Лампа на потолке в комнате для допросов отражается расплывчатым кругом в центре стола. Я рассказываю то, что сочла нужным сообщить мне Нита. Никаких затруднений я не испытываю. После того, как я заканчиваю, человек, ведущий запись, в последний раз дотрагивается до экрана, и тот освещается там, где пробегают его пальцы. Еще здесь присутствует женщина. Ее зовут Анджела. Она — доверенное лицо Дэвида. Она осведомляется:
— Значит, вы не в курсе того, почему Хуанита попросила вас отключить систему безопасности?
— Нет, — отвечаю я, и это чистая правда.
Всех, кроме меня, они допрашивали, вколов сыворотку правды. Моя генетическая аномалия, позволяющая мне вести себя осознанно при симуляциях, заставила их предполагать, что я могу быть устойчив. Так что сведения, которые бы я дал под ее воздействием, оказались бы сомнительными. Пока моя история будет соответствовать тому, что говорят остальные, они будут считать ее правдой. К тому же все мы были привиты против сыворотки правды. Информатор Ниты среди генетически чистых передал ей прививки еще несколько месяцев назад.
— Как же тогда она тебя убедила?
— Мы подружились, — пожимаю я плечами. — Она попросила меня довериться ей, сказала, что у нее есть веские причины.
— А что вы думаете о своем поступке?
— Я очень сожалею.
Яркие, жесткие глаза Анджелы немного смягчаются. Она кивает.
— Что же, это соответствует показаниям остальных. Учитывая ваше общее невежество и генетическую неполноценность, мы склонны проявить снисходительность. Все-таки вы — новичок. Однако в течение года вы должны будете работать на благо нашего сообщества. Вы не имеете права входить в секретные лаборатории или архивы и покидать без разрешения пределы Резиденции. На весь условно-досрочный срок к вам прикрепят офицера, который будет проверять вас каждый месяц. Вам понятна терминология?
Слова «генетическая неполноценность» крутятся в моей голове, но я бормочу:
— Да.
— У меня все. Вы свободны, — она отодвигает стул и встает.
Человек, записывавший показания, поднимается и убирает планшет в сумку. Анджела стучит по столу, чтобы привлечь мое внимание.
— Не будь слишком строг с собой, — произносит она. — Ты еще так молод.
Не уверен, что это может служить оправданием, но я без возражений принимаю ее попытку утешить меня.
— А что будет с Нитой? — задаю я вопрос.
Анджела поджимает губы.
— После того, как она оправится от ранений, ее переведут в тюрьму. Вероятно, там она проведет остаток жизни.
— То есть ее не казнят?
— Нет, мы не применяем смертную казнь к «ГП», — бросает Анджела и направляется к двери. — С «ГП» всегда куча проблем.
С грустной улыбкой она выходит из комнаты. Я сижу, совершенно ошеломленный. Я ведь хотел доказать, что они ошибаются во мне, что моя личность не определяется моими генами. Но теперь ситуация изменилась. Юрайя лежит в больнице, погибли люди, а Трис не хочет смотреть мне в глаза. И все — из-за меня.
Я стискиваю зубы. Меня захлестывает волна отчаяния. Когда я встаю, мои манжеты мокры от слез. А моя скула, кстати, до сих пор саднит.
30. Трис
— Ты его навещала?
Кара стоит рядом со мной, сжав кулаки. Вчера Юрайю перевели из реанимации в палату со смотровым окном из коридора. Я подозреваю, врачи сделали это для того, чтобы избавиться от нас с Кристиной. Теперь Кристина сидит у постели больного, держа его за вялую руку.
Я боялась, что он будет похож на порванную тряпичную куклу, но он не особенно отличается от прежнего Юрайи, исключая разве что царапины и бинты. Мне кажется, что сейчас он очнется, заулыбается и спросит, чего мы на него пялимся.
— Я была у него вечером, — отвечаю я. — По-моему, ему одиноко.
— Существуют данные, что, в зависимости от степени повреждения головного мозга, люди в коме могут слышать и чувствовать, — произносит Кара. — Но прогноз не слишком оптимистичный.
Иногда мне хочется стукнуть ее. Разве есть необходимость напоминать, что Юрайя вряд ли очнется?
— Знаю.
