– Тогда почему, как только мы ушли из лагеря, ты прилепилась ко мне, как рыба-лоцман?
После этого она действительно заплакала. Одна слезинка покатилась по ее красной от пощечины щеке. Чашка была бледной и хрупкой, ее кожа светилась, как одна из белых шахматных фигур моего отца. Я даже удивилась, что она не рассыпалась от моего удара на тысячу осколков. Я не знала, что сказать, как взять свои слова обратно, поэтому промолчала и просто положила ладонь ей на коленку. Чашка сбросила мою руку.
– Я хочу назад свою винтовку, – заявила она.
– Зачем тебе винтовка?
– Чтобы пристрелить тебя.
– Тогда ты точно не получишь ее обратно.
– А чтобы перестрелять всех крыс?
Я вздохнула:
– У нас нет столько патронов.
– Тогда мы их перетравим.
– Чем?
Чашка подняла руки вверх:
– Ладно, тогда подожжем отель, и они все сгорят!
– Это отличная идея, только тогда и нам негде будет жить.
– В таком случае они победят. Нас одолеет банда крыс.
Я никак не могла поспеть за ее мыслью и тряхнула головой:
– Победят… Как?
Чашка от удивления выпучила глаза. Рингер – умственно отсталая, ничего не понимает.
– Ты послушай, что они делают! Они едят стены. Очень скоро нас здесь не будет, потому что и место это исчезнет!
– Ну какая же это победа, – заметила я. – Тогда крысам тоже будет негде жить.
– Рингер, они крысы. И не умеют соображать наперед.
«Дело не только в крысах», – размышляла я той ночью, когда Чашка наконец заснула у меня под боком.
Я слушала, как они бегают в простенках, как грызут, скребут и пищат, и думала о том, что когда-нибудь погода, паразиты и время разрушат этот старый отель. Еще одна сотня лет, и от него уцелеет только фундамент. А через тысячу – вообще ничего не останется. Ни здесь, ни где-то еще. Все будет так, будто нас никогда не существовало. Зачем использовать бомбы, которые были в лагере «Приют», если пришельцы в состоянии повернуть против нас силы природы?
Холод пробирался даже под груду одеял, и Чашка тесно прижималась ко мне. Зима – та волна, которую им не было нужды моделировать. Она убьет еще тысячи.
«Марика, все имеет значение, – говорил отец во время одного из шахматных уроков. – Каждый ход важен. Мастерство в том, чтобы понимать, что и насколько существенно в данный момент».
Я вся извелась. С крысами надо было что-то решать. Это не давало мне покоя. Не проблема Чашки. Проблема с крысами. Крысиный вопрос.
9
Сквозь голые, белые от снега ветки деревьев я вижу, как приближаются вертолеты. Три черные точки на сером фоне. У меня в распоряжении секунды.
Вариантов несколько.
Добить Чашку и попробовать обыграть три «блэкхоука» с «хеллфайерами».[3]
Оставить Чашку, чтобы они ее уничтожили или, что хуже, спасли.
И последний: покончить со всем этим. Пуля – для нее. Пуля – для меня.
Неизвестно, где Зомби. Непонятно, что именно – если это что-то вообще было – заставило Чашку сбежать из отеля. Нет сомнений лишь в одном: наша смерть может стать единственным шансом на выживание для Зомби.
Я заставлю себя нажать на спусковой крючок. Если смогу выстрелить в первый раз – во второй будет уже намного легче. Я говорю себе, что слишком поздно. Слишком поздно для нее, слишком поздно для меня. От гибели не уйти. Разве не этот урок они месяцами вдалбливали нам в голову? От этого не спрячешься и не убежишь. Ну, сумеешь выжить сегодня, а завтра смерть все равно тебя найдет.
Она такая красивая, просто нереально красивая: лежит в гнездышке из снега, черные волосы поблескивают, как оникс, а лицо безмятежное, словно у древней статуи.
