Прошло минут десять—пятнадцать, наконец дверь моей камеры отворилась, и охранники впустили хрупкую девушку небольшого роста в толстых очках и с густыми курчавыми волосами. Вид у нее был подавленный.
Когда замок защелкнулся за нее спиной, я встал.
— Вы — госпожа Арампров?
— Что с Николасом? — ответила она вопросом.
— Николас убит, — сказал я.
Она покачнулась, и я положил руки ей на плечи. Но девушка не упала в обморок, не заплакала. Просто кивнула.
— Понятно, — сказала она.
— Сядьте. — Я помог ей добраться до топчана и усадил.
— Вы уверены, что это правда?
— Мне очень жаль, но я видел его. Это действительно правда. Вы знаете, кто я?
— Фил, старый друг Николаса. Вы пишете научно-фантастические романы. Ник рассказывал о вас. Что ж, теперь, по-видимому, моя очередь. Это судьба всех членов Арампрова. Ни суда, ни даже допроса — они нас боятся, поскольку знают, что заключено в нашем разуме. После всего, что мне пришлось пережить, я уже не испытываю страха. Вас они вряд ли расстреляют, Фил. Вы нужны им, чтобы писать для них паршивые книжонки, полные пропагандистского дерьма.
— Вы правы, — сказал я.
— Будете с ними сотрудничать?
— Мне даже не дадут самому писать эти паршивые книжонки, — ответил я. — Они уже написаны. На них просто поставят мое имя.
— Хорошо. — Садасса одобрительно кивнула. — Стало быть, они вам не доверяют. Вот их доверие — это скверно, скверно для вас, для вашей души. Вы никогда не примкнете к ним, я горжусь вами, Фил.
Садасса улыбнулась мне, и ее глаза потеплели за толстыми стеклами очков. Потом она ободряюще похлопала меня по ладони. Я взял ее руку — маленькую, хрупкую. Какие тонкие пальцы! И какие нежные.
— «Растлители разума», так называется первая книга. Я расскажу вам сюжет. Слепой червь движется из космоса…
— Кларк Эштон Смит, — немедленно отреагировала Садасса.
— Разумеется, — согласился я. — В его духе. С примесью Хайнлайна.
Мы оба рассмеялись.
— Такая смесь — это что-то! А следующий роман… Дайте подумать. Ну конечно, Фил! Следующий будет называться «Подземный город растлителей разума», и напишут его в стиле…
— Сериал, — перебил я Садассу. — В первой части растлители разума являются к нам из космоса, во второй — выползают из-под земли, в третьей…
— «Возвращение в подземный город растлителей разума», — подхватила девушка.
Я продолжал фантазировать:
— Они протискиваются между измерениями, из другого времени. А в четвертой части — прибывают из параллельной вселенной. Ну и так далее.
— Я не исключаю, что будет еще и пятая часть, в которой некий археолог раскопает древнее захоронение, откроет огромный саркофаг, а оттуда валом повалят жуткие растлители разума и давай растлевать всех в округе, потом трахают мозги жителям Каира, а потом и всему населению Земли.
Садасса сняла очки и вытерла глаза.
— Вам плохо? — спросил я.
— Мне страшно, — сказала девушка. — Очень страшно. Я боюсь тюрьмы. Однажды мне пришлось провести там два дня — я не явилась на разбор нарушения правил дорожного движения. Меня объявили в розыск. А я только-только вышла из больницы, у меня был мононуклеоз. Теперь у меня начало ремиссии после лимфомы. Хотя похоже, что сейчас тюрьма мне не грозит.
— Мне очень жаль, — отозвался я, не зная, что сказать или сделать в такой ситуации.
— Все в порядке, — сказала Садасса. — Мы бессмертны. Нам даровал это ВАЛИС. Со временем он сделает бессмертными всех. Мы, так сказать, первые плоды. А потому я не так уж сильно опечалена. Мы славно боролись — обреченные с самого начала. Фил, у нас не было ни малейшего шанса. Единственным нашим оружием служила информация, но мы не успели дать ей ход. А без спутника… — Садасса пожала плечами. — Теперь мы снова беззащитны, как и прежде.
