– Да ладно! – хмыкнул я. – Несмотря ни на что, я к вам очень тепло отношусь. Мне…
– Ну, уважил! Итак… – резко повернувшись, Джон потер ладони и начал тасовать страницы, как завзятый шулер, – в течение ближайшего часа будем кромсать твой прекрасный, гениальный сценарий, а потом…
В третий раз с момента нашей встречи он переключил тон и настрой разговора.
– Тихо! – воскликнул Джон. Сощурившись, он закачался посреди комнаты, как утопленник под водой. – Дуг, ты слышал?
Дом задрожал от ветра. Длинный ноготь царапнул раму мансардного окна. Луну окутал скорбный шепот облаков.
– Банши, да не одна, – кивком указал Джон и застыл в ожидании. Потом он резко вскинул голову:
– Дуг! Сгоняй на разведку.
– Еще чего!
– Давай-давай, одна нога здесь, другая там, – настаивал Джон. – А то у нас сегодня какая-то ночь ошибок. Ты ошибаешься во мне, ошибаешься и в этом. Набросишь мое пальто. За мной!
В прихожей он распахнул стенной шкаф и выдернул необъятных размеров твидовое пальто, пропахшее сигарами и дорогим виски. Растянув его в обезьяньих руках, он стал водить им передо мной, как тореадор – мулетой.
– Эй, торо! Торо!
– Джон, – вырвалось у меня тяжелым вздохом.
– Никак у тебя поджилки трясутся, Дуг? Струсил? Да ты…
Уже в четвертый раз мы оба услышали в зимней ночи стон, возглас, удаляющийся шепот.
– Тебя ждут, друг мой! – торжественно провозгласил Джон. – Выходи. Побежишь за нашу команду!
Чужое пальто дохнуло угаром табака и выпивки, а Джон с царственным достоинством застегнул на мне пуговицы, взял за уши и поцеловал в лоб.
– Буду за тебя болеть на трибуне, парень. Побежал бы с тобой, но опасаюсь смутить банши. Удачи, сынок, а если не вернешься… я тебя любил, как родного!
– Сколько можно! – Я распахнул дверь.
Но Джон внезапно вклинился между мною и холодным лунным ветром.
– Нет, не ходи, дружок. Я передумал! Если тебя прикончат…
– Джон, – я вырвался из его рук, – это ведь была не моя затея. Думаю, вы подговорили Келли, которая ухаживает за лошадьми, чтобы она завыла среди ночи вам на потеху…
– Дуг! – вскинулся он, по своему обыкновению, то ли в притворном, то ли в искреннем негодовании, хватая меня за плечи, – Богом клянусь!
– Счастливо оставаться, Джон. – Во мне боролись злость и любопытство.
Выскочив за порог, я тут же об этом пожалел. У меня за спиной хлопнула дверь, звякнула защелка. Неужели он надо мной посмеялся? Через несколько мгновений его силуэт возник в окне библиотеки: держа в руке стакан хереса, за ночным представлением наблюдал сам режиссер, он же восторженный зритель.
Чертыхнувшись себе под нос, я отвернулся, втянул голову в плечи, плотно запахнул пальто, как Цезарь – свой плащ, и зашагал по гравию навстречу ветру, который разом вонзил в меня два десятка клинков.
Минут десять здесь поболтаюсь, думал я, пощекочу ему нервы, чтобы этот розыгрыш обернулся против него, а потом разорву рубашку, расцарапаю грудь и приковыляю обратно, сочинив какую-нибудь жуть. Да, точно, если он рассчитывал, что…
Я остановился.
Потому что в ложбине мне привиделся воздушный змей, который бумажным цветком расцвел посреди рощи и уплыл за живую изгородь.
Луна, почти полная, пряталась за облаками, посылая мне островки темноты.
В отдалении что-то снова мелькнуло гроздью белых цветов, готовых опуститься на бесцветную дорожку. И в тот же миг послышался едва уловимый плач, тишайший стон, как скрип дверцы.
Вздрогнув, я отпрянул назад и оглянулся в сторону дома.
Конечно, физиономия Джона, будто вырезанная из тыквы, маячила в окне и с ухмылкой потягивала херес, окруженная теплым, как поджаренный хлеб, уютом.
– О-о-ох… – простонал чей-то голос. – Боже…
Тут-то я и увидел эту девушку.