Я понимаю, что наша с ней смерть поможет уменьшить риск для большинства людей. И еще я снова думаю о крысах, о том, как мы с Чашкой, чтобы скоротать нескончаемые часы в отеле, планировали кампанию по их уничтожению. Мы разрабатывали стратегию и тактику, воображали, как будем изматывать их своими атаками. Каждый новый план был нелепее прежнего. Мы обсуждали это, пока Чашка не заливалась истеричным смехом. И тогда я сказала ей те же слова, что говорила Зомби на стрельбище. Этот урок теперь возвращается ко мне. Страх, который сводит убийцу с жертвой, и пуля, которая связывает их, как серебряная пуповина. Теперь я – и убийца и жертва, и сейчас все совершенно иначе. У меня во рту сухо, будто его обработали стерильным воздухом, сердце холодное. Температура настоящей ненависти – абсолютный нуль, моя ненависть глубже океана и шире вселенной.
Так что вовсе не надежда заставляет меня убрать пистолет в кобуру. Это не вера и, уж конечно, не любовь.
Это ненависть.
Ненависть и гранула мертвого рекрута, которая все еще лежит у меня за щекой.
10
Я поднимаю Чашку. Ее голова падает мне на плечо. Бегу между деревьями. Над головой грохочет «блэкхоук». Другие два отделились: один пошел на восток, второй – на запад. Отрезают пути отхода. Тонкие ветки прогибаются. Снег хлещет по лицу. Чашка практически ничего не весит, она не намного тяжелее, чем ее одежда.
Выскакиваю из леса на дорогу, и одновременно с севера заходит вертолет. Поток воздуха развевает мои волосы. Железная стрекоза зависает над нами, а мы замираем посреди дороги. Все. Дальше бежать некуда.
Опускаю Чашку на асфальт. «Блэкхоук» так близко, что я вижу черный визор пилота, открытую дверь и группу людей внутри. Я знаю, что нахожусь на пересечении полудюжины прицелов. Я и маленькая девочка, которая лежит у моих ног. Каждая прошедшая секунда означает, что я сумела ее пережить, и с каждой такой секундой увеличивается вероятность, что я переживу следующую. Может быть, еще не слишком поздно для меня и для Чашки. Пока еще есть время.
Я не свечусь зеленым светом в их окулярах. Я – одна из них. Должно быть так, верно?
Я снимаю винтовку с плеча и просовываю палец в спусковую скобу.
II
Чистка
11
Едва я научилась ходить, отец меня спрашивал: «Кэсси, хочешь полетать?»
И я тянула руки вверх: «Ты шутишь, старина? Конечно, я чертовски хочу летать!»
Он хватал меня за талию и подбрасывал в воздух. Моя голова запрокидывалась, я, как ракета, взмывала в небо. В то мгновение, которое тянулось тысячу лет, мне казалось, что я буду так мчаться до самых звезд. Я вопила от радости и жуткого страха, как кричат на русских горках, и пыталась ухватиться пальцами за облака.
«Лети, Кэсси, лети!»
Моему брату тоже было знакомо это чувство полета. И лучше, чем мне, потому что его воспоминания были более свежими, чем мои. Даже после Прибытия отец «забрасывал его на орбиту». Я видела, как он делал это в лагере «Погребальная яма». А через несколько дней прибыл Вош и убил его, лежащего в грязи.
«Сэм, мой мальчик, хочешь полетать?»
Задавая этот вопрос, отец понижал голос и говорил басом, как какой-нибудь хитрый делец в старые добрые времена, хотя путешествие, которое он предлагал, было бесплатным… и бесценным. Отец был страховочным фалом, который не давал Сэмми – и мне – улететь в пустоту космоса, а теперь он сам стал пустотой.
Я ждала, когда Сэм спросит меня об отце. Это самый легкий способ сообщить страшную новость. И самый низкий. Но брат не стал спрашивать.
– Папа умер, – сказал он мне.
Маленький комочек под горой одеял. На меня смотрели карие глаза, большие, круглые и пустые, как у мишки, которого он прижимал к щеке.
«Мишки Тедди для детей, – сказал мне Сэм в первую ночь в отеле „Ад“. – Я теперь солдат».
На соседней с ним кровати зарылся в одеяла и мрачно глядит на меня еще один маленький вояка – семилетняя девочка, которую зовут Чашка. У нее чудесное, будто у куколки, личико и безумные глаза. Эта малышка не спит с мягкими игрушками. Она спит с винтовкой.
Добро пожаловать в эру постчеловека.
