Витя поднялся, согнув плечи, с вытянутым хмурым лицом. Это же должно быть его торжество, он победил. Чем же он недоволен? Может быть, тем, что я здесь с Петром…
А оратор продолжал:
— Когда Шопен впервые сыграл наедине с собой этот полонез, он убежал из комнаты. Потому что увидел длинный ряд призраков. Рубаки XVI века шли мимо него под руку со своими красавицами. Шопен умел делать на рояле вещи, для рояля невозможные в принципе. Мы под руководством Витольда Юрьевича заставили музыку Шопена звучать так, как звучала она для автора. Вы услышали?
Зал ахнул.
— Ага, значит, и увидели. Слушайте еще.
Музыка стала тревожной, потом испуганной, потом стало страшно нам. Я схватила за руку своего спутника и почувствовала, что он тоже дрожит.
Музыка несла к нам древний ужас человека, окруженного всеми опасностями мира. Я зажмурилась. И тут почувствовала на плече чью-то твердую руку. Взглянула: Витя!
— Толку что? — спросил он меня. — Всех пугаю, только самому не страшно. Как там Николай? Очень по нему скучаю. До свиданья.
В этот вечер нас еще пугали и еще радовали, но прежней полноты ощущения страха и радости уже не было. Я думала о нем. И когда еще через год я увидела в “Вечерней Москве” короткое сообщение, что состоялся семинар на тему: “Музыка и научное творчество”, я знала, кто был на нем докладчиком. И статья “Скрипка для Эйнштейна”, появившаяся в “Комсомольской правде” через два дня (сегодня утром), не была для меня неожиданностью.
“Скрипка! Задумывались ли вы, почему она продолжает существовать как солистка рядом с полнозвучным роялем и мощным органом? Почему из всех музыкантов в легенды чаще всего попадают скрипачи? Почему именно скрипачом был Паганини? Почему, наконец, или, вернее, зачем играл на скрипке Эйнштейн?
Скрипка не знает власти клавишей, планок, педалей! Ее мелодия свободна. Чистый строй такой же родной для нее, как и темперированный, который единственно признает почти вся современная музыка, от оперы до джаза. Обо всем этом напомнил нашему корреспонденту доктор физико-математических наук В.Ю.Коржиков.
Мы знаем, продолжал он, несколько музык, построенных на разных ладах, в разной степени отклоняющихся от естественного строя. Но это — только ничтожная часть всех в принципе возможных музык! Европейский музыкальный строй сложился недавно, под сильным влиянием создавшихся в XVII–XVIII веках новых клавишных инструментов. Музыка зависит от них, как архитектура зависит от материала. Но кто поручится, что самые красивые и единственно красивые здания можно строить только из дерева?
Скрипка тем и сильна, что она властна не только сохранять размер квинт или укорачивать их, но может и удлинять. Скрипка существует одновременно как бы в разных музыкальных мирах. В этом, как выяснили недавние исследования, секрет игры Паганини. Музыка, темперированная по-новому, несколько иначе действует на людей. В частности, она, по-видимому, в большой степени интенсифицирует творческие процессы.
Дело в том еще, что новая музыка, как и старая, может служить средством моделирования. И когда Эйнштейн играл на скрипке, в ритмах и мелодиях его импровизаций проявлялись свойства времени и пространства. Можно выражать эти свойства линиями графиков, можно — уравнениями, можно и музыкой”.
Мне он даже не похвастался! Но теперь позвонит. Не может не позвонить.
— Юля?
— Прости, Тамара, я жду важного звонка.
Он позвонил уже вечером. И у двери, а не по телефону. Как похудел! И сутулится. Пиджак помят.
— Уйдем отсюда, — сказал он. — С Колей мне говорить не хочется. Пойдем.
— Когда ты ел?
— Это неважно.
— Что ты ел?
— Какое это имеет значение? Пойдем.
— Сначала я тебя накормлю. Пойдем в мою комнату. А Николая я предупрежу, что ты плохо себя чувствуешь.
Коля только поднял брови, услышав, как я извиняюсь перед ним от имени его лучшего друга. И снова уткнулся в книгу.
Витя пил чай.
— Как ты похудел, — вырвалось у меня.
— Если бы только это…
— А что еще? — я спросила весело. Даже игривым немного тоном. Но чувствовала, что с трудом заставляю губы шевелиться. Вот сейчас он скажет что-нибудь о несчастной любви… и о любви не ко мне.