Она стояла, прислонившись к дереву, в длинном облачении лунного цвета; ее тяжелая, доходившая до бедер шерстяная шаль жила отдельной жизнью: волновалась, трепетала, махала крылом ветру.
Судя по всему, девушка не заметила моего присутствия, а если и заметила, ей было все равно; она меня не боялась, в этом мире она уже ничего не боялась. О том поведал ее прямой, немигающий взгляд, устремленный в сторону дома, к мужскому силуэту в окне библиотеки.
Снежное лицо казалось высеченным из холодного белого мрамора, как у родовитых ирландских женщин: лебединая шея, сочные, хотя и неспокойные губы, лучистые нежно-зеленые глаза. От того, как прекрасны были ее глаза, как хорош был этот профиль за покровом дрожащих ветвей, у меня в душе что-то перевернулось, сжалось от боли и умерло. На меня нахлынула убийственная тоска, какая охватывает мужчин при виде мимолетной красоты, которая вот-вот исчезнет. В такой миг хочется крикнуть: постой, я люблю тебя. Но язык не поворачивается это произнести. И лето уходит в ее образе, чтобы никогда больше не вернуться.
И вот теперь эта красавица, которая не сводила глаз с заветного окна в далеком доме, заговорила сама:
– Он там?
– Что? – поперхнулся я.
– Ведь это он? – переспросила она и пояснила с холодной яростью: – Зверь. Монстр. Тот самый.
– По-моему…
– Отъявленный хищник, – продолжала она. – Двуногий. Он вечен. Другие приходят и уходят. А он вытирает руки о живую плоть. Девушки для него – салфетки, а женщины – ночные закуски. Он хранит их в винном погребе и различает не по именам, а по годам. Силы небесные, неужели это он?
Проследив за ее взглядом, я увидел все ту же тень в далеком окне, за лужайкой для игры в крокет.
И представил своего режиссера в Париже, в Риме, в Нью-Йорке, в Голливуде, и увидел реки женщин, по которым, как зловещий Иисус по теплому морю, Джон прошелся подошвами. Сонмы женщин танцевали на столах, мечтая снискать его похвалу, а он, помедлив у выхода, бросал: «Дорогуша, одолжи пятерку. Там стоит нищий – просто сердце разрывается…»
Теперь, глядя на эту девушку, чьи темные волосы перебирал ночной ветер, я спросил:
– И все-таки, кто он такой?
– Все тот же, – отвечала она. – Тот, кто живет в этом доме, кто прежде меня любил, а теперь не помнит. – Из-под опущенных век брызнули слезы.
– Он здесь больше не живет, – сказал я.
– Неправда! – Она резко повернулась ко мне, словно для удара или плевка. – Зачем ты лжешь?
– Пойми. – Я вглядывался в свежий, но померкший снег ее лица. – То было другое время.
– Нет, время бывает только настоящим! – Мне показалось, она сейчас бросится к дому. – И я по-прежнему его люблю – так сильно, что любому сверну за него шею, пусть даже за это поплачусь!
– Назови его имя. – Я преградил ей путь. – Как его зовут?
– Уилл, как же еще? Уилли. Уильям.
Она сделала шаг. Я поднял руки и покачал головой:
– Нет, здесь живет Джонни. Джон.
– Ложь! Я его чую. Имя другое, но это он. Смотри сюда! Ты тоже почуешь!
Она подставила ладони ветру, летящему в сторону дома, я повернулся и ощутил то же самое: межвременье, другой год. Об этом шептали порывы ветра, и ночь, и слабый свет в окне, где маячила тень.
– Это он и есть!
– Он мне друг, – осторожно сказал я.
– Такой никому и никогда не будет другом!
Я попытался взглянуть на этот дом ее глазами и подумал: господи, неужели так повелось на все времена, неужели здесь испокон веков живет некий человек – жил здесь и сорок, и восемьдесят, и сто лет назад! Нет, не один и тот же, а зловещий строй двойников, и на дорогу всегда выходила эта растерянная девушка, у которой вместо любви – снег на тонких руках, вместо утешения – лед в сердце; ей только и остается, что шептать, стонать, сетовать и плакать до самого рассвета, а когда взойдет луна, начинать все сначала.
– Здесь живет мой друг, – повторил я.
– Если это правда, – яростно прошептала, тогда ты мне враг!