– О Сэм… – Я бросила свой пост у окна и присела на кровать рядом с коконом из одеял. – Сэмми, я не знала, как…
Он сильно бьет меня в щеку кулаком размером с яблоко. Я не ожидала, что он это сделает, то есть меня застали врасплох его слова, а вот теперь – удар. В глазах вспыхивают яркие звезды. Я даже на секунду испугалась, что у меня отслоилась сетчатка.
«Хорошо, – думаю я, потирая скулу, – ты это заслужила».
– Почему ты позволила ему умереть? – требовательно спрашивает Сэмми.
Он не плачет и не переходит на крик. Он говорит тихо, и голос его дрожит от закипающей злости.
– Я не позволяла, Сэм.
Отец, истекая кровью, ползет по грязи.
«Куда ты, папа?»
Над ним стоит Вош и наблюдает. Так маленький садист серьезно и с удовлетворением изучает муху, которой только что оторвал крылья.
– Врежь ей еще раз.
Это сказала Чашка со своей кровати.
– Заткнись, ты! – прорычал Сэмми.
– Это не моя вина, – прошептала я и обняла одной рукой мишку.
– Он был слабым, – заявила Чашка. – Вот что случается, когда становишься…
Сэм за две секунды оказался на ней верхом. Потом я видела только мелькающие кулаки и ноги в облаках пыли от старых одеял.
Господи, на той кровати лежала винтовка!
Я отбросила Чашку в сторону и обхватила Сэмми. Я прижимала его к груди, он размахивал кулачками, пинал воздух, плевался, скрежетал зубами. А Чашка по-всякому его обзывала и грозилась, что порвет зубами, если он еще хоть раз ее тронет. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Бен, в своей дурацкой желтой толстовке.
– Все нормально! – заорала я, перекрикивая визг Сэмми и Чашки. – Все под контролем!
– Чашка! Наггетс! Встать! – скомандовал Бен.
Дети, как только услышали приказ, сразу замолчали. Как будто кто-то щелкнул выключателем. Сэм обмяк у меня в руках, а Чашка переметнулась к спинке кровати и скрестила руки на груди.
– Это она начала, – сказал Сэм и надул губы.
– А я уж начал подумывать о том, что пора нарисовать на крыше большой красный крест, – произнес Бен, убирая пистолет в кобуру. – Спасибо, ребята, что избавили меня от этой необходимости. Ну а пока Рингер не вернется, Чашке лучше занять койку в моем номере, – улыбнулся он мне.
– Отлично! – воскликнула Чашка.
Она промаршировала к двери, потом развернулась на пятках, бросилась к своей кровати, схватила винтовку и дернула Бена за руку:
– Идем, Зомби.
– Я сейчас, – мягко ответил он. – Дамбо на посту, займи его кровать.
– Теперь она будет моя. Пока, придурки, – не удержалась Чашка, которая считала, что последний выстрел должен остаться за ней.
– Сама ты дура! – крикнул Сэмми ей вслед.
Дверь легко захлопнулась с отрывистым, характерным для всех гостиничных дверей щелчком.
– Дура, – повторил Сэмми.
Бен посмотрел на меня и приподнял правую бровь:
– Что с твоим лицом?
– Ничего.
– Я ее ударил, – признался Сэмми.
– Ты ее ударил?
– За то, что она позволила умереть моему папе.
И в этот момент Сэм уже не смог сдержаться. Он не бросился на меня с кулаками, он расплакался. Следующее, что я помню, – Бен опустился на колени, а мой младший брат плакал у него на руках.
– Эй, все хорошо, солдат. Все будет хорошо, – говорил Бен.
Он гладил Сэмми по коротким волосам и все повторял дурацкое прозвище, которое дали моему брату в лагере. Я никак не могла привыкнуть, что он подстрижен ежиком, без буйной копны на голове я его просто не узнавала.
Наггетс, Наггетс.
Я понимала, как это глупо, но мне не давало покоя то, что у всех ребят были вымышленные имена, а у меня – нет. Я бы выбрала для себя Дефианс.[4]
Бен взял Сэмми на руки и усадил его на кровать. Потом он подобрал с пола игрушечного медведя и устроил его на подушке. Сэм скинул мишку на пол. Бен снова его поднял.
– Ты правда хочешь комиссовать Тедди? – спросил он.
– Его зовут не Тедди.
– Рядовой мишка, – попробовал пошутить Бен.
