Ах дарагой мой Баскул, гаварит он и качаит галавой. Йа ни самниваюсь, ты сделаишь то о чем гаваришь и очинь прискорбно кагда живой чилавек сабираитца сделать такое ради такой ничтожнай твари как муравей.
Эта ни муравей, мистер Золипария, атвичаю йа чуствуя сибя ужасна взрослым. Эта йа.
Мистер Золипария трисет галавой. Эта ты и никакова чуства меры черт побири, вот што эта такой.
Все адно, гаварю йа. Ана была маим другам, она налагалась на миня, думала што са мной ана в бизапаснасти. Йа сделаю адну папытку. Йа чуствуйу што обязан сделать эта для ние.
Баскул, прашу тибя, ты тока надумай…
Ни вазражаити йесли йа здесь присяду, мистер Золипария?
Ну йесли ты аканчатильна ришил, то здесь пажалуй лутче чем гделиба в другом мести, но мне фсе эта ни нравитца.
Ни биспакойтись мистер Золипария. Это в буквальнам смысли ни больши сикунды.
Йа чемнибуть магу намочь?
Да. Дайте мни эту вашу ручку. Так. Йа типерь сяду вот здесь – йа сел на кортачки в кресле так штобы пад-бароткам в калении и сунул ручку в рот.
агда учка ыпадит и маво рта, начинаю йа гаварить иму.
Ничиво ни нанимаю, Баскул.
Йа вытаскиваю ручку иза рта. Йа тока гаварил, что кагда ручка выпадит из маиво рта, пусть ана удариця а кавер, а патом тряханити миня и крикните, Баскул, праснись!
Баскул, усни, гаварит мистер Золипария.
Праснись! Кричу йа. Не усни, а праснись.
Праснись, павторяит мистер Золипария. Баскул, праснись. Он трисет галавой и иво фсиво трисет. Ах Баскул, божи мой, Баскул.
Йесли вы так уш биспакойтись, мистер Золипария, паймайти ручку прежди чем ана ударитца а кавер и разбудити миня. А сичас дайти мне адну минуту… Йа устраивайюсь штобы была удобние. Эта займет феиво сикунду, но нужна штобы тибе была камфортна, штобы ты был гатоф и спакоин.
Так. Йа гатоф.
Эта фсе будит очинь быстра, мистер Золипария. Вы гатовы? Йа снова суйу ручку в рот.
Ах Баскул, ах божи мой.
Начинаю.
Ах мой божи мой.
И вот йа атправляйусь в землю мертвых и уже фта-рой рас за день, тока на этат рас фсе куда как сирьезние.
Эта фсе равно што пагружатца в небо на другой ста-ране земли, не прайдя сначала черис землю. Эта фсе равно што вплывать в землю и небо аднавримена, фсе равно што станавитца линией, а ни точкай, пагружатца в глубины и васхадить на высоты, а патом выпускать ветки как дерива, как платан, как агромный куст савиршена ииримишафшийся с зимлею и небам, а патом чуфствуишь-сибя так, бутта все эти частички уже больши ни проста частички земли или малекулы воздуха, а бутта фсе ани вдрук стали малинькими афтаномными системами сами па сибе; книга, библиатека, чилавек; мир… и ты са фсем этим саединен, невзирая ни на какие барьеры словна ты клетка мозга в глубине зирнистай серай кашицы мозга полнастью закрытая но саидиненая с другими клетками заполниная их камуникациоными сигналами и отпущеная на свабоду феей этай замурованай мешанинай.
Трахтарарах; праносисся сквось верхний ачевиднаи слаи каторыи саатветствуют внешним уравням мозга – рацианальным, разумным лихко панимаемым слаям – в первый из углубленных этажей, пат чирепную каропку, пат кару, пат фотосферу, пат очивиднае.
И ват здесьта нужна быть астарожным; эта фсе равно што аказаться ночью в ни очинь благаприйатнам рай-они бальшова темнава горада тока послажнее гаразда паслажнее.
Здесь важна правильна думать. Больши ничево ат вас ни требуитца. Вы далжны правильна думать. Вы далжны быть смелам и асматрительнам вы далжны быть благаразумным и савиршена сумашетшим. На самае глав-нае вы далжны быть умнам и быть изабритатильнам. Вы далжны уметь нользаватца всем што йесть вакруг вас и в этамта фся и суть. Крипт эта то што называитца саатнасящийся сам с сабой а эта значит што (да апридиленава мамента) он азначаит имена тошто вы ат пиво хатите и проявляит сибя перет вами так штобы вы магли эта нанять наилутчим образам. Так што на самам дели ат вас зависит, как вы им васпользуитись. Дела в вашей изабритательнасти и вот пачиму аткравена гаваря эта инфармационая срида для маладых людей.
