— Надо тебе в руки что-нибудь техническое дать! — догадался Миша.
В темноте шаркнул выдвигаемый ящик стола, загремели железки. Василий Степанович воспользовался моментом и потер кулаками глаза, их пекло. Случайно он дотронулся до пиджака и отдернул руку, обжегшись. Он заопасался: не подпалить бы одежду…
— Во, штангель! — нашел фотограф. Он появился из черноты, неся штангенциркуль. Вся фигура Миши оставалась темной, лишь по краю ее обвело золотистое сияние. Молодой человек сунул инструмент в руки деятелю культуры и вернулся во мрак, сам заслоняя глаза ладонью. Снова завизжали колесики.
— А мы тут со Ставрогиным соорудили баян с проектором, — заговорил Миша, опять вывозя камеру на свет. — С каждой нотой связали какой-нибудь цвет. На клавиатуре исполняется музыка, а на экран летят разные лучи. Выходит цветомузыка.
— А, — отозвался артист, чтобы показать: это слово ему знакомо.
— Выше голову… Тогда верхнюю пуговицу застегни. Или у тебя ее нет? Тогда ниже голову, подбородком закроешь… А может агрегат и наоборот работать, выдавать звуки в соответствии с красками предмета, который перед ним.
Василий Степанович боялся пошевелиться: при движениях раскаленная одежда обжигала. Коленям стало горячо от брюк. Левую щеку стянул жар.
— Опробуешь нашу машину? А то профессионала не найдем никак.
— А, — утвердительно сказал музыкант. Но уверенности в голосе не было: за баян-то Василий Степанович брался разве только на свадьбах. А там играют не очень виртуозно.
Вдали, за концом света, стукнула дверь, кто-то вошел.
— Сейчас птичка вылетит, — поспешно пообещал Миша. Артист оцепенел. Штангенциркуль он держал перед собой обеими руками, как трубу, точно собираясь в него дунуть.
— При полной иллюминации? — насмешливо произнес вошедший, быстро приближаясь в неразберихе.
Фотограф пробормотал что-то смущенно. Стукнул проэкспонированной фотопластинкой, светильники, кроме лампы, медленно угасли. Вместо птички к музыканту устремился высокий мужчина в сером, идеально сидящем костюме. Ему было, наверное, под сорок. Он лучезарно улыбался и протягивал приезжему руку.
— Здравствуйте, Василий… простите?
— Степанович, — сказал артист, после яркого света слепо глядя на Ставрогина, и потер ладонями обожженные колени. Инженер решил, что гость вытирает руки перед пожатием, и на всякий случай вежливо тоже посмотрел на свою ладонь.
— Он на баяне может, — подал голос Миша, удаляясь. — Хочет испробовать нашу музыку.
— Весьма обязаны, — признательно произнес Борис Вадимович.
Из красных и синих кругов перед артистом выплыла рука в белой манжете и с золотым кольцом. Он потряс ее: рефлекс — подают, здоровайся. Ставрогин подхватил валявшийся поблизости стул и сел, аккуратно поддернув брюки. Он улыбался, но лицо было холодноватым.
— Вообще-то я трубач… — нерешительно сообщил Василий Степанович. — В оркестре…
Но Миша уже тащил громадный баян с наложенной на него сверху подзорной трубой. Несколько раз споткнулся о кабели, повалил какие-то предметы и опустил агрегат на колени музыканту.
Баян оказался необычно тяжелым. Раз уж отступать было некуда, оркестрант постарался как можно более тихо накинуть ремни на плечи. И машинально поставил пальцы туда, где начинается “Когда б имел златые горы…”. Но, покосившись на инженера, опустил руку.
— На объектив переключено, — спохватился фотограф.
Борис Вадимович откликнулся:
— Ничего. Полезно для знакомства с возможностями аппарата. Направьте инструмент, к примеру, на Михаила и растяните мехи.
Парень приосанился и расправил усы, хотя их положение вряд ли изменяло его цветовую гамму. Он был в ярко-желтой рубашке, в малиновых брюках, из кармашка пышно торчал зеленый платок.
Василий Степанович с недоумением потянул баян в стороны.
Раздался скрипучий, режущий вопль — смесь визга с воем. Крепко засвербело в ушах.
Музыкант подпрыгнул и едва не упустил машину на пол. Ставрогин вовремя удержал ее.
— Светофорное сочетание, — сказал он, иронически глянув на фотографа. Чем-то щелкнул на аппарате и попросил: — Повернитесь к стене, Василий Степанович. Исполните что-нибудь.