Вчера, покинув его палату, я бесцельно бродила по зданию Резиденции. Вместо того чтобы думать о своем друге, балансирующем между жизнью и смертью, я размышляла над нашим разговором с Тобиасом. И о том, как я себя чувствовала, когда смотрела на него: будто лопнула невидимая нить. Неужели наступил конец наших отношений? Я могла ему это сказать, но слова застряли у меня в горле. А сейчас мне приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не разреветься.
— Ты спасла Бюро, — заявляет Кара. — Как ты умудряешься принять участие во всех возможных заварушках? Полагаю, мы должны быть благодарны тебе: ты же предотвратила кризис.
— Ладно тебе. При чем здесь Бюро? Нет у меня интереса в его сохранении, — возражаю я. — Просто выбила оружие из опасных рук, вот и все. А чего ты нахваливаешь меня?
— Я способна распознавать сильные стороны другого человека, — улыбается Кара. — Кроме того, я подумала, что отныне наши с тобой проблемы, как логические, так и эмоциональные, разрешены.
Она откашливается, и мне становится даже любопытно. Похоже, признание того, что у нее есть эмоции, заставляет Кару чувствовать себя неловко.
— Ты, наверное, разузнала о Бюро что-то такое, что разозлило тебя, — замечает Кара.
Я наблюдаю, как Кристина кладет голову на край койки Юрайи, и с запинкой отвечаю:
— Ну, да… Но я вообще-то удивлена.
Кара молчит. Между ее бровей пролегает морщинка, делая ее настолько похожей на Уилла, что мне хочется отвернуться.
— Ты в курсе, что формула симуляционной сыворотки в действительности была разработана не Джанин? — добавляю я и вздыхаю. — Пойдем. Я кое-что покажу тебе.
Мне было бы проще выложить ей все прямо здесь. Но я хочу занять себя чем угодно, лишь бы не думать о Юрайе и Тобиасе.
— Похоже, мы никогда не найдем концов в этом клубке лжи, — говорит Кара, когда мы направляемся к хранилищу. — Фракции, видео с Эдит Прайор… сплошное вранье.
— Вот как ты относишься к фракциям? — перебиваю ее я. — А мне казалось, что тебе нравится быть эрудитом.
— Верно, — она чешет себе шею, и на ее коже остаются маленькие красные полоски от ногтей. — Но из-за Бюро я почувствовала себя идиоткой — а ведь я стремилась поддерживать их, как того хотели верные. Ну и дура же я была!
— А ты считаешь, что в идеях верных не было ничего стоящего? — не унимаюсь я.
— А ты разве со мной не согласна?
— Они помогли нам сбежать из города, и мы узнали истину, — парирую я. — В итоге, это гораздо лучше, чем если бы мы остались в бесфракционной коммуне, идея которой засела в голове Эвелин. Там бы вообще никто из нас не имел права решать, что делать.
— Понимаю тебя, — кивает она. — Но я привыкла гордиться тем, что умею видеть все насквозь.
— Ты знаешь, что альтруисты говорили о гордости?
— Какие-то гадости, вероятно.
— Естественно, — смеюсь я. — Гордость ослепляет нас и не дает нам понять правду о самих себе.
Подходим к лаборатории, и я стучу несколько раз. Пока мы ждем, чтобы Мэтью впустил нас, Кара пристально на меня смотрит.
— А в старых текстах эрудитов написано то же самое, — подытоживает она.
Вот уж никогда бы не подумала, что эрудиты рассуждали о гордости и о морали вообще. Хочется расспросить ее поподробнее, но дверь открывается, и на пороге появляется Мэтью. Он жует яблоко.
— Ты не можешь проводить нас в хранилище? — прошу я.
— Конечно, — кивает Мэтью и сует в рот остаток яблока.
Морщусь, представляя горький вкус яблочной сердцевины, и мы следуем за ним.
31. Тобиас
Не могу вернуться в нашу комнату. Не хочу ловить на себе их косые взгляды и молчаливые вопросы. И хотя мне не стоит возвращаться на место моего преступления, я чувствую, что мне необходимо узнать, что творится в городе. Я хочу прикоснуться к миру, в котором вырос.
Тащусь в диспетчерскую и занимаю свободное кресло. Каждый монитор показывает одну из частей города: Супермаркет Безжалостности, фойе штаб-квартиры эрудитов, парк Миллениум, вход в Хэнкок-билдинг.
