— Да, да, да!
Шуты снова разразились монотонным смехом «Ах-ах-ах!», который поднимался все выше и выше, превращаясь в вопль, который все длился и длился, дольше, чем может выдержать любой голос, и время остановило свой бег. В темноте началось какое-то движение, словно кто-то прорывался к свету, вторжением разрывая цепь древних столетий.
— Света, света, — ровно сказал чей-то голос, заполнивший, казалось, все пространство, и мне показалось, что он звучит несчетное количество раз. — Света. Бревно в огонь, вот так. Еще света.
Это был врач из Спрева. Он вошел в круг. Круг был разломан, разорван. Он стал на колени рядом с Шутами, которые были самыми хрупкими из всех, оба они лежали, скорчившись на полу. Кеммерер лежал головой на коленях у Фейкса, судорожно хватая воздух и содрогаясь всем телом; руки Фейкса с рассеянной ласковостью гладили его волосы. Отступник, мрачный и рассеянный, забился в угол сам по себе. Встреча была окончена, время пошло в своем обычном ритме, паутина мощи и силы упала усталыми складками. Где крылся мой ответ, загадка для оракулов, двусмысленное пророчество?
Я встал на колени рядом с Фейксом. Он посмотрел на меня своими ясными глазами. И в это мгновение я увидел его в том же облике, каким я его видел в темноте — женщина, залитая светом и горящая в пламени с криком «Да!..»
Мягкий и звучный голос Фейкса нарушил видение.
— Ты получил ответ, Вопрошающий?
— Я получил ответ, Ткач.
И в самом деле ответ мне был дан. Через пять лет Геттен станет членом Эйкумены: ДА. Разрешены загадки, рухнули препятствия. И даже сейчас я думал о сути ответа — не столько о самом пророчестве, сколько о том, что я видел. Во мне жило убеждение, что ответ был верен. В нем была непреклонная ясность, как в ломте хлеба.
У нас есть корабли класса НАФАЛ, мы можем мгновенно связаться через любые пространства и общаться телепатически, но мы так и не приручили предчувствия, чтобы они верно служили нам, покорно ходя в упряжи; чтобы освоить это искусство, надо оказаться на Геттене.
— Я служил нитью, — через день или два после Предсказания сказал мне Фейкс. — Энергия росла в нас и росла, волны ее вздымались и опадали, с каждым приступом удваивая свою мощь, пока она не прорвалась, и свет вспыхнул во мне и вокруг меня, я сам был светом… Старик из Крепости Арбин как-то сказал, что, если Ткача поместить в вакуум в момент, когда к нему приходит ответ, он будет гореть годами. Это то, чему Иомешта поклоняется в Меше: что он видит и прошлое и будущее совершенно ясно, и не на мгновение, но всю свою жизнь, и это пришло к нему после Вопроса Шорта. Поверить в это трудно. Я сомневаюсь, что человек в состоянии вынести это. Но неважно…
Мы шли бок о бок, и Фейкс посмотрел на меня. Его лицо, одно из самых прекрасных человеческих лиц, которые мне когда-либо доводилось видеть, было суровым и нежным, словно высеченное из камня.
— В темноте, — сказал он, — там было десять, а не девять. Там был чужой.
— Там, да, там был. Я не мог воздвигнуть барьер, чтобы отгородиться от вас. Вы были Воспринимающим, Фейкс, естественным эмпатом, и, может быть, естественным, очень мощным телепатом. Поэтому вы и есть Ткач — тот, кто может слить, объединить в себе напряжение и стремления группы, обогатить их и довести напряжение до того момента, когда оно прорвет все преграды и вы получите свой ответ.
Он слушал меня с глубоким интересом.
— Как странно смотреть на тайны моей науки со стороны, вашими глазами. Я вижу их только изнутри, как их последователь и ученик.
— Если вы позволите… если будет на то ваше желание, Фейкс, я хотел бы установить с вами телепатическую связь. — Теперь я был уверен, что он являлся естественным Коммуникатором, его согласие и небольшая практика должны были не позволить ему возвести преграды между нами.
— Когда вы это делаете, я могу слышать, что думают другие?
— Нет, нет. Не больше того, что вы делаете, как Воспринимающий. Телепатия — это связь, которую можно устанавливать только по добровольному согласию.