— Николас сказал мне… — Я замолчал, сообразив, что в камере, конечно же, есть «жучки». Мне вовсе не хотелось, чтобы власти узнали о другом спутнике, который, по словам Николаса, уже на пути к Земле. Потом я вспомнил, что Ник говорил мне об этом на стадионе, а значит, им уже все известно. Впрочем, эти слова Ника могли по какой-либо причине не записаться, а потому я не стал продолжать.
В дверь постучал охранник.
— Мисс Арампров! Заканчивайте. Пора идти.
Она улыбнулась.
— Не говорите им, насколько отвратительны их сочинения, — сказала Садасса. — Пусть они выпьют свою чашу позора.
Я поцеловал ее в губы, и она на мгновение приникла ко мне. И вот ее нет, а в ушах у меня скрип двери и скрежет замка.
Глава 30
Многое из того, что произошло дальше, я не помню. Полагаю, Вивиан Каплан заглянула ко мне в камеру и сообщила, что Садассу Арампров расстреляли, но уверенности у меня нет; если так и произошло, я вытравил этот эпизод из памяти, я просто не знаю, имел ли он место на самом деле. Но позже по ночам я, бывало, просыпался и ясно видел, как «дановец» целится из пистолета в хрупкую женскую фигурку; в минуты прозрения я понимал, что она мертва, что мне говорили о ее смерти, да только я позабыл.
Конечно же, я хотел позабыть, хотел бы не знать. С меня довольно, с меня довольно, повторял я себе, и это был крик боли, исторгаемый из души человека, вступившего в область страданий, выносить которые он не в силах. Я выдержал известие о смерти моего друга Николаса Брейди, которого знал и любил многие годы, но не сумел смириться с гибелью практически незнакомой мне девушки.
Человеческий разум — странная штука. Однако у него свои резоны. В мгновенной вспышке озарения он может провидеть непрожитую жизнь, несбывшиеся надежды, пустоту и тишину там, где могли быть звуки, могла быть любовь… Мы с Николасом прожили немало лет и успели немало сделать, а Садасса Арампров погибла, так и не испытав радость свершения, не успев состояться в этом мире. Они забрали какую-то часть жизни Ника, часть моей жизни, но у нее украли всю жизнь. И теперь мне надо позабыть о нашей встрече и записать в свою память, что на вопрос Вивиан, не хочу ли я поговорить с Садассой, я ответил не «да», а «нет». Моему мозгу была задана нелегкая задача: перестроить прошлое так, чтобы я смог жить дальше.
Примерно через месяц я предстал перед судьей. Против меня выдвинули обвинение в измене по пятнадцати эпизодам. Назначенный судом адвокат посоветовал мне признать себя виновным.
Я заявил:
— Невиновен.
Процесс продолжался всего два дня. В распоряжении обвинителей были пленки с записями — несколько подлинных, большинство же сфабрикованных. Я сидел молча, не выражая протеста, и размышлял о самом прекрасном под небесами: весне и неспешном росте деревьев, как писал Спиноза. В конце концов меня признали виновным и присудили к пятидесяти годам заключения без права досрочного освобождения. Это означало, что освобожусь я через немалый промежуток времени после смерти.
Мне предоставили возможность выбирать между одиночным заключением и так называемой «трудотерапией», которая предполагала ручной труд в обществе других политических заключенных. Мы должны были сносить старые дома в лос-анджелесских трущобах. Платили нам три цента в день, но мы по крайней мере могли проводить день на открытом воздухе. Я выбрал трудотерапию — все лучше, чем сидеть в клетке, как дикий зверь.
Разбирая обломки бетонных плит, я думал, что Ник и Садасса мертвы и в то же время бессмертны, а я жив, но никогда не обрету бессмертия. Я не такой, как они. И когда я умру или буду убит, ни одна моя частица не сохранится навеки, не продолжит жить. Я не был удостоен чести слушать голос ИИ-оператора, о котором столь часто говорил Николас и который столь много для него значил.
Внезапно мои размышления прервали:
— Фил, — услышал я, — брось работу, надо поесть.
Говорил Леон, мой товарищ по заключению. Он был водопроводчиком, а арестовали его за распространение самодельных листовок, которые Леон печатал на мимеографе. С моей точки зрения, он был самым смелым из нас — никто им не руководил, никакой божественный голос не давал ему советов; Леон слушал только свое сердце.
