завтраку. Я заглянул в спальню – он был уже холодный, на губах пена. Я никому ничего не сказал, потому что мать забрала меня к себе. Я никогда больше не ел и не пил дома.

Я подумываю, не остановить ли его. В конце концов, клиническая картина мне вполне ясна, незачем мучить беднягу дальше. С другой стороны, раз уж он разговорился, пускай выговорится, когда-то надо ведь. Такое нельзя держать в себе. Про смерть отца он Азамату намекал, конечно, но… Короче, пока я думала, он стал рассказывать дальше, но я на всякий случай беру его за руку. Он не сопротивляется, кажется, даже не замечает.

– В тот день я поздно проснулся, спустился в гостиную. Мать лежала на полу, тяжело дышала и держалась за грудь. Прохрипела, чтобы я бежал за целителем. Я закрыл все ставни, оделся, вышел, запер дверь. Огородами пробрался на заброшенную башню. И просидел там весь день, глядя на город, не шевелясь. Уже в темноте слез, пришел к Азамату. Он мне и сказал, что мать умерла и бояться нечего… Точнее, он-то думал, это для меня трагедия… – У него снова начинают дрожать губы. – Он-то свою мать любил. Да ты ж знаешь, он и сейчас… И он думал, я так же… – Он всхлипывает несколько раз, сжав кулаки, сдавливает мои пальцы, не замечая. – Обнимал меня, успокаивал… А я только смог сказать, что меня не было дома, когда это случилось. Понимаешь ты?! – Он уже весь трясется, слезы льются в два ручья. – Он не знает! Никто не знает! Они все меня жалели! Азамат уговаривал отца взять меня в семью, получил за это двадцать раз ремнем, не успокоился, пошел к Унгуцу, и тот обежал всех Старейшин, чтобы они разрешили мне жить одному дома. А я этот дом хотел сжечь! Это был ее дом! Понимаешь, сколько во мне благодарности этим чудесным людям?! Я всю жизнь вру Азамату, всю жизнь!!! – Он срывается на вопль. – И да, я тебя презирал, ты же баба, шакалье отродье, ты же все делаешь не так, а я все делаю правильно! Ты же сгубишь Азамата, а я, конечно, только благо в его жизнь приношу! Двадцать раз ремнем! И он все равно пошел просить за меня, хромая, потому что как же – у меня же мать умерла! А я!.. Это я ее убил!!! Понимаешь ты, шлюха, а ты мне рассказываешь, что мать – это святое, что она и обнимает по-особому! А я вот такой неблагодарный засранец!!! Нравится тебе все это слушать, нравится?!! Отдохнула душой, отомстила, полюбовалась, как я соплями умываюсь?!!

Я тяну свои пальцы из его мертвого захвата, и он только сейчас замечает, что держит их. Его лицо искажается – хотя куда уж.

– Что, противно? – успевает выговорить он, прежде чем я обхватываю его за плечи и притягиваю к себе, прижимая, как Хос свой рюкзак.

Алтонгирел недоуменно всхлипывает, пытается меня отпихнуть, потом обвисает и тихо плачет, уперев подбородок мне в плечо.

С моей стороны это был почти что жест отчаяния. Я не знаю, что ему сказать. Я так надеялась, что это окажется несчастный случай, и можно будет со спокойной душой сказать ему, что он ни в чем не виноват. И в некотором смысле он и правда не виноват – несовершеннолетняя жертва домашнего насилия, знал, что мать убила отца, боялся ее… По земным законам он конечно же невиновен. С другой стороны, восемь лет – это только на год младше Кира. На долгий муданжский год, и все же это не земные восемь лет. Он полностью осознавал, что делает и зачем. Пусть она того заслуживала, но убивать людей все равно плохо. Да, он не убил ее непосредственно, но отказал в помощи, зная и даже, судя по всему, надеясь, что она умрет. Если бы он сбегал за целителем, с большой вероятностью, она бы все равно умерла – муданжские целители бессильны перед сердечно-сосудистыми заболеваниями и не умеют заводить остановившееся сердце. Это все так. Но Алтонгирел не знал, что целитель не помог бы. Он даже сейчас не знает, иначе сказал бы, что, мол, все равно толку бы не было. Более того, вина, которая его мучает, в большой степени – за то, что Азамат из-за него был наказан, и вообще за ложь, за то, что обманул хороших людей. Не за сам поступок. И опять же, я не могу его осуждать, но и отмахнуться, как от незначительной мелочи, тоже не могу.

У меня пухнет голова.

Одиночество нашей скульптурной группы нарушает Азамат, тихонько постучавший в дверь и получивший мое столь же тихое разрешение. Он застывает на пороге, озабоченно оглядывая безвольную фигуру Алтонгирела, навалившегося на меня чуть не всем весом. Я показываю взглядом, чтобы Азамат что-нибудь с ним сделал. Он подходит, сгребает полегчавшего от моцогов Алтонгирела в охапку и выносит в гостиную. Я с трудом поднимаюсь на отсиженные ноги и топаю следом, стаскивая на ходу промокший насквозь диль.

Назад Дальше