Я смотрел, как ветер уносит с дороги пыль в сторону погоста.
– Уходи, откуда пришла, – сказал я.
Она увидела ту же дорогу, ту же пыль, и голос ее сник.
– Значит, покоя не будет? – простонала она. – Неужели мне суждено вечно скитаться в этих краях, год за годом?
– Если бы это и впрямь был твой Уилли, твой Уильям, – отважился я, – мог бы я тебе хоть чем-нибудь помочь?
– Прислать его сюда, – вполголоса ответила она.
– Зачем он тебе?
– Чтобы лечь с ним рядом, – прошептала она, – и больше не подниматься. Чтобы он остался холодным камнем в холодной реке.
– Вот как. – Я кивнул.
– Так что же, пришлешь его ко мне?
– Нет. Он не тот, кто тебе нужен. Хотя и похож. Почти один к одному. И тоже ест на завтрак девушек, и утирает губы их шелками, и зовут его в разные века по-разному.
– Ему тоже неведома любовь?
– Это слово он забрасывает вместо удочки, – сказал я.
– Выходит, я попалась на крючок! – У нее вырвался такой стон, что тень в доме за лужайкой прильнула к окну. – Буду стоять тут всю ночь, – выговорила она. – Он, конечно, почувствует, что я здесь, и оттает – не важно, как его зовут и сколько зла у него в душе. Какой сейчас год? Сколько лет прошло в ожидании?
– Не скажу, – ответил я. – Если узнаешь, это станет для тебя ударом.
Повернув голову, она впервые посмотрела на меня в упор.
– Вот ты каков – добрый вроде? Из совестливых, которые не обманут, не обидят, не сбегут? Где же ты был раньше, скажи на милость?
Завывания ветра эхом отозвались у нее в груди. Где-то далеко, в спящем городке, пробили часы.
– Мне пора. – Я собрался с духом. – Как же все-таки помочь тебе обрести покой?
– Тебе это не под силу, – ответила она, – ибо не ты нанес рану.
– Понял.
– Ничего ты не понял. Но хотя бы попытался понять. И на том спасибо. Иди в дом. Не то подхватишь смерть.
– А ты?..
– Что я? – усмехнулась она. – Я свою подхватила давным-давно. А двум смертям не бывать. Ступай!
Упрашивать меня не пришлось. Мне с лихвой хватило ночного холода, бледной луны, межвременья – и этой незнакомки. Ветер подгонял меня вверх по травянистому склону. У дверей я обернулся. Подняв руку, она все еще стояла на млечной дороге, и тяжелая шаль трепетала на ветру.
– Не мешкай, – послышалось мне, – передай, что его ждут!
Я плечом вышиб замок, влетел в дом и промчался по коридору, мелькнув бледной молнией в огромном зеркале. Сердце отбивало дробь.
В библиотеке Джон приканчивал очередную порцию спиртного; он плеснул из бутылки в мой стакан.
– Когда ты только научишься не принимать мои слова за чистую монету? – сказал он. – Боже, на тебе лица нет! Совсем окоченел. Давай-ка выпьем. А потом повторим.
Я выпил, он налил еще, я снова выпил.
– Значит, это была шутка?
– А что же еще? – Джон захохотал, но вдруг осекся.
За стенами особняка опять слышался стон, ноготь исподволь шелушил краску, луна скользила по черепице.
– Сюда пришла банши. – Я смотрел в стакан, не в силах сдвинуться с места.
– Конечно, дружок, конечно, пришла, – приговаривал Джон, – Ты выпей, Дуг, а я еще раз прочту тебе рецензию из «Таймс».
– Она же сгорела.
– И то верно, дружок, но я знаю текст, как свои пять пальцев. Ты пей, пей.
– Джон, – я уставился в огонь, туда, где шевелился пепел сгоревшей газеты. – А эта… рецензия…она точно была напечатана?
– А как же, совершенно точно, да-да. Если уж совсем честно… – Для пущей выразительности он сделал паузу. – В редакции «Таймс» знают, как я тебя люблю, поэтому рецензию на твой сборник заказали мне. – Протянув свою длинную руку, Джон подлил мне спиртного. – Я и написал. Разумеется, под псевдонимом – иначе меня бы не уломали. Но я не имел права лукавить, Дуг, просто не имел права. Отметил и самые блестящие места, и менее удачные. Кое-что разнес в пух и прах, как всегда поступаю, если ты приносишь никудышный эпизод, требующий переделки. Словом, поступил по справедливости, не подкопаешься. Ты согласен?