Из проектора возник конус света. Артист пришел в себя, вытер холодный пот и пересел лицом к белой стене, яркий круг упал на нее.
Трубач некоторое время помедлил, как бы сосредоточиваясь, а на самом деле для важности. Затем тряхнул редкими волосами и вдохновенно заиграл.
По экрану метнулся синий сполох. Простенькая мелодия недружно расширилась, в ней появились украшения. Освещенный круг стал бурым, из него всплывали рыжие пятна. Исполнитель запустил Длинную фиоритуру с пронзительными висюльками. Экран сделался Устойчиво серым…
Оркестрант прервал игру и поковырялся в пуговках баяна:
— Не настроено, что ли…
— Возможно, пьеса, — корректно возразил Борис Вадимович, — …не совсем удачная. Если позволите, я предложу вам ноты.
Интерпретатор побагровел. Играл он свой собственный опус. Ставрогин вынул из кармана неожиданно затрепанный блокнот и полистал его.
— Ваше произведение? — свысока, чтобы скрыть конфуз, осведомился неловкий сочинитель.
— Ни в коем случае! Не решусь злоупотреблять вашей любезностью.
Инженер поднес Василию Степановичу рукопись. Трубач снизошел до нее и долго читал, непроизвольно надув щеки и шевеля пальцами. Наконец собрался с духом и очертя голову пустился по нотным линейкам и по клапанам.
Этюд начинался едва ли не одними паузами. На стене они сопровождались чернотой. Затем стало повеселее, темп ускорился. Появились фиолетовые и голубые тона. Пошли хитрые узоры в мелодии, зеленые и желтые всплески на экране. После нескольких смеющихся созвучий произведеньице завершилось триолями и оранжево-красным пламенем.
— Ишь! — признался музыкант, отпуская кнопки. — Чье это?
Инженер хитро переглянулся с фотографом и спросил:
— Простите, а чье авторство вы могли бы предположить?
Василий Степанович точно отличал, пожалуй, только Щедрина от Моцарта. Тем не менее он не захотел ударить лицом в грязь и как можно тверже заявил:
— Ранний Прокофьев.
На случай ошибки у него был заготовлен ответ, что это подражание Прокофьеву или что замечательный композитор в юности невольно заимствовал кое-что у предшественников, как любой творец поначалу.
— Да? — вдумчиво произнес Ставрогин. — Надо будет проверить… Но изящный опус, не правда ли?.. Михаил! — вдруг сказал он. — Сбегай ко мне, на столе большая тетрадь, принеси.
Фотограф, к этому времени затолкавший зеленый платок поглубже в карман, чтобы уменьшить свое сходство со светофором, кинулся к выходу.
— Поставьте инструмент, Василий Степанович. Я очень и очень рад был увидеть профессиональное исполнение. Что же касается присланного вам вознаграждения…
— Да, — заинтересовался трубач и опустил баян на пол.
— Наш инструмент как бы переводит произведения музыки на язык живописи. И наоборот. Разумеется, этот перевод неполон: машина не рисует картин и не пишет симфоний… Скажите: задача, опубликованная в областной газете, — ваше единственное шахматное сочинение?
— Задача? — опешил артист. — Не сочинял я задачи…
— То есть… простите?.. В редакции сообщили именно ваш адрес.
— Не знаю.
Ставрогин перестал приятно улыбаться. Помолчав, он сообщил с сожалением:
— Увы, Василий Степанович. В таком случае вознаграждение выплачено неправильно.
Трубач открыл рот. Некоторое время он сидел так, потом забормотал:
— Как неправильно?.. Что “увы”?! — голос его окреп. — Почему неправильно?! При чем тут задача??! — Он встал. — Такие деньжищи — неправильно?! Я тебе дам, “увы”! Ксилофонист! — неизвестно почему обругал Ставрогина Василий Степанович.
— Успокойтесь, — холодно произнес инженер. — Давайте разберемся!
— Давайте! — согласился разгорячившийся музыкант. — Разберемся!
— Садитесь… Сядьте! Оркестрант с размаху сел.
— Я разрабатывал универсальный станок, — начал Борис Вадимович. — Никак не вывязывался узел, подающий заготовку после токарной обработки к фрезе. Мне попалась шахматная задача, положение фигур в которой копирует схему станка. Черный король — обрабатываемая деталь. Ферзь, дающий мат, — фреза. В задаче предусмотрены кривошипы, то есть кони, и упор — черная пешка. Край доски — станина. В какую бы сторону ни отскочил черный король, он неизбежно зажимается белым королем и ладьей и фрезеруется. А по пути он еще подвергается сверлению (сверло — слон, который дает шах) и шлифованию проходной пешкой.