В течение долгого времени я наблюдаю за людьми, слоняющимися по штаб-квартире. Они вооружены, на их предплечьях — повязки с эмблемами бесфракционников. Они болтают или обмениваются банками консервов, выданных на ужин, — старая привычка бесфракционников. Вдруг я слышу, как женский голос в диспетчерской произносит:
— Вот он.
Пробегаю глазами по мониторам. И вижу Маркуса, застывшего перед Хэнкок-билдинг: он топчется перед входом, нервно посматривая на часы.
Встаю и дотрагиваюсь до экрана указательным пальцем, чтобы включить звук. Сперва через динамики доносится только шум ветра, потом раздаются звуки шагов. К моему отцу приближается Джоанна Рейес. Маркус протягивает ей руку, но она игнорирует этот жест. Ладонь Маркуса повисает в воздухе. Она похожа на приманку, которую не проглотила рыба.
— Значит, ты в городе, — констатирует она. — А они тебя всюду ищут.
Некоторые из зрителей собираются позади меня. Я их почти не замечаю, и зачарованно гляжу на то, как мой отец сжимает кулаки.
— Я чем-то тебя обидел? — спрашивает он. — Я обратился к тебе потому, что думал, ты — мой друг.
— Неужели? А я считала, ты связался со мной из-за того, что я лидер верных и тебе нужен союзник, — произносит Джоанна, склонив голову так, что прядь волос закрывает ее шрам. — Я действительно могу им стать, но все будет зависеть от твоих намерений.
Брови Маркуса сходятся над переносицей. Раньше он был красивым мужчиной. Но сейчас постарел, щеки ввалились, черты лица стали чересчур суровыми и строгими. Его короткая стрижка альтруиста лишь усиливает это впечатление.
— Не понимаю тебя, — выдавливает он.
— Я разговаривала кое с кем из правдолюбов, — поясняет Джоанна. — Они сообщили мне о том, что выболтал твой мальчик, когда находился под действием сыворотки правды. Мерзкие слухи, которые распространяла Джанин Мэтьюз о тебе и твоем сыне… ведь это — правда, не так ли?
Я краснею и невольно съеживаюсь в кресле. Маркус качает головой.
— Нет. Тобиас…
— Пожалуйста, не надо, — обрывает его Джоанна. — Я знаю, как выглядят люди, которые подвергались насилию. Мы должны признавать наши ошибки.
— Чушь, — восклицает Маркус, но быстро соглашается. — Да, я призывал к дисциплине, но я хотел как лучше.
— Муж не должен требовать подчинения от своей жены, — возражает Джоанна, — даже у альтруистов подобное не принято. А что касается твоего сына… Я попытаюсь притвориться, что тебе поверила.
Пальцы Джоанны дотрагиваются до шрама на лице, и мое сердце начинает биться чаще. Она знает. Несомненно, она испытала это сама. Интересно, кто был мучителем в ее случае? Мать? Отец? Кто-то еще?
Меня всегда интересовало, что будет делать мой отец, когда правда выплывет наружу. Мне чудилось, что из скромного лидера альтруистов он сразу превратится в ходячий кошмар, с которым я имел дело дома. То есть он покажет всем свой истинный облик.
Но Маркус растерян и смущен. А если он понимает, хотя бы в самом отдаленном уголке своей больной души, что слова о дисциплине — обыкновенная отговорка? Тем временем Джоанна спокойно произносит:
— Теперь, после того, как мы с тобой откровенно объяснились, выкладывай, зачем ты попросил меня приехать сюда.
И Маркус с легкостью переходит к новой теме. Думаю, он поделен на независимые сегменты и мгновенно переключается с одного на другой. Кое-что было зарезервировано и для нас с мамой.
Сотрудники Бюро увеличивают изображение, и Хэнкок-билдинг превращается в темный фон за спинами Маркуса и Джоанны. Я таращусь на балку, пересекающую экран.
— Эвелин и ее бесфракционники установили настоящую тиранию, — вещает Маркус. — Нужно восстановить мир, существовавший между фракциями до первой атаки Джанин. Думаю, ты меня поддержишь.
— Ты прав, — отвечает Джоанна. — Но каким образом ты собираешься действовать?