Ну да йато знал што мне нужна, а патаму и думал птица.
И вдруг йа аказался ф какомта темнам здании над нияеными мигающими агнями горада с бальшими миталическими скульптурами птиц жуткава вида; йа слышал многа птичьих крикаф и карканья вакрук, но самих птиц не была видна, тока шум от них, а пат нагами штота хрустящие и мяккае и пахнет кислатой (или щелачью – адно ис двух).
Йа принюхался и осторожна пашол впирет, а патом запрыгнул на адну из бальших миталических птиц и присел на ней крылья раскинул ф стораны и сматрю сквось темнату горада испищреную точками агней сматрю ни мигая ни увижу ли какова движения и апускаю голаву время ат времини и засовываю ие сибе пат крылья с прутикам што диржу у сибя ф клюви так бута чищу сибя или штонибуть.
Увидел кот маиво прабуждения в форми кальца у миня на левай наге. Хараша што он там йесть на фсякий случай йесли што пайдет ни так и/или мистер Золипария абмишулитца.
… Так и аставался там какоито время, сидел терпелива и сматрел.
Так чиво тибе нада? – сказал гол ас сверху и сзади.
Ничиво асобинава, сказал йа ни паварачиваясь. Йа чуствовал ветачку у сибя в клюви, но гаварить изза ние была ничуть ни труднее.
Тибе наверна штота нада иначи тибя бы здесь не было.
Эта правда, сказал йа. Йа тут ищу коекаво.
Каво?
Патирял друга. Однонасестницу. Хачу ие найти.
У нас у фсех друзья каторых мы хатели бы найти.
Эта случилась тока што. Полчиса назат. Ие унесли с севирнай горгульи Розбрит.
Севирнай што?
Эта значит… (эта сложна – нада выхадить на верхний уравинь данных, тагда как йа нахажусь в нервам круги пагружения, но мне удаетца)… такая архитиктурнае украшение, сказал йа (палучилась). Розбрит. На севера-запади бальшова зала.
И кто ие унес?
Барадач-йагнятник, сказал йа (до этава йа дажи ни знал пра такова.)
Так. И што ты за эта дашь?
Йа вить здесь, правда? Йа ходок. Вот тибе мае слова. Йа тибя ни забуду йесли ты мне паможишь. Пасматри в миня йесли хочишь, убидись што йа гаварю правду.
Ни слипой.
Йа и ни думал што ты слипой.
Эта птица – ты видил на ней какиинибуть приметы?
Эта был барадач-йагнятник больши мне ничиво неизвестна, но их наверна была ни такуж и многа в севи-розападнай части бальшова зала 1/2 часа назат.
Барадачи-йагнятники в паследние время какиита страные, но йа паснрашиваю.
Спасиба.
(трипитание крыльеф, а патом:)
Ну щитай тибе павизло…
… патом был жуткий птичий крик и карк и мне пришлось павирнутца и пасматреть и йа увидил агромнуйу-приагромнуйу птицу в воздухи за и надо мной, а у ние в кактях была другая птица – разорваная. Бальшая птица была красначерная на чернам и страшная как смерть и йа чуфствовал патоки воздуха ат ие крыльеф на маем лице. Ана висела в воздухи, крылья вытянуты и так бьют, што про100 ужас, бутта каво распяли, и так трисла мертваю птицу ф сваих кактях, што ие крофь хлистала мне в глаза.
Ты задайешь вапросы, дитя? фскрикнула птица.
Йа пытаюсь найти друга, сказал йа, делая вит што мне ни страшна. Йа развирнулся на чом сидел штобы быть лицом к красначернай птице. Ветачку фсе ищо диржал у сибя ф клюви.
Она падняла адну ногу – три кактя вверх адин внис. Видишь эти три кактя? сказала ана.
Ну. (Ваапщета пара сматыватца, но йа диржу пат кантролем пути отступления и думаю о кольце у миня на ноге с кодом прабуждения.)
Йесли ты на счет три ни убирешься атсюда в риаль-насть то пажалеишь, гаварит красная птица. Ты миня понял? Начинаю считать: 1.
Йа вить тока ищу друга.
2.
Эта фсиволишь муравей. Йа тока ищу малинькава муравья каторый был маим другам.
3.
Што тут у вас ваще за хирня такая праисходит? Пачиму никакова уважения к… (и йа типерь сердита кричу и раняю ветачку ис клюва).
