Вообще с этим помешательством на имидже народ с ума сходит, всерьез уверовали, что если над ними поработает некий специалист, даже Специалист – ох уж это наше преклонение перед специалистами! – то сразу свалится небывалый успех. То же самое, что золотая рыбка или щука из проруби. Вот научат, какие костюмы и как носить, какие носки подбирать под цвет туфель, – и все, карьера в кармане. Высокая и даже высочайшая зарплата сама придет, а на выборах в Думу, в губернаторы, а то на президентство – тут же выберут по имиджу.
Только через четверть часа начал подходить народ, а минут двадцать спустя в дверь постучали, заглянул Белович.
– Борис Борисович, можно?
Я отмахнулся.
– Ты раньше вроде бы впирался без стука.
– Дык то раньше, – возразил он. – А сейчас и не знаю, чего от вас ожидать! Непредсказуемый вы человек, Борис Борисович. Боюсь, большинство съезда восхочет видеть во главе партии человека как раз понятного и предсказуемого.
– Боитесь, – спросил я, – или желаете?
Он вздохнул и уже без приглашения сел по ту сторону стола. Выглядит усталым, лицо помятое, словно он вчера посидел с отъезжающими на дорожку в ресторане, хорошо посидел, а потом еще и не распрощался у подъезда с подхваченной там же дамой, а продолжил очень бурно до утра.
– Боюсь, – выговорил он сокрушенно. – Просто привык я к вам, умнейший человек, это я в глаза правду-матку, и кроме того…
Он замялся, я подтолкнул:
– Что еще?
– Устал я, – признался он. – Устал от этого вечного срача, грязи, нежелания работать, неумения вести себя по-людски! Соседи – животные, на улице – тупое стадо, по жвачнику всех заманивают куда-то халявой… Как можно? Халявы надо стыдиться, халява – это позор, как такое можно вслух… За такое вообще надо изгонять из человеческого общества! Словом, захотелось хоть остаток дней пожить по-людски.
– Остаток? – переспросил я. – Тебе сколько, что про остаток?
Говорил я бодро еще и потому, что Белович у нас заметная фигура, можно сказать, старый партиец, а он поддерживает, это уже что-то, хотя и не с моих позиций.
– Да они все в остатке, – ответил он уклончиво.
Я сказал с виноватой ноткой:
– Все понятно, Василий. Однако вряд ли вот так сразу выпадет сладкая жизнь. Во-первых, Америка вовсе не бросится нас благодетельствовать. Своих негров хватает, работать не хотят, а пособие дай. Во-вторых, нас слишком много, чтобы Запад сумел накормить. В-третьих, а с чего это вдруг должны кормить? Только за то, что отдаем несметные богатства, зарытые в земле? Так скажут резонно: выройте и живите богато!
Он развел руками, улыбка получилась жалкая.
– Но хоть надежда какая-то будет. А так все хуже и хуже.
– Надежда – да, – сказал я, – возможно, будет. И даже чуть легче жить станет, если Запад пришлет сюда большое количество менеджеров, как прислал вместе с Рюриком. А потом еще раз сделал массовое вливание менеджмента при Петре Первом. Но если не пришлет…
Он взглянул на меня умоляюще:
– Борис Борисович, этого надо добиться!
Я засмеялся, смех получился горьким.
– Василий, я, скорее всего, не усижу в кресле лидера партии. Карельский, когда садился в поезд, сделал заявление, что создает фракцию истинных патриотов России. У них будет своя программа… Вот взгляни, она сейчас на первых страницах новостных сайтов!.. Если не любишь читать с экрана, дождись утренних газет. Кстати, будь готов к разговору с корреспондентами. Вот-вот нахлынут! Их не было на бюро, никто не ждал сенсаций, а сейчас набегут.
Он спросил встревоженно:
– Борис Борисович, а что говорить-то?
– Да то и говори, что мне сказал. Что надоело жить в вечном сраче, в грязи, среди гор мусора и ворья, когда воровство не наказывается, когда проституция поощряется, когда срут под окнами, и нельзя хотя бы оштрафовать – такова наша система… В Штатах даже за неправильно припаркованную машину такой штраф припаяют – на всю жизнь закаешься! А за серьезное преступление дадут пять пожизненных сроков или каких-нибудь триста-четыреста лет каторги без права пересмотра срока!
