— Тобиас? — окликает меня Калеб, и я вздрагиваю от неожиданности. — Постой. Пожалуйста.
Мне не хочется смотреть на него. Он тоже скорбит по ней. Я не хочу думать о том, что она умерла ради этого жалкого труса. Но мне становится интересно, увижу ли я в его лице какие-нибудь ее черты. Я до сих пор ищу ее как безумный — везде и повсюду.
Его волосы грязные и взъерошенные, зеленые глаза налиты кровью, рот скривился.
Нет, он совершенно не похож на нее.
— Извини, — бормочет он. — Но это касается Трис. Она просила передать тебе перед тем, как…
— Давай покороче, а?
— В общем, она не хотела бросать тебя. Вот ее слова.
Наверное, я должен что-то почувствовать.
— Ах, так? — говорю я жестко. — Тогда почему она так поступила? Почему она не дала тебе умереть?
— Ты думаешь, я не задаю себе этот вопрос? — отвечает Калеб. — Она любила меня. Настолько, что держала меня под дулом пистолета, чтобы заставить ей подчиниться.
И он бежит прочь от меня. Что же, вероятно, так даже лучше. Я смахиваю слезы и сажусь на пол прямо посередине вестибюля.
Я понимаю ее. И то, что она сделала не является актом безумного самопожертвования. Я с такой силой тру ладонями глаза, будто хочу вдавить слезы обратно в череп. Нельзя позволять своим эмоциям вырваться наружу. Хватит. Какое-то время спустя я слышу неподалеку голоса Кары и Питера.
— Скульптура была символом постепенных изменений, — объясняет она ему. — А сейчас они выпустили всю воду разом.
— В самом деле? — с неподдельным интересом спрашивает Питер. — А зачем?
— Я тебе позже объясню, хорошо? Ты помнишь, где наша комната?
— Ага.
— Тогда возвращайся обратно. Кто-нибудь тебе обязательно поможет, спрашивай, не стесняйся.
Кара приближается ко мне, и я хмурюсь. Опять начнутся пустые разговоры. Но она лишь присаживается возле меня на пол.
— Что еще? — осведомляюсь я.
— Ничего. Знаешь, тишина — это прекрасно, — произносит она.
И мы оба молчим.
К нам подлетает Кристина. Она едва переводит дух.
— Быстрей. Они собираются отключить его.
Я содрогаюсь. Ханна и Зик находятся в палате Юрайи с тех самых пор, как мы приехали сюда. Но у него нет никаких улучшений, и лишь машина заставляет стучать его сердце.
Мы с Карой и Кристиной мчимся к больнице. Я не спал несколько дней, но не чувствую усталости.
Вскоре мы стоим около смотрового окна в палату Юрайи. С нами — Эвелин, которую Амар несколько дней назад забрал из города. Она слегка прикасается к моему плечу, но я отшатываюсь. Не желаю, чтобы меня утешали.
В комнате, по обе стороны от койки Юрайи, стоят Зик и Ханна. Ханна держит его за одну руку, Зик — за другую. Врач замер возле экрана кардиомонитора, но документы находятся не у Ханны или Зика, а у Дэвида. Тот сидит в своем инвалидном кресле, сгорбленный и ошеломленный.
— Что он здесь делает? — восклицаю я.
— Технически он все еще руководитель Бюро, — объясняет Кара. — И, Тобиас… Он ничего не помнит. Прежнего Дэвида больше не существует. Этот — не убивал…
— Заткнись, — рявкаю я.
Дэвид подписывает бумаги и разворачивается, толкая коляску к выходу. Дверь открывается, я кидаюсь к нему, но железная хватка Эвелин мешает мне сжать руки на его горле. Дэвид удивленно смотрит на меня и