Мы сели рядом и разделили наши бутерброды — совсем недурные.
— Ты ведь был писателем, — сказал Леон, набив рот копченой колбасой и хлебом с горчицей.
— Угу, — отозвался я.
— И в Арампрове участвовал?
— Вовсе нет.
— А знаешь о нем что-нибудь?
— Двое моих друзей были членами Арампрова.
— Они живы?
— Нет.
— И чему же учит Арампров?
— Право, не знаю, учит ли он чему-нибудь. Но у него есть вера.
— Расскажи мне об этой вере, — попросил Леон, продолжая жевать.
— Члены Арампрова считают, что люди не должны покоряться своим земным правителям, хранить им верность. Они верят, что в небесах обитает верховный пастырь, отец, который направляет нас. И только ему мы должны быть верны.
— Но это вовсе не политическая идея, — сказал Леон недовольным тоном. — Я-то думал, что Арампров — организация политическая, подрывная.
— Так оно и есть.
— Но это скорее религия. Об этом уже пять тысяч лет толкуют.
Мне пришлось с ним согласиться.
— Таков Арампров — организация, управляемая небесным отцом.
— Ты сам-то веришь? Думаешь, это правда?
— Верю, — ответил я.
— К какой религии ты принадлежишь?
— Ни к какой.
— Странный ты парень, — сказал Леон. — И что, члены Арампрова слышат голос этого верховного пастыря?
— Бывало, слышали, — сказал я. — Придет день, и опять услышат.
— А ты слышал?
— Нет, — признался я. — Увы, нет.
— Говорят, они занимаются подрывной деятельностью. Пытаются свергнуть Фримонта.
Я кивнул:
— Это верно.
— Желаю им удачи, — сказал Леон. — Хотел бы помочь им своими листовками. — Он нагнулся к моему уху и продолжал хриплым шепотом: — У меня во дворе дома спрятано несколько листовок. Я закопал их под рододендроном в банке из-под кофе. Там призывы к справедливости и свободе. — Он внимательно посмотрел на меня. — Тебе это интересно?
— Еще как, — ответил я.
— Конечно, сначала надо отсюда выбраться, — продолжал Леон. — Дело это нелегкое, но есть у меня кое-какие мысли. Как ты думаешь, меня возьмут в Арампров?
— Думаю, да. Может быть, уже взяли.
— Видишь ли, в одиночку ничего не получается. Мне нужна помощь. Ты сказал, быть может, меня уже приняли? Но я не слышал никаких голосов.
— Да это же твой собственный голос, — сказал я. — Они слушали его сотни и сотни лет. И ожидают, что услышат снова.
Леону эти слова понравились.
— Такого мне никто не говорил. Спасибо.
Минуту-другую мы продолжали молча есть.
Потом Леон продолжил:
— И дала им что-нибудь эта вера, вера в небесного отца?
— В этом мире — ничего.
— Вот что я скажу, хотя тебе будет вряд ли приятно это слышать… Будь здесь твои друзья из Арампрова, я бы и им сказал. Оно того не стоит, Фил. Ведь мы живем в этом мире.
Леон сказал это со всей твердостью, и столь же решительным было его лицо.
— Они стали бессмертными, — возразил я. — Им было даровано бессмертие за то, что они сделали или хотя бы пытались сделать, пусть и безуспешно. Мои друзья продолжают существовать, и так будет вечно.
— Хотя ты их и не видишь?
— Верно. Хотя я их не вижу.
— И все же другого мира недостаточно. Сначала должен измениться этот, наш мир, — настаивал Леон.
Я не знал, что ответить.
— Ведь именно в нашем мире, — продолжал Леон, — люди страдают. Именно здесь царит несправедливость. Здесь людей бросают в тюрьмы. Как нас с тобой. Так что помощь нужна здесь. И сейчас.
У меня по-прежнему не было ответа.
— Им, может, и хорошо, — сказал Леон. — А что будет с нами?
Он был прав, я понимал это.