Он оживился, сказал:
– Я слышал, в Штатах даже за мелкое воровство, если третья судимость, дают пожизненное!.. Это класс. А что вы говорить будете?
– У меня другие доводы, – ответил я. – У меня – география. Так что давай воздействуй на массу, а я на высоколобых.
– Это понятно, – ответил он, – вы же профессор!
– Как будто ты нет!
– Увы, я всего лишь доктор наук. Преподавать не довелось…
Звякнул видеотелефон, на экране появилось лицо Юлии.
– Борис Борисович, звонят из газеты «Акаинф», просят договориться насчет интервью.
– Началось, – вздохнул Белович, голос прозвучал испуганно и радостно одновременно.
– Не знаю такой газеты, – ответил я Юлии. – Откажи.
– Хорошо, – ответила она.
Послышался щелчок, экран померк. Белович спросил тревожно:
– Стоит ли? Нам любая трибуна нужна.
– Будут еще, – пообещал я. – Все-таки это сенсация: РНИ не просто прекращает кампанию против Америки, а предлагает воссоединить страны! Сейчас набегут…
Звякнул телефон, Юлия улыбалась одними глазами.
– Борис Борисович, поступили еще две заявки насчет интервью с вами. Из «Молодежного вестника» и «Предпринимателя».
Я подумал, предложил:
– Юлия, возьмите расписание на себя. Будут подобные просьбы, отсортировывайте третьесортные, а самые влиятельные издания продвигайте в первый ряд. И так, боюсь, охрипну, объясняя свою позицию.
– Если доверяете, Борис Борисович…
– Доверяю, – отрубил я.
Связь оборвалась, Белович взглянул на меня с опаской, вздохнул.
– Всегда бы вы оказывались так же правым!
Широкая панель плазменного телевизора вспыхнула от прикосновения к сенсорному пульту. Сверхсовременная техника передает все оттенки, позволяет видеть зал целиком, телеоператоры сноровисто выхватывают лица руководителей фракций, комитетов и подкомитетов, лидеров партий, движений. Чаще других показывали, ессно, Жукальского, этот умнейший политик известен эксцентричностью, дураки называют его клоуном, мол, мы не такие, мы – сдержанные и примерные, но Жукальский еще не собирается баллотироваться в президенты, потому вовсю оттягивается на заседаниях, острит, двигает пламенные речи. Он сперва собрал симпатии молодежи, потом различных леваков, ухитрившись завоевать расположение у правых и левых в равной степени, а сейчас медленно, но верно завоевывает и основную массу, демонстрируя умение схватывать проблему целиком и моментально выдавать ее решение, обычно очень меткое, завернутое в пару коротких, почти афористических рекомендаций.
Я вслушивался в речи, взял пульт, переключил на заседание бундестага, там сейчас как раз идет обсуждение проблемы торговли с Японией, послушал минут пять, пока не стал понятен расклад, переключил по спутниковому каналу на Англию, там в палате лордов как раз принимают закон о повышении таможенных пошлин на ввозимую из Китая бытовую электронику.
Власов наблюдал за моим лицом, сказал сочувствующе:
– Не нравится? Но разве у нас лучше?
– В том-то и дело, – ответил я зло. – О чем говорят? Всяк тянет одеяло на себя. Если присмотреться, то одни националисты помнят о благе страны, о ее интересах. Хоть в Германии, хоть во Франции, хоть в любой другой. Все остальные… эх, одни рвачи!
Переключил обратно, вслушался, о чем говорят депутаты, выругался. Бандиты сумели пробить закон, что на установку металлических дверей в квартиры теперь требуется разрешение от властей «на перепланировку», а также от всех соседей, что не возражают против установки железной двери. И если какой-нибудь пьяненький слесарь дядя Вася не возжелает, чтобы богатый сосед поставил себе надежную дверь, он не даст ему такое разрешение!