— Надеюсь, ты попробуешь рассмотреть вопрос непредвзято. Эвелин контролирует город потому, что в ее руках сосредоточено все оружие. Если мы отнимем его у Эвелин, она утратит свой гонор, и мы сможем бросить ей вызов.
Джоанна кивает, постукивая ботинком по земле. Она стоит, повернувшись к нам неизуродованной частью лица. Видны только ее тусклые кудри и изгиб пухлых губ.
— Что требуется от меня? — спрашивает она.
— Разреши мне присоединиться к верным, — говорит Маркус. — Я умею убеждать людей.
— Они и так горят желанием восстановить фракции. С чего ты решил, что ты мне нужен?
— Не хотелось бы приуменьшать твои достижения, но верные — слишком слабы, — настаивает Маркус. — Бесфракционники — сильнее, чем вы себе представляете. Вам без меня не справиться.
Меня всегда пугала способность отца убеждать людей, причем безо всякого резонерства. Он говорит так, будто его мнение — это просто неприкрытые факты. Полное отсутствие сомнений в его голосе заставляет вас верить ему. А еще я знаю, что он сказал бы мне сейчас. «Тобиас, ты — сломлен и никуда не годишься. Ты — пустое место». Сколько подобной дряни он уже вбил мне в голову?!
Джоанна явно задумывается о горстке сообщников, которых она сплотила вокруг себя. Вспоминает, наверное, и о нас, — тех, кого она отправила на разведку. Может, она сейчас чувствует свое одиночество, а ведь у Маркуса — богатейший опыт лидерства. Мне хочется крикнуть ей, что она не должна ему доверять. Он хочет вернуть фракции только из-за жажды власти. Но она меня не услышит, даже если бы я стоял рядом с ней.
— Маркус, пообещай мне, что будешь избегать насилия и разрушений, — произносит Джоанна.
— Конечно, — с готовностью отвечает мой отец.
Она снова кивает, на сей раз, похоже, своим мыслям.
— Иногда приходится сражаться за мир, — говорит она. — Сейчас как раз такое время. Ты будешь для нас полезен.
Значит, верные начнут восстание. После избрания Эвелин оно представлялось мне абсолютно неизбежным. Но сейчас мне просто больно. Мне кажется, война вообще никогда не прекратится, ни в городе, ни в Бюро, вообще нигде. Есть только короткие передышки между ними, которым мы присвоили глупое наименование «перемирие».
Я отворачиваюсь, собираясь убраться куда-нибудь подальше. Мне хочется подышать свежим воздухом, если бы я отыскал такое место. Внезапно я бросаю взгляд на соседний монитор: по офису в штаб-квартире эрудитов расхаживает нервная темноволосая женщина. Эвелин. Разумеется, они должны переключиться на нее.
Эвелин падает на колени. По-моему, она плачет, хотя я и не вижу, чтобы ее плечи тряслись. Через динамики раздается стук в дверь кабинета. Эвелин поднимается, приглаживает волосы, вытирает лицо и говорит:
— Войдите.
Появляется Тереза, повязка бесфракционников на ее рукаве перекошена.
— Сообщение от патрульных: они не нашли никаких его следов.
— Обалдеть! — восклицает Эвелин. — Я его изгоняю, а он еще в городе. Похоже, он мечтает досадить мне.
— Или он присоединился к верным, и они его укрывают, — предполагает Тереза, развалившись на одном из стульев.
Подошвами ботинок она елозит по бумагам, валяющимся на полу.
— Очевидно, — Эвелин упирается ладонью о подоконник, склоняется к оконному стеклу. — Спасибо за доклад.
— Мы его найдем, — с жаром говорит Тереза. — Никуда он от нас не спрячется. Я клянусь тебе, что мы его из-под земли достанем.
— Лучше бы он отсюда убрался, — отвечает Эвелин тонким детским голоском.
— Понимаю, — произносит Тереза.
Интересно, мама еще боится его? Я вот до сих пор боюсь. Он для меня — как ночной кошмар, всплывающий в памяти среди бела дня. В глубине души мы с матерью очень похожи.
Долго стою перед экраном, наблюдая за Эвелин. Ее пальцы подрагивают. Я чувствую себя карикатурной «золотой серединой» между отцом и матерью. Я одновременно вспыльчивый, импульсивный и отчаявшийся. И я потерял контроль над собой, над тем, во что я теперь превратился.