Артист хлопнул глазами.
— Автор задачи и я решали одну и ту же проблему, но каждый на своем материале. За соавторство начислен гонорар.
Василий Степанович ошеломленно посмотрел по сторонам. Достал из кармана случайно завалявшийся там платок, минуту глядел на него и, забыв вытереть лоб, снова сунул в карман.
— Это Валерка!! — вдруг осенило его. — Он деревяшки вечно гонял по доске.
— Кто это?
— Шпаненок мой! Точно!! — Музыкант схватил Бориса Вадимовича за руку и пылко потряс. — Выкинул я шахматы! Двойку он схлопотал… А задача была! С кривошипами. Еще пять рублей я получал за Валерку на почте. Ему-то не дают! Купил ему перочистку. И себе… ну там, пригодилось.
— Очень рад, — сдержанно отозвался Ставрогин. — Поздравляю.
— Спасибо, товарищ… Борис Вадимович. — Гость хитро засмеялся: — А ведь могли не сообщать! Никто бы не догадался.
— Я готовлю диссертацию, — сухо пояснил инженер. — Нужно Документально подтвердить возможно большее число таких случаев.
— А-а! Есть еще случаи?
— Конечно. Существует множество аналогичных законов в разных областях человеческой деятельности. Например, закон Ома был открыт после длительных изысканий, а в гидравлике подобная закономерность сама собой разумеется. Ясно, что стадо тем скорее войдет в ворота, чем они шире и чем энергичнее погонщик.
Однако Василий Степанович не помнил закона Ома. Изобретатель оборвал изложение и поднялся:
— Простите. Я вынужден спешить. Не смею задерживать и вас. Артист тоже встал и радостно поскакал к выходу, по пути задевая разные предметы и расплескав реактивы из ванночек на столе.
— А играл-то я чего? — спросил он, останавливаясь у двери.
Ставрогин, бесшумно следовавший за ним, вспомнил:
— Да, ведь Михаил еще должен прийти… — Он в затруднении помедлил и неохотно продолжил объяснение: — Можно найти параллели между наукой и искусством. Скажем, крещендо в музыке то же, что возрастающая прогрессия в математике. Неизвестный член — пауза. Обращение аккорда — это извлечение корня… или освобождение от знаменателя, не припомню. То есть вычисления переводимы на язык музыки. Вы исполняли решение системы тригонометрических уравнений.
Оркестрант остолбенел. Он стоял возле двери так долго, что терпеливо ожидавший Ставрогин смягчился.
— Намереваюсь предложить вашему оркестру марш. Это работа по векторному анализу. Параграф третий — партия трубы.
Сбитый с толку работник искусства не нашел что ответить.
— Мир един — это мы расчертили его на сферы влияния и огороды. Но что бы ни было сделано в любой области, оно продвигает вперед всю цивилизацию. Одни науки опережают другие, могут помочь отставшим. Конечно, нельзя механически переносить законы с одной почвы на другую. Но почему не проверить, не соотнести?.. Недавно мне по работе пришлось заниматься остыванием металлов. Сопоставил данный процесс с деградацией в биологии, с инфляцией в экономике, с регрессом в социологии, с редукцией в языкознании… Удалось найти кое-что новое для металлургии.
— В музыке диминуэндо, — неожиданно для себя брякнул трубач. — Затихая, значит.
Борис Вадимович посмотрел на него с интересом. Достал блокнот и записал.
— Спасибо, — он улыбнулся. — А фотографию сына вы нам пришлите.
— Как приеду — тут же!
Дверь распахнулась, в нее влетел фотограф. В одной руке он держал толстую тетрадь, в другой — конверт.
— Письмо из Академии наук! — закричал он.
— Тише, — осадил инженер. Отобрал партитуру и торжественно передал Василию Степановичу. Затем прочитал надпись на конверте и вскрыл его.
Миша нетерпеливо переминался, пытаясь заглянуть в письмо. Ставрогин по диагонали ознакомился с текстом, усмехнулся и прочел вслух:
“Присланная Вами работа П.И.Чайковского открывает новую страницу в развитии математических наук. Как Вы пишете, ученый безвременно ушел от нас. Просим сообщить все, что известно Вам о личности и биографии выдающегося математика. Сохранились ли другие его рукописи?” И так далее.