— Тогда почему не говорить вслух?
— Ну, кто-то может и лгать на словах.
— А в этом случае?
— Ни за что.
Фейкс слегка задумался.
— Это наука, которая может вызвать интерес у королей, политиков и деловых людей.
— Когда впервые выяснилось, что телепатия — наука, которой можно обучать, деловые люди повели против нее борьбу, десятилетиями она из-за них считалась вне закона.
Фейкс улыбнулся.
— А короли?
— У нас нет больше королей.
— Да. Я это вижу… Что ж, я благодарю вас, Дженри. Но мое дело воспринимать, а не учить. Я предпочитаю не осваивать искусство, которое может в корне изменить весь мир.
— Но ваше собственное предсказание изменит весь мир и не дальше, чем через пять лет.
Шел дождь, нескончаемый прекрасный дождь геттенианского лета. Мы шли, сгибаясь под ветками хемменов по склону, что вел от Крепости, шли по траве, не разбирая тропок. Меж темных стволов свет тускнел, и только чистая вода капала с пурпурных игл. Воздух был свеж, но тепел и полон шорохов дождя.
— Фейкс, скажите мне вот что. Вы, Хандарраты, владеете тем даром, которого жаждут люди на каждой планете. У вас он есть. Вы можете предсказать будущее. И все же вы живете, как и все мы, остальные… вам все кажется неважным…
— Какое это может иметь значение, Дженри?
— Ну вот. Например, это соперничество между Кархидом и Оргорейном, эта ссора из-за Долины Синотт. Я думаю, что на прошлой неделе Кархид ужасно потерял лицо. Так почему же Король Аргавен не советуется со своими Предсказателями, спрашивая у них, какого курса придерживаться, или кого избрать премьер-министром или что-то еще в этом роде?
— Такие вопросы трудно задавать.
— Не понимаю, почему. Он может просто спросить. Кто будет у меня наилучшим премьер-министром? И исходить из ответа.
— Может. Но он не знает, что означает «быть наилучшим» для него. Это может означать, что избранный человек должен отвоевать долину у Оргорейна, или отправиться в изгнание, или убить Короля, это может означать много такого, чего он сам не понимает и не принимает.
— Он может задать вопрос в более точной форме.
— Да. В таком случае появится очень много вопросов. И даже короли обязаны платить вознаграждение.
— Вы много запросите с него?
— Очень много, — спокойно сказал Фейкс. — Как вы знаете, Вопрошающий платит столько, сколько он может. В сущности, короли могут являться к Предсказателям, но не слишком часто…
— Что, если кто-то из Предсказателей сам почувствует тягу к власти?
— У Обитателей Крепости нет ни рангов, ни положения. Я могу быть отослан обратно в Эренранг в мой кьоремми; что ж, если я уйду, я верну себе и свое положение и свою тень, но с моим умением предсказывать будет покончено. Тогда я могу прийти в Крепость Оргни, уплатить свою плату и получить ответ на свой вопрос. Но мы в Хандарре не хотим получать ответов. Избежать этого трудно, но мы пытаемся.
— Фейкс, боюсь, что я не понимаю.
— Мы приходим сюда, в Крепость, главным образом для того, чтобы понять, какие вопросы не стоит задавать.
— Но вы же Отвечающие!
— Вы еще не поняли, Дженри, почему мы совершенствуемся и практикуемся в Предсказаниях?
— Нет…
— Чтобы продемонстрировать полнейшую ненужность знания ответов на неправильные вопросы.
Я надолго задумался над этим, пока мы шли бок о бок под дождем, под темным покровом Леса Азерхорда. Лицо Фейкса под белым капюшоном было спокойным и уставшим, и свет, мерцавший в нем, погас. И все же он по-прежнему внушал мне благоговение. Когда он смотрел на меня своими чистыми, ясными, откровенными глазами, он видел меня из дали традиции, которой было тринадцать тысяч лет, это был образ мышления, образ жизни столь древний, столь устоявшийся, столь связанный и последовательный, что он давал людям такое чувство уверенности в себе, такую раскованность и понимание, что свойственны только диким животным, тем странным огромным существам, которые спокойно смотрят на вас из дали веков…
— Неизвестное, — мягкий голос Фейкса шелестел в лесу, — непредсказанное и недосказанное — это то, на чем стоит жизнь. Размышления начинаются с невежества, с незнания. Если будет доказано, что нет Бога, исчезнет религия. Не будет Хандарры, не будет Иомешты, не будет ничего. Но если и будет доказано, что есть Бог, все равно не будет религии… Скажите мне, Дженри, что мы знаем? Точно, ясно и неопровержимо — есть хоть что-то, что вы совершенно точно знаете о своем будущем или о моем?