— Измучился я.
— Конечно, ты ведь столько сделал.
— Откуда?.. А, вон у тебя “Комсомолка”… Великое дело. — Он чуть приободрился. — Академик Шербатов меня прилюдно целовал. Доктора дали без защиты. Творческую отдачу, говорят, утроить можно. — Витя чуть приподнял уголки губ в подобии улыбки. — Рады. Завидую.
Но это было уже не то задорное “завидую”. Я возмутилась. Заставила себя возмутиться, потому что из всех возможных чувств испытывала сейчас только жалость.
— Ты столько сделал — и ноешь! Перетрудился? Так бери путевку в санаторий.
— Санаторий! Мне бы в лесную сторожку. Транзистор разобью. Репродуктор, если есть, выкину. Знала бы ты, как мне надоела музыка! — он запнулся, нахмурился, глотнул воздуха и спросил:
— Мы поженимся?
— Да.
— Хорошо… Прости, но вот уже два года я слушаю музыку. Утром и вечером, днем и ночью. Я объелся, сыт по горло. Я задохнулся под тяжестью мелодий. Помнишь миф о Мидасе? Он все превращал в золото. Даже хлеб. Даже воду. Со мной — то же. Только все превращается в музыку, а она для меня несъедобна. Завидую? Завидую. Как никогда и ничему. Я всех уговаривал, что их обобрали. А обобрал-то я. Чистая музыка, искаженная музыка, исправленная музыка, а мне все равно.
— Но ведь ты столько сделал!
— А! То, что возможно много музык, видели до меня сотни людей. Яблоня уже сама роняла зрелые яблоки. Другое дело, что со времен Пифагора никому в голову не приходило заняться изучением полезности музыки. Первый же математик должен был снять урожай. Смотрели на иероглифы, радовались их красоте, читать не умели. И даже не подозревали, что иероглифы можно читать. Идиоты. Идиоты с музыкальным слухом. Миллионеры-скупердяи.
— Ты стал сварлив.
— А! Пустяки. Просто у меня даже от слова “музыка” судороги начинаются.
— Ну, и хватит, милый, — я взяла его за руку, — хватит с тебя музыки. Я никогда не потребую…
— Ты? А я?
Нет, у него испортился характер. И раньше он мог перебить меня, но не так резко.
— Отвернулась? Обиделась? Мне надо обижаться. Вспомни, как ты переживала за музыку, когда я сказал, что могу ее уничтожить. И за себя ведь переживала, да?
Я кивнула.
— Ну вот, а за меня не боишься. И без музыки. Я ее не люблю. Тебе это все равно? Вот когда я по-настоящему завидую, Юлька.
Телефонный звонок в коридоре. Потом в дверь просунулось смущенное лицо Николая.
— Разыскали тебя, Витька. Не хотел звать, сказали: “Сверхсрочно”.
Я вышла за ним в коридор. Слишком недавно Витя вернулся, чтобы оставлять его без присмотра.
— Да. Слушаю. Да. Не может быть!!! — Витя кричал так, что я сжалась, притиснувшись к стене.
— Резонанс, вы думаете? Но ведь сами структуры слишком различны… Статистика дает какие-нибудь результаты?.. Конечно, приеду. Но… завтра.
Трубка упала на рычаг. Он повернул ко мне преображенное восторгом лицо.
— Скалкин считает, что в случае с полонезом Шопена проявляется какой-то эффект, связанный с переносом энергии во времени. Он сейчас терзает на этот предмет “Синий джаз”. Я ж говорю — прикосновение Мидаса. Но здорово закрутил старик Скалкин! Это главное.
— Ладно. Главное, что ты здесь.
Он засмеялся. Почти так, как два года назад. Быстро меняется у него настроение. Трудно с ним будет.
Николай снова вышел в переднюю — на Витин смех.
— Значит, родственниками будем, Витя?
— Кажется, да.
— Только кажется? Тут знаешь какая слышимость? Я все про тебя знаю. Мне в семье музыкально глухие не нужны.
— Шутишь?! — зло спросил Витольд.
— Что ты! Как бы я посмел. Вон Юлька тебе сказала то же, что я, так ты науку и искусство вверх дном перевернул. И на меня с кулаками готов наброситься. А между тем у меня есть для вас подарок.