Понятно, зажиточные и состоятельные люди начнут покидать такие дома, покупать квартиры в новостройках, где поселятся им подобные, поставят наконец-то железные двери, наймут надежную охрану вместо старушки-консьержки… и возникнут отдельные острова для «приличных», а остальное пусть тонет в грязном море пьянства, бандитизма, наркомании, молодежных банд.
Снова звонок, на экране лицо Юлии.
– Борис Борисович, прибыли корреспонденты из «Предпринимателя».
– Так быстро? – удивился я. – Молодцы, опередили коллег… Ладно, впусти.
– С ними телеоператор, – предупредила она. – Проверьте, застегнута ли ширинка.
Экран погас, Власов торопливо поднялся.
– Все-все, я пошел.
В дверях он почти столкнулся с Юлией, она провела в кабинет длинноволосого мужика с редкими волосами, где просвечивает розовая лысина, молодого парня с жутковато выглядящим сооружением на плече и тяжелой сумкой на спине, явно аккумуляторы. Длинноволосый, опасливо поглядывая на меня – как же, русский националист! – представился торопливо тонким голосом:
– Виктор Задорожный, специальный корреспондент «Предпринимателя». Господин Зброяр, вчера ряд членов вашего партийного бюро сделали сенсационные заявления… Вы что-нибудь можете добавить?
За пару часов корреспондентов набралось много, получилось нечто вроде импровизированной пресс-конференции, на вопросы я отвечал почти до обеда. В самом деле чуточку охрип, хотя Юлия то и дело приносила минеральной воды. Последними пришли представители спортивных газет, я чуть было не сделал замечание Юлии, потом сообразил, что при всем тупоголовии болельщиков все-таки массовость именно у них, а тиражи спортивных газет намного превосходят тиражи солидных коммерческих изданий. Да, когда надо ориентироваться на ключевые фигуры бизнеса – это одно, но если надо завоевывать голоса, то лучше всего обращаться именно к этим.
Перед обедом зашел Бронштейн, похвастался, как он лихо переговорил с газетчиками, даже договорился о выступлении по жвачнику. Я взглянул на часы.
– Пойдем пожуем что-нибудь. У меня от такой жизни кишки слипнутся.
Он окинул меня оценивающим взглядом.
– А вы в самом деле похудели, похудели, Борис Борисович… на кошерное перешли, что ли?
Обедать, как обычно, пошли в наше уютное и недорогое «Морозко». Когда-то там подавали мороженое всех сортов, потом разорились, кафе переходило из рук в руки, перестраивалось то под магазин, то под компьютерный клуб, но вывеска оставалась прежней. И хотя теперь торгуют в первую очередь горячим супом и украинским борщом, название все так же составлено из затейливых сосулек.
В кафе почти все наши, однако по моей шкуре прошла волна озноба: смотрят кто враждебно, кто отчужденно, кто с настороженным любопытством, как на вообще-то знакомого и приятного человека, который вдруг оказался не то оборотнем, не то вампиром, не то вовсе демократом. Даже Бронштейна проняло: начал горбиться, понизил голос, поглядывал по сторонам, словно мы в самом деле заговорщики в чужой стране.
Поколебавшись, к нам пересел, вежливо испросив разрешение, Белович, а Лукошин чисто по-русски просто сгреб со своего стола тарелки и с ними плюхнулся на последнее оставшееся за нашим столом место.
Мы с Бронштейном заказали по шницелю и блинчикам, Лукошин съехидничал тут же насчет некошерности шницеля.
– Начнется шум, – сказал Белович. – Ох, начнется… мы такого пиара еще не знали!
– Шум еще ничего не доказывает, – буркнул я. – Курица, которая снесла яйцо, кудахчет так, словно снесла храм Христа Спасителя!
Он замер с ножом и вилкой в руках, в глазах веселье и в то же время вполне понятный страх: наша партия могла мечтать о чем угодно, мы ведь типичные русские, но никогда не рассчитывали на резкие перемены к лучшему: мы еще и политики, что значит – трезвомыслящие и адекватно оценивающие обстановку в стране и в мире.
– Шум всегда привлекает внимание, – возразил он. – В наше время любой шум и крик – признак популярности. Даже если это шум пьяной драки.