– Просто мишка, и я больше не хочу его видеть! – заявил Сэмми и укрылся с головой одеялом. – А теперь уходи! Все. Все уходите!
Я шагнула к брату, но Бен шикнул на меня и кивнул в сторону двери. Я пошла следом за ним из номера. У окна в конце коридора маячил кто-то большой и неповоротливый. Мальчишка, которого все зовут Кекс. Он не разговаривает, но его молчание не вызывает каких-то жутких ощущений, оно, скорее, похоже на безмолвие горного озера. Бен прислонился спиной к стене. Он прижимал к груди мишку и тяжело дышал, приоткрыв рот. Температура в отеле была ниже нуля, но Бен все равно покрылся испариной. Если он после возни с детьми так выдохся, значит у него реально были проблемы, вероятно, как и у нас всех.
– Он не знал, что ваш папа умер, – сказал Бен.
Я покачала головой:
– И знал, и не знал. Так бывает.
– Да, – вздохнул Бен, – так бывает.
Между нами повис свинцовый шар тишины размером с Ньюарк. Бен рассеянно погладил мишку по голове – так старики поглаживают кошку, пока читают газету.
– Я должна вернуться к нему, – произнесла я.
Бен шагнул к двери в номер и преградил мне путь:
– Может, лучше не надо.
– А может, тебе лучше не совать нос…
– Не первый человек в его жизни умер. Он справится.
– Ух ты! Это жестко.
«Вообще-то, мальчик Зомби, мы говорим о человеке, который был и моим отцом тоже».
– Ты знаешь, о чем я.
– Почему люди, после того как скажут что-то реально жестокое, все время повторяют именно это?
У меня были определенные проблемы с самоконтролем, поэтому меня понесло:
– Так уж случилось, что я знаю, как это – «справляться» со смертью в одиночку. Только ты – и больше никого, вокруг – пустота. А было бы хорошо, очень-очень хорошо, если бы в тот момент кто-то был рядом…
– Эй, – тихо сказал Бен. – Эй, Кэсси, я ничего такого не хотел…
– Да, ты не хотел. Ты действительно не хотел.
Зомби. Он получил это прозвище, потому что ничего не чувствовал, был мертвым внутри? В лагере «Погребальная яма» такие попадались. Я звала их «тюфяки». Набитые прахом мешки с очертаниями человеческого тела. В них навсегда сломалось нечто важное. Слишком много потерь. Переизбыток боли. Они передвигались, волоча ноги, бормотали что-то невнятное, и в глазах у них зияла пустота. И Бен был таким? Он был «тюфяком»? Тогда почему он рисковал жизнью ради спасения Сэма?
– Где бы ты ни побывала, – чуть слышно произнес Бен, – мы там тоже были.
Его слова отозвались во мне болью. Потому что он говорил правду, и я уже слышала ее как-то раз. От другого.
«Не ты одна потеряла все…»
Тот другой пожертвовал всем ради меня. Этому кретину надо было напомнить, что я не единственная. Жизнь часто над нами насмехается, но порой она открыто и зло хохочет нам в лицо.
– Рингер ушла? – спросила я, потому что пора было сменить тему.
Бен кивнул. Он продолжал гладить мишку. Этот медведь начал меня раздражать, и я забрала его.
– Я пытался послать с ней Кекса, – сказал Бен и тихо рассмеялся. – С Рингер.
Мне стало интересно, сознает ли Зомби, как звучит его голос, когда он произносит ее имя? Тихо, как молитва.
– Знаешь, у нас ведь нет резервного плана на случай, если она не вернется.
– Она вернется, – твердо проговорил Бен.
– Почему ты так уверен?
– Потому что у нас нет резервного плана.
И он просиял своей широкой, открытой улыбкой. Это сбивало с толку. Странно было видеть улыбку, когда-то освещавшую все вокруг – классы, коридоры, школьные автобусы, – на его новом лице, которое изменили болезнь, пули и голод. Как будто идешь по чужому городу, сворачиваешь за угол и вдруг натыкаешься на старого знакомого.
– Это круговая аргументация, логическая ошибка, – ответила я.
– Знаешь, некоторые ребята чувствуют угрозу, когда их окружают умники, а мне это только придает уверенности.
Бен пожал мне руку и, прихрамывая, направился к своему номеру.