Николай достал из кармана блокнот:
— Здесь копия программы, по которой обучает детишек профессор Микульский. Насколько я знаю, за пятнадцать лет ему почему-то ни одного музыкально глухого не встретилось. Так что, сестричка, дело только за тобой.
— Но ведь Микульский начинает работать с пятилетними…
— А сколько лет ты дашь этому доктору наук? В музыке-то он, во всяком случае, разбирается не больше пятилетнего.
— Коль, ты и вправду считаешь, что я смогу?
— Зря я, что ли, хожу к этому Микульскому? Сможешь. Начнешь с одного музыкального строя, с обычного, а там, глядишь, и другие поймешь, открыватель. Только поработать придется. И тебе и Юльке. Пошли в комнату. Ну-ка, сестричка, к пианино. Открой блокнот. С чего там начинается? Действуй, а мы с Витенькой поучимся, послушаем.
Я опустила пальцы на клавиши. И они запели:
— Чижик-пыжик, где ты был?
Виктор Жигунов
ИНТЕГРАЛЬНОЕ СКЕРЦО
Василий Степанович семенил по коридору заводоуправления, искательно заглядывая в таблички дверей: какая покажется добрее. Толкнулся было в один кабинет, но, встретив холодный взгляд большого, видимо, начальника, сидевшего за большим столом, отступил и поспешно прихлопнул дверь, едва не защемив палец.
Затем он остановился перед надписью “Фотостудия”. Постоял, соображая, и несмело обрадовался. Поднял руку, чтобы постучать, но заколебался и на эту минуту застыл в такой позе. Наконец стукнул раз… другой…
Дверь неожиданно щелкнула и приотворилась от удара. Василий Степанович перепугался… но никто не выразил неудовольствия, и пришелец посмотрел в помещение.
Оно оказалось длинным и полутемным. Смутно виднелись разнообразная аппаратура и провода. Над столом с зажженной лампой склонился молодой человек в ярко-желтой рубашке, с пушистыми черными усами. Он сосредоточенно протирал платком разноцветные стеклышки и вставлял их в прибор, похожий на толстую подзорную трубу.
Василий Степанович потоптался, его не замечали. Тогда он решился сам начать разговор — следующей удачной репликой:
— Э-э…
Парень оторвался от работы и, повернув голову вбок (чтобы не дохнуть на оптику), коротко сказал в темноту:
— Входите.
После чего снова углубился в дело.
Василий Степанович растерянно помедлил и проник в комнату.
— Ищу Ставрогина…
Фотограф выразил на лице, что он слушает, но пока лишен возможности разговаривать. Подождав и почувствовав себя неловко от молчания, посетитель добавил:
— Я издалека… Узнал телефон Ставрогина, только не отвечает… А на территорию не пустили… Я увидел на Доске почета: Ставрогин, инженер — и пришел сюда… Наверно, вы фотографировали, знаете его…
Молодой человек опять отвернулся в сторону, чтобы подышать, и между шумными вдохами сообщил:
— Занятой товарищ — Ставрогин.
Гость подумал, следует ли уходить после таких слов или еще нет, и торопливо полез во внутренний карман пиджака, извлек кипу истертых — в большинстве, должно быть, давно ненужных — бумажек. Перебрал ее и вытащил кусок почтового бланка.
— Я получил перевод… На обороте написано: “Согласно заявлению Б.В.Ставрогина”.
Фотограф впервые взглянул на пришедшего, а заодно и на бланк. Там была указана трехзначная сумма. Парень осторожно положил прибор, приподнялся и протянул руку:
— Мишей меня зовут. За что перевод-то?
— Меня Васей. Не знаю за что.
— Садись. Как не знаешь? Ты Ставрогину соавтор?
— По какому делу соавтор? — не понял Василий Степанович, пересаживаясь на стул.
— Он изобретатель у нас, — не без гордости сообщил Миша. — Ты ему помогал?
— Не знаком с ним вообще.
Молодой человек поднял брови и вернулся к своему занятию. После раздумья он спросил, опять отвернувшись:
— А какую-нибудь работу для завода выполнял?
— Даже не слышал никогда про ваш завод.
Фотограф недоуменно помолчал минуту — другую. Вложил в прибор последнюю линзу и наклонился над столом, начал там, видимо, привинчивать собранное устройство к чему-то. Послышался писк, будто он задел говорящую куклу.
— Может, ошибка? — предложил гость, надеясь на возражение.