— Это какой Чайковский? — прошептал музыкант.
— Петр Ильич. Я перевел в вычисления его симфонию.
Молодой человек, подпрыгивавший от радости, бросился было обнимать инженера, однако не решился и на полдороге изменил направление, заключив в объятия приезжего. Василий Степанович высвободился, деревянно открыл дверь и тихо покинул студию.
Совсем обеспамятев, он добрел по коридору до выхода, спустился по ступеням на улицу…
Мимо пробегал паренек в форме профтехучилища. Артист вышел из оцепенения и схватил прохожего за рукав.
— Извини, — сказал он. — Где тут у вас магазин “Спорттовары”? Хочу сынишке шахматы купить… Пусть составляет задачи.
Никита Ломанович
ОТКРОЙТЕ ВАШИ УШИ
…Да-а, грустно. Грустно бывает после хорошего джазового концерта! Это заметно не сразу, потому что сидевшие поднимаются с пола и кресел рядом с теми, кто весь концерт простоял, все улыбаются или хотят улыбнуться, с шорохом сыплются к краям зала последние аплодисменты и наступает коротенькая тишина, когда дышится очень легко и каждому слышна музыка, хотя на сцене уже ничего, кроме стульев, нет. Но слушать то, чего нет, непросто и, кажется, даже вредно, поэтому люди спешат откашляться, хлопают сиденьями, их голоса заполняют зал — и… На головы давит вдруг мертво отяжелевший потолок, липнет к спине и плечам потная одежда, хочется чесаться, дышать, обойти с помощью бинокля очередь в гардероб… И словно изжога, сменяющая съеденный с аппетитом обед, являются суета, предчувствие долгого ожидания автобуса, давки, плохого короткого сна…
Так или примерно так грустилось людям, выходившим сквозь струи горячего воздуха из небольшого, стоящего на окраине города Дворца культуры. Но тут события приняли совершенно неожиданный оборот. Едва лишь стало тесно на автобусной остановке, откуда-то вдруг принеслись облака желтого, исчерченного черными снежинками света, и набежавшее стадо “Икарусов” проглотило радостно закричавшую толпу.
— Что?! — скажете вы. — После концерта? Сразу? За час до полуночи, на окраине, где интервалы движения двадцать минут в часы “пик”? Не-ет!
Да! Потому что случилось это в особенную ночь, стоящую примерно посредине между новым и старым Новым годом. Раньше подобные ночи знали: никто на них внимания не обращает, и потому ничем особенно выделяться не старались. Зато теперь всего стало много, есть даже люди, которым этого “много” не хватает. И чтоб заполнить придуманную ими пустоту, одна из первых ночей Нового года дарит нам иногда чудеса. Не верите? Зря! Зря! Господин Гоголь-Яновский — слыхали наверно? — давно уже со мной согласился.
Впрочем, чудеса, как известно, — вещь вовсе непостоянная. Поэтому двоим из нашей толпы не повезло. Они выскочили на нужной им остановке, погнались за теплыми задними окнами другого автобуса, убегавшего в загородный микрорайон, но вскоре отстали и повернули назад. Место здесь было черное и пустое. Отступившие от него дома сбились от холода в крепостную с башнями стену, мерцавшую вдалеке желтыми и красными прямоугольниками окон. Оба неудачника вошли в заполненный снежинками конус света под фонарем, остановились у кривого столбика с желтой табличкой, отдышались…
— Давайте знакомиться, — предложил один из них. — Следующий автобус через час будет.
Они разом сказали: “Петр Иванович!”, засмеялись и тут только заметили, что почти всем похожи друг на друга: одеждой, средней упитанностью, средним ростом и круглыми бритыми очень подвижными лицами. Фамилии их тоже почти совпадали: Бинский и Динский. Правда, Бинский (он предложил познакомиться) был чуть выше ростом, носил, в отличие от Динского, канадскую, а не болгарскую дубленку, да и все остальное — шапка, брюки, сапоги — были у него почти как у нового знакомца, но видом и ценой чуть-чуть интересней. Похоже, заметив это, Бинский пожал, не снимая перчатки, протянутые голые пальцы и зашумел:
— С концерта? Жаловаться надо! Знают же: вечером с транспортом напряженно и первым отделением пускают этот чертовый джаз-модерн. Он кому нужен? Кретинам! Ну и ставьте его в конце, а тот хороший диксиленд — в начале. Мы бы его послушали и давно уже дома были. Пусть модернисты хрюкают в пустом зале. Да! Жаловаться надо! В газету!