— Что все мы умрем.
— Да. Вот это в самом деле единственный вопрос, на который может быть дан ответ, Дженри, и мы всегда знаем его… Но единственное, что делает жизнь более менее терпимой — это постоянная невыносимая неопределенность: мы не знаем, какая судьба нас постигнет.
6. ПУТЬ НА ОРГОРЕЙН
Повар, который всегда приходил очень рано, разбудил меня. Спал я крепко, и ему пришлось растолкать меня и крикнуть в ухо:
— Вставайте, вставайте, Лорд Эстравен, скороход пришел из Дома Короля!
Наконец до меня дошли его слова и, приходя в себя, я торопливо вскочил и кинулся к дверям комнаты, за которыми меня ждал посланец — так что свой путь в изгнание я начал голым и глупым, как новорожденный ребенок.
Пробегая бумагу, которую посланец вручил мне, я сказал себе, что ждал этого, но не так быстро. Но когда я должен был стоять и смотреть, как человек прибивает эту бумагу к дверям моего дома, я чувствовал себя, словно гвозди эти впиваются мне в глаза, и я стоял, застыв, пораженный болью, которая пронзила меня.
Чему быть, того не миновать, все это уже принадлежит прошлому, и когда затихали последние удары гонга, оповестившего о приходе Девятого Часа, я покидал Дворец. Ничто уже не удерживало меня в нем. С собой у меня было лишь то, что я мог унести. Что же касается имущества и денег, лежащих в банке, я не мог взять наличность, не подвергая опасности людей, с которыми мне пришлось бы иметь дело, и наибольшая опасность ждала бы самых лучших друзей. Я написал моему старому кеммерингу Аше, как он может распорядиться некоторыми ценностями, которые хранились для нашего сына, но попросил его даже не пытаться пересылать мне денег, потому что Тибе будет зорко наблюдать за границей. Письмо подписать я не решился. Позвонить кому-либо по телефону означало отправить его прямиком в тюрьму, и я спешил двинуться в дорогу, пока кто-нибудь из друзей по своей невинности не зайдет навестить меня и как вознаграждение за свою преданность дружбе потеряет и все свое имущество, и свободу.
Через весь город я направился в западном направлении. Остановившись на перекрестке, я задумался: «Почему бы мне не пойти на восток, через горы и долины бедным одиноким путником не вернуться в Керм, домой в Эстре, где я был рожден, в тот старый дом грубого камня на крутом горном склоне; да, почему бы мне не вернуться домой?». Трижды или четырежды я останавливался и думал об этом. Каждый раз я ловил взглядом среди равнодушных лиц прохожих глаза того, кто должен был быть соглядатаем, который должен был проводить меня до границ Эренранга, и каждый раз я понимал, что попытка вернуться домой будет глупостью. Проще прямо убить меня. Я был рожден, чтобы жить изгнанником, и это случилось, и для меня путь домой — это путь к смерти. И посему я направился к западу, запретив себе оборачиваться.
Передо мной лежали три дня пути, и если ничего мне не помешает, я успею добраться до самого дальнего порта Залива, до Касибена, в восьмидесяти милях отсюда. Большинству изгнанников по Указу предоставлялась лишняя ночь, и поэтому у них была возможность сесть на судно и спуститься вниз по Сессу, не подвергая шкипера возможности наказания за предоставленную помощь. Но такая любезность была не свойственна Тибе. Ни один из шкиперов не рискнул бы ныне взять меня на борт; все они знали меня по встречам в Порту, который я строил для Аргавена. Ни один из транспортов не подсадил бы меня к себе, и до границ было от Эренранга четыреста миль. У меня не было выбора — до Касибена мне предстояло добираться пешком.