Миша пожал плечами. Выпрямился и достал из нагрудного кармана плоскую коробочку. Из нее со свистом вылетел и закачался никелированный штырь. Коробочка зашуршала.
— Рация, — небрежно пояснил Миша. — Мы со Ставрогиным работаем тут над одним агрегатом. Борис дал мне эту штуку, чтобы в любой момент со мной посоветоваться. Он такую же всегда носит при себе…
— Слушаю, — раздался резкий голос.
— Борис Вадимович! — скороговоркой начал парень, вмиг потеряв часть уверенности. — Фортиссимо сгорело…
— Опять попурри с интегралом будет в три люкса? — сердито осведомился голос.
— Нет, я поставлю прокладку в синус модерато.
— Не уникурсально. По системе Станиславского там натуральный логарифм в миноре и диссонансы на звонких и шипящих.
Фотограф виновато промолчал и покосился на Василия Степановича: как на него действует столь умная беседа?
— В аллегро-факториале возведем ре-бемоль в квадрат, — решил Ставрогин. — Все?
— Еще вас человек дожидается. Передаю ему.
Миша сунул рацию под нос гостю. Тот не ожидал такого поворота и долго не мог найти что сказать. Тогда Миша отвел руку с аппаратом и сам проинформировал Ставрогина о цели “Васиного” приезда.
— Рад приветствовать вас, Вася, — радушно пророкотало в коробочке. — Направляюсь к вам. Михаил, изготовь портрет гостя для многотиражки и для галереи изобретателей.
Рация треснула и отключилась.
Миша торопливо встал, пряча ее, и сказал:
— Пойдем!
Он повел приезжего в другой конец студии.
Повсюду стояли ширмы и штативы, столы с фотографическими ванночками. Хозяин шел быстро, а Василий Степанович в полутьме зацепился ногой за провод. Пока он освобождался, Миша пропал впереди за высокими железными ящиками. Что-то холодное скользнуло по лицу пришельца… Он отпрянул. Это оказалась свисавшая сверху фотопленка.
Возле неясно белевшей стены Миша усадил гостя на табурет. Отошел и с усилием подкатил на тележке что-то круглое и поблескивающее.
— Зажмурься, — предупредил он.
Тотчас слева от Василия Степановича взорвался ослепительным светом громадный прожектор. Вся комната мгновенно утонула во мраке, лишь приезжий остался в центре горящего, расплавленного пространства.
— Другие ретушируют… — объяснил фотограф, в несколько приемов переставляя по полу какую-то тяжесть, громыхающую жестью. — А я считаю, натуру надо как следует осветить. Ведь что такое морщинка? На фотографии это тень. Надо ее убрать…
Спереди в Василия Степановича ударил белым светом юпитер. Справа слабенько загорелась лампочка на штативе. Снизу в лицо вонзился луч “пистолета”. Вверху запылал софит.
— Но тень все же нужна, — добавил Миша. — Для выпуклости. Поэтому такой мощный прожектор. Он все остальное пересиливает.
Гость почувствовал припекание. Постепенно становилось очень тепло.
— Поглядел я: Ставрогин изобретает… Ну и сам тоже… А ты, наверно, что-нибудь изобрел. Работаешь кем?
— Музыкантом работаю, — отозвался Василий Степанович, изо всех сил стараясь не моргнуть, чтобы не сплоховать на портрете.
— Ну да? — вдруг обрадовался Миша. — На чем играешь?
— Трублю. На трубе.
— А-а… На баяне не можешь…
— Почему не могу? — оскорбился музыкант. — На баяне могу и на гармошке…
— Что ты говоришь!
Завизжали колесики, из тьмы высунулась деревянная фотокамера на скрипучей подставке. Хозяин студии, согнувшись позади нее под черным покрывалом, посоветовал:
— Подумай про что-нибудь возвышенное.
Василий Степанович выпятил грудь и, поискав тему для высоких мыслей, вспомнил о переводе. Это денежное явление сильно нарушило его жизнь. Артист уже несколько дней был в опасливом недоумении, и хотя все-таки завел секретную от жены сберкнижку, но раздумывал так глубоко, что во время концерта не заметил бекара в нотах и дул до-диез вместо до, пока дирижер, исчерпавший все способы сигнализации, не кинул в него палочкой. Тогда трубач придумал для оркестра уважительную причину — запой, жене сказал, что едет в командировку за новой сурдиной, и отправился на завод.