– Экстранонсенс, – отмахнулся я. – Мы будем действовать старыми консервативными методами.
– Это разъяснением своих позиций? – переспросил он. – Эх, за версту видно профессора!
– Вот-вот, – согласился я. – Который, выходя из туалетной, моет руки.
Он намек понял, задумался, может быть, в самом деле не так истолковывает мои движения, может быть, старинное терпеливое разъяснение своих позиций все еще не исчерпало возможности, вдруг да есть в этом скрытый потенциал.
– Мышь, – сказал он, – обжегшись искрой от фейерверка, хромает прочь с готовым планом, как убить кота. У вас есть такой план?
– Шило в смешке не утаишь, – ответил я. – У Руси, как говорится, нет оси. Мой план прост: мы достойны, как в той навязчивой рекламе про косметику, чтобы жить лучше. Объединив силы с государством, которое нам не только не враг, а постоянный союзник, мы укрепим фронт западной цивилизации, а заодно и улучшим жизнь каждого отдельного человека. Для пропаганды среди простого населения важен именно этот пункт. Для разъяснения позиции среди высоколобых – надо напирать на долг белого человека, говорить о защите христианских ценностей… но о них вскользь, а больше о том, о чем забываем: именно христианская мораль привела к созданию научного мышления!
– Ты об этом уже говорил, – напомнил он.
– Надо повторять. Даже в нашей среде не знают, что именно христианство создало науку, а с нею и все эти телевизоры, холодильники, компьютеры, Интернет! У нас слишком уж увлекались живописанием, как церковь уничтожала ученых, жгла их на кострах, отлучала от церкви. А то, что это были внутренние разборки, – умалчиваем. И что всякие мендели свою генетику создавали именно в монастырях за счет церковных фондов – молчим тем более. Нужно напирать, что мы, защищая христианский мир, защищаем цивилизацию!.. Это в самом деле так, потому такую точку зрения легко отстаивать.
– Научно-техническую цивилизацию, – уточнил он.
Я огрызнулся:
– А я только ее и называю цивилизацией! А все эти так называемые «цивилизации» майя, ацтеков, инков и прочие – это почти то же самое, что слово «культура» в приложении к плесени в пробирке!
Он некоторое время ел молча, я тоже занялся бифштексом, Бронштейн вздохнул.
– Борис Борисович, я тоже так считаю… но помалкиваю. Культурный человек так не должен говорить… вроде бы. Но, как я понял, будем пропаганду вести на двух уровнях: для народа – одно, для высоколобых – другое.
Я ответил, несколько задетый:
– Как будто противоречит одно другому! Просто одним ближе родной желудок, другие могут воспринять и глобальные проблемы. Но те и другие встанут в единый фронт западной цивилизации, те и другие заметят улучшение жизненного уровня. Словом, Исаак, мне сейчас вообще не на кого опереться. Так что на тебя я обопрусь, как и на остальных ребят в офисе, которые не сбегут, уж извини, обеими руками. Или локтями.
– Да хоть ногами, – ответил он польщенно, – но… Эх, была не была!
– Возможно, мы начнем вот так, вчетвером, если Лукошин все еще не считает меня предателем…
Лукошин смолчал, вид хмурый, еще не определился, а Бронштейн возразил польщенно:
– Ну да, вчетвером! Слон и три моськи. Кстати, вы слышали о заявлении Карельского?
– Что создает отдельную организацию?
– Ну, он называет это фракцией в РНИ…
– В РНИ не может быть фракций, – ответил я, – по дефолту. По самой платформе. Это просто завуалированное заявление, что начинает борьбу.
Он сказал задумчиво:
– А почему не сразу в открытую? Не значит ли, что готов к компромиссу?
Я положил нож и вилку на тарелку, взялся за чашку с кофе.
– Но какой может быть компромисс? Либо начинаем кампанию за присоединение к Америке, либо продолжаем… то, что продолжали. Если говорить честно, то это тянуть безнадежное дело, понимать, что оно безнадежное, и утешаться тем, что на наш век России еще хватит.
Он вздохнул.
– Да, конечно. А у Карельского слишком большое мнение о себе. Но он не последняя кока-кола в пустыне!