И тагда агромная красная птица выдвигаит впиред сваю акрававлиную ногу бутта она у ние устроина как тилископ, тянитца к маей галаве абвиваитца вакрук ние и прежди чем йа успиваю чиволибо сделать сплющиваит миня и йа чуствую как миня залавливает в материю миталическай птицы на каторай йа сижу и черес здание, частью каторава и йавляитца эта птица, и черес горот и черес фсе и черес землю внис и фсе нижи и нижи и нижи но хужи тошто йа чуствую што кальцо на маей наге с кодам прабуждения исчезла патамушта иво сарвала эта бальшая красная птица кагда ударила миня, а йа канечна же никак ни магу вспомнит этава нраклятава кода прабуждения и тем временим ухажу фсе дальши и дальши и дальши внис и думаю: Вот вить чорт…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
– Это, наверно, она. Доброе утро, юная дама.
– Доброе утро, юная дама.
– Что-что?… Ах нет, хотя я и польщен.
– Разве вы не юная дама?
– Не юная и ничуть не дама. Меня зовут Пьетер Велтесери. Насколько я понимаю, ваше имя вам может быть и неизвестно, но…
– Неизвестно.
– Так и есть. Что ж, позвольте мне приветствовать вас на нашей земле и в нашем доме – и то и другое называется Дженабилис. Прошу вас, садитесь… То есть я хотел… Может, все же лучше стул? Вон там, за вами. Видите? Вот так.
– Ах, не на пол – на стул.
– Ну вот, хорошо. А теперь… вы меня извините?… Джил, я вижу срам этой молодой дамы, и, несмотря на мои преклонные года, я смущаюсь, хотя возбуждает это скорее воспоминания, нежели плоть. Можем мы дать ей еще какую-нибудь одежду? Что-нибудь прикрывающее побольше, чем твой пиджак, который не прячет вообще ничего?
– Извини, дядя.
– … Что это ты на меня так смотришь?
– Брось, Лючия, можешь ты ей дать что-нибудь свое?
– Мочь-то могу. Но она еще даже не помылась, и вообще. Видели, какие у нее подошвы? Ну ладно, хорошо…
– … Подружка моего племянника принесет вам что-нибудь из одежды. Я подумал, может, она отведет вас… хотя бог с ним. Может быть, хотите подойти к окну, вот сюда? Вид английского сада в особенности приятен для глаза. Джил, может быть, наша молодая гостья хочет что-нибудь выпить?
– Я займусь этим, дядя.
Второй мужчина – конечно, не дама, ведь дамами называют женщин, таких, как она сама (ей пришлось поискать слово, чтобы передать то, что она теперь чувствовала; слово нашлось – смущение), – второй мужчина, пожилой и слегка сутулый, с морщинистым лицом, кивнул на одно из окон, и они оба направились туда, а первый мужчина, молодой, на секунду закрыл глаза. Из окна открывался вид на сад камней и цветов, разбитый в необычной манере – частью живописно-беспорядочный, частью геометрически правильный. Небольшие гусеничные машины резво ползали между клумб, подрезая кусты, удаляя завядшие бутоны.
Чуть позже в комнате появилось нечто на колесиках: оно тихонько жужжало и везло поднос, на котором стояли четыре стакана, бутылки и невысокие графины с чем-то внутри. Потом появилась Лючия Чаймберс с одеждой и отвела ее в боковую комнату, где показала, как надеть шорты, трусики и рубашку.
Несколько мгновений они смотрели на свои отражения в высоком зеркале.
– Совсем улетела? – тихим голосом спросила Лючия Чаймберс.
Она взглянула на Лючию Чаймберс.
– Потому что если да, то я хочу знать, на чем именно.
– Улетела, – повторила она, нахмурившись (и глядя на себя, нахмуренную, в зеркало). – Залетела, ты имеешь сказать? То есть я хочу сказать, ты хочешь сказать?
– Оставим это, – вздохнула другая женщина. – Давай-ка выкатывайся отсюда. Может, старику удастся из тебя что-нибудь выудить?
– Я думаю, что она, наверно, асура, – сказал за ленчем Пьетер Велтесери.
Целое утро он терпеливо задавал девушке вопросы, пытаясь выяснить, какие у нее есть воспоминания. Ему удалось узнать, что она появилась из клановой усыпальницы несколькими часами ранее. По всей видимости, ее искусственно возродили тем способом, каким возрождают члена семьи, если ко времени его запланированного воссоздания среди членов клана не обнаруживается беременных. Она родилась внезапно, в одиночестве и сразу во взрослой форме, и потому, на его взгляд, представляет собой уникальное явление. У нее обширный словарь, но она, похоже, не уверена в том, как им пользоваться, хотя впечатление такое, что ее лингвистические навыки значительно развились всего за два часа их разговора.