Мой повар все понимал. Я сразу же отослал его, но, покидая дом, он упаковал всю пищу, которую мог только найти в доме, вместе с запасом горючего для меня на три дня пути. Его забота спасла меня, вернув мне мужество, потому что каждый раз, когда по дороге я садился поесть хлеба и фруктов, я думал: «Есть хоть один человек, который не считает меня предателем, ибо он дал мне это».
До чего тяжело, понял я, когда все считают тебя предателем. Удивительно, насколько трудно переносить такое состояние, ибо хотя это всего лишь слово, с которым один человек может обратиться к другому, оно, слово это, бьет, хлещет и обвиняет. Я и сам был готов обвинить себя.
Я пришел в Касибен на закате третьего дня, усталый и утомленный, с ноющими ногами, потому что последние годы в Эренранге я жил в неге и роскоши и почти забыл, что такое ходить пешком, и подходя, увидел, что у ворот этого маленького городка меня ждет Аше.
Семь лет мы были кеммерингами, и у нас было два сына. Рожденные от его плоти, они носили его имя Форет рем ир Осборт и принадлежали к Очагу этого клана. Три года назад Аше ушел в Крепость Оргни, и ныне на нем была золотая цепь Предсказателей, которую носили Холостяки. Мы не видели друг друга все эти три года, но его лицо в сумерках под каменной аркой сказало мне, что память о старой любви по-прежнему жива во мне, словно мы расстались только вчера, и я понял, что его преданность ко мне привела его сюда, чтобы разделить со мной мое крушение. И чувство это заставило меня снова ощутить старые связи и обеты, с которыми я порвал, и я разгневался, ибо любовь Аше всегда заставляла меня поступать против моих желаний.
Я прошел мимо него. Если мне выпало на долю быть жестоким, нет смысла скрывать это, изображая любезность.
— Терем, — окликнул он меня сзади, следуя за мной.
Я быстро спускался по крутым улочкам Касибена, торопясь к пристани. С моря дул южный ветер, и под его порывами колыхались черные ветви деревьев в садах, и в грозовых летних сумерках я убегал от него, словно за мной по пятам шел убийца. Он поравнялся со мной, но у меня так болели стертые ноги, что я не мог ускорить шаг.
— Терем, — сказал он, — я пойду с тобой.
Я не ответил.
— Десять лет назад в этом месяце времени Тувы мы приняли обет…
— И три года назад ты нарушил его, оставив меня, что, впрочем, было мудрым решением…
— Я никогда не нарушал обет, который мы принесли друг другу, Терем.
— Верно. Нарушать было нечего. То был фальшивый обет. И ты знаешь это, ты знал уже тогда. Единственный обет в верности, который я принес, был дан без слов, и о нем нельзя говорить, и человек, которому я поклялся в этом, давно мертв, и обещания давно уже не существует. И ты мне ничего не должен, и я тебе. Дай мне пройти.
Пока я говорил, мои гнев и горечь обратились с Аше на меня и на мою собственную жизнь, которая руинами лежала за мной, как нарушенное обещание. Но Аше не знал этого, и в глазах его стояли слезы.
— Ты возьмешь ли это, Терем? — сказал он. — Я ничего тебе не должен, но я очень люблю тебя. — И он протянул мне маленький сверток.
— Нет. Деньги у меня есть, Аше. Дай мне пройти. Я должен идти в одиночестве.
И я пошел дальше, и он не последовал за мной. Но тень брата моего шла за мной по пятам. Я поступил очень плохо, вступив с ним в разговор. Все шло у меня плохо.
В гавани мне стало ясно, что удачи тут не дождаться. Ни одного судна из Оргорейна, на борт которого я мог бы сесть и к полуночи покинуть пределы Кархида, не стояло у причалов. На пристани было лишь несколько человек, которые торопились по домам; единственный, с кем я решился заговорить, рыбак, чинивший свой двигатель, лишь раз посмотрел на меня и повернулся спиной, не сказав ни слова в ответ. Это меня испугало. Этот человек знал меня; он был предупрежден. Тибе послал своих наемников опередить меня и задержать в Кархиде, пока не истечет мое время. Я был пронизан болью и охвачен яростью, но не страхом, я не считал, что Указ об Изгнании может послужить лишь предлогом для казни. Как только истечет Шестой Час, я вступлю в честную игру с людьми Тибе, и пока я не имею права кричать «Убивают!», а только — «Справедливости!»