Он нагнулся, взял меня за подбородок и заставил поднять голову, чтобы долгим, проникновенным взглядом заглянуть мне в глаза.
– Да ты никак обиделся?
– Нет, – сказал я дрогнувшим голосом.
– Ну и ладно. Ты уж извини. Это розыгрыш, дружок, примитивный розыгрыш. – Он по-приятельски ткнул меня в плечо.
Тычок вышел совсем легким, но показался мне ударом кувалдой, потому что я был на взводе.
– Лучше бы его не было, этого розыгрыша. Лучше бы в газете была настоящая рецензия.
– Не спорю, дружок. На тебе лица нет. Меня…
Вокруг дома облетел ветер. Оконные стекла звякнули и зашептались.
Без всякой видимой причины у меня вырвалось:
– Банши. Это она.
– Да пошутил я, Дуг. Со мной держи ухо востро.
– Как бы то ни было, – сказал я, глядя в окно, – она там.
Джон рассмеялся.
– Ты, похоже, ее видел, а?
– Это юная, прекрасная девушка, которая от холода кутается в шаль. У нее длинные черные волосы и огромные зеленые глаза, лицо – как снег, точеный финикийский профиль. Вам такие встречались, Джон?
– Пачками, – захохотал Джон, но уже не так громогласно, остерегаясь подвоха. – Черт побери…
– Она ждет, – сказал я. – У главной дороги.
Джон неуверенно поглядел в окно.
– Это был ее голос, – продолжал я. – Она описала вас или кого-то очень похожего. Только имя назвала чужое – Уилли, Уилл, Уильям. Впрочем, я и так понял, что это другой человек.
Джон задумался:
– Юная, говоришь, да еще красивая, и совсем близко?..
– Красивее не встречал.
– С ножом?..
– Безоружная.
– Ну что ж, – выдохнул Джон, – думаю, имеет смысл выйти, перекинуться с ней парой слов, как ты считаешь?
– Она ждет.
Он двинулся к выходу.
– Надо одеться, там холодно, – сказал я.
Когда он натягивал пальто, мы опять услышали снаружи эти звуки – совершенно отчетливые. Стон, рыдание, стон.
– Подумать только. – Джон уже взялся за ручку двери, чтобы я не заподозрил его в малодушии. – Она и вправду совсем близко.
Он заставил себя повернуть ручку и распахнул дверь. Ветер со вздохом влетел в дом, принеся с собою еще один слабый стон.
Стоя на границе холода, Джон вглядывался в темноту, где исчезала садовая дорожка.
– Стойте! – закричал я в последний момент.
Джон остановился.
– Я не договорил. Она действительно рядом. И ходит по земле. Но… она мертва.
– Мне не страшно, – отозвался Джон.
– Верю, – сказал я, – зато мне страшно. Оттуда возврата нет. Пусть во мне сейчас клокочет ненависть, но я вас никуда не отпущу. Надо закрыть дверь.
Опять этот стон, потом плач.
– Надо закрыть дверь.
Я попытался оторвать его пальцы от медной шишки, но он вцепился в нее что есть мочи, наклонил голову и со вздохом повернулся ко мне:
– А у тебя неплохо получается, парень. Почти как у меня. В следующем фильме дам тебе роль. Будешь звездой.
С этими словами он сделал шаг в холодную ночь и бесшумно затворил дверь.
Когда под его подошвами скрипнул гравий, я задвинул щеколду и торопливо прошелся по дому, выключая свет. Стоило мне войти в библиотеку, как в трубе заныл ветер, который спустился по дымоходу и переворошил в камине темный пепел лондонской «Таймс».
Я зажмурился и надолго прирос к месту, но потом встрепенулся, взбежал по лестнице, перемахивая через две ступеньки, хлопнул дверью мансарды, разделся, нырнул с головой под одеяло и услышал, как городские куранты пробили в ночи один раз.
А отведенная мне спальня затерялась высоко, под самым небом: если бы хоть одна живая – или неживая – душа вздумала скрестись, стучать, барабанить в парадную дверь, шептать, молить, кричать…
Кто бы это услышал?