Джил и Лючия какое-то время поприсутствовали на этом мягком допросе, потом им это надоело, и они отправились купаться. На ленч все собрались снова, но если Пьетер рассчитывал произвести впечатление на племянника и Лючию нововыявленными языковыми навыками их гостьи, то его, похоже, ждало разочарование. Большое количество пищи словно вышибло из ее головы все мысли о разговорах.
Они сидели в одном углу обеденного стола. Окна были раскрыты на веранду, и занавеси слегка раскачивались.
Пьетер и молодые любовники расположились друг напротив друга, а их чудаковатая гостья – во главе стола. Под воротник ее блузки засунули огромную салфетку, другую положили на колени. Она хмурилась, вздыхала и опускала голову чуть не вровень со столом, пытаясь орудовать ножом, вилкой и ложкой для поглощения еды с тарелки.
Джил и Лючия обменялись взглядами. Пьетер посмотрел, как молодая женщина за столом старается расправиться с клешней омара, действуя не тем концом тяжелой ложки, и вздохнул.
– По зрелом размышлении, дары моря, видимо, были ошибкой.
Кусочки красно-белого панциря разлетелись по столу. Гостья издала довольное урчание и, понюхав показавшееся из-под панциря мясо, высосала его, потом откинулась к спинке стула; жуя открытым ртом и счастливо улыбаясь, она поглядывала на трех остальных сидящих за столом. Зажужжал и включился сервитор под столом, принявшись убирать остатки еды, что уронила девушка. Она посмотрела на сервитор и скинула на пол со стола новые куски омара.
– А что именно означает этот самый ажур? – спросила Лючия Пьетера.
– И я тоже не могу найти это слово, – сказал Джил, улыбаясь Лючии и сжимая ее руку. Как и та, он ел одной рукой.
– Асура, – поправил ее Пьетер, втайне довольный, хотя и недоумевая: неужели эти двое молодых не смогли найти это слово в своих инструментариях или они просто хотели показаться вежливыми? – Это слово на хинди прежде означало «демон или гигант, противостоящий богам», – сказал он.
Лючия напустила на себя раздраженный вид – Пьетер уже знал, что такова ее реакция на все, что не выражено через импланты, хотя, по ее мнению, должно бы. Те, кто впервые переживает лихорадку увлечения, вожделения или любви, почти всегда предпочитают безмолвный обмен мыслями через импланты, отказываясь от живой речи, которая кажется им физически отталкивающей и неуклюжей. И хотя Пьетер не думал, что Лючия ревнует к гостье (тем более что Джил уделял девушке лишь мимолетное внимание), ей определенно были не по душе ее появление и тот факт, что Пьетер предложил им общаться живой речью из уважения к девушке, судя по всему, начисто лишенной имплантов.
– На хинди, гм, – сказал Джил; ему явно пришлось обратиться к импланту в поисках этого слова. – А что же «асура» значит сегодня? – Он улыбнулся Лючии, снова сжав ее руку под столом.
– Это нечто вроде… непосредственности, можно сказать, – ответил Пьетер (подумав с озорством, что и это им обоим придется проверить по имплантам). Он подцепил на ложку немного мяса омара и принялся задумчиво его жевать, наблюдая, как девушка расшвыривает скорлупки все дальше и дальше по полу, играя с сервитором, который, описав зигзаг, направился к окнам. – Нечто созданное полубеспорядочно базой данных или какой-либо отдельной системой по внутренним соображениям, – продолжил он, промокая губы салфеткой. – Обычно для содействия необходимым изменениям, обеспечить которые изнутри невозможно. Непредсказуемая переменная. Бесхитростность.
Лючия бросила взгляд на девушку.
– Почему она появилась здесь? Пьетер пожал плечами.
– А почему нет?
– Она ведь не имеет никакого отношения к клану, да? Она не принадлежит ни к одной из наших семей, – сказала Лючия, понизив голос, хотя девушка, казалось, и не слушала, продолжая бросать кусочки омарова панциря, которые падали все ближе и ближе к окну. – Так зачем же ей понадобилось возникать из нашей усыпальницы? Немного бесцеремонно, а?
– Я думаю, это дело случая, – сказал Пьетер, немного нахмурившись. – Но как бы то ни было, она здесь, и нам надо решить, что делать с ней дальше.
– А что обычно делают с… асурами? – спросил Джил.
– По-моему, дают кров и не препятствуют им, когда те захотят уйти, – сказал Пьетер. – Как и с любыми гостями.