— Извини, — продолжал Леон. — Ведь ты любил своих друзей, я вижу, ты тоскуешь без них. Наверное, обратившись в духов, они летают где-то в небесах, и они счастливы. Но этого мало — ведь ни ты, ни я, ни три миллиарда других людей этого счастья не обрели. Этого мало, Фил. Верховный пастырь, отец небесный должен сделать что-нибудь и для нас, здесь, в этом мире. Такова истина — суровая, неприятная истина.
Я молча смотрел себе под ноги.
— А ты знаешь, что в каждом члене Арампрова тайно помещено нечто вроде серебряного яйца? Могу даже сказать, как оно туда попадает — по оптическому каналу в шишковидную железу. И происходит это путем излучения с околоземной орбиты во время весеннего равноденствия. — Леон усмехнулся. — Человек с таким яйцом чувствует себя беременным, даже если он мужчина.
Удивившись, что Леону это известно, я ответил:
— Когда они умирают, яйцо раскрывается и превращается в живой плазматический организм, существующий в атмосфере…
— Знаю, — прервал меня Леон. — Знаю даже, что слово «яйцо» — просто метафора. Мне вообще известно об Арампрове больше, чем я говорил тебе. Видишь ли, когда-то я был проповедником.
— Вот как? — удивился я.
— И прекрасное серебряное яйцо в каждом из них, и то, что оно растет, раскрывается и дарует бессмертие — все это есть в Библии, Фил. Иисус упоминает об этом не раз и различными словами. Учитель говорил иносказательно, и народ, внимающий ему, был в замешательстве — только его ученики понимали смысл сказанного. Вернее, что-то понимали все, однако истинное значение слов Иисуса постигали только ученики. И хранили его в тайне от римлян. Учитель боялся римлян и ненавидел их. Но, несмотря на все старания, римляне убили всех учеников, и истинный смысл его слов оказался утерянным. Они и Учителя убили… Впрочем, это-то ты знаешь, я думаю. Тайна была утеряна на две тысячи лет. А сейчас она вновь раскрывается. Молодых людей посещают видения, Фил, старикам снятся сны.
— Но в Новом Завете нет ни слова о серебряных яйцах, — сказал я.
— Драгоценная жемчужина, — заговорил Леон со страстью. — И сокровище, скрытое на поле. И человек, продающий все, что имел, чтобы купить поле то. Жемчужина, сокровище, яйцо, закваска, положенная женщиной в муку, — все это кодовые слова, раскрывающие смысл того, что случилось с твоими друзьями. И горчичное зерно, которое, хотя меньше всех семян, становится большим деревом, в ветвях которого укрываются птицы, — да, Фил, птицы небесные. И в Евангелии от Матфея есть притча о сеятеле, который вышел сеять… Иное семя упало при дороге, иное — на места каменистые, иное — в терние, но — послушай, Фил, — иное упало на добрую землю и принесло плод. И в каждом случае Учитель говорил, что таково Царствие, Царствие не от мира сего.
Я почувствовал интерес.
— Продолжай, проповедник, — сказал я Леону. Шутливое обращение скрывало охватившее меня волнение.
— Я более не проповедник, — ответил он. — Что толку проповедовать в наши дни. И все же перескажу тебе еще один эпизод из Библии, где Иисус говорит об этом. Твои умершие друзья теперь соединились и стали одним существом. Они говорили тебе что-нибудь в этом роде, когда были живы?
— Да, — сказал я. — Николас говорил, что в будущем они сольются в единый сложный живой организм, все члены Арампрова. И начнется коллективное существование.
— Это из Евангелия от Иоанна, глава двенадцатая, стих двадцать четвертый. «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно…» Иначе говоря — отдельно существующим. «…а если умрет, то принесет богатый урожай». «Богатый урожай» — это и есть коллективное существование. И далее: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную». Понимаешь, Фил? Каждый раз что-то малое — сокровище, крохотное горчичное семя, зерно пшеницы, брошенное сеятелем на добрую почву, — что-то помещается в землю, а земля — это тайный символ ранних христиан, означающий голову человека, мозг, разум. И это «что-то» растет там, пока не раскроется, не даст побеги, не будет вытащено на поверхность, не заставит «вскиснуть» все тесто, а затем приходит вечная жизнь — Царствие, которое никому не дано увидеть. Об этом и говорили твои друзья из Арампрова, возможно, сами того не понимая. Именно это произошло с ними — началось до их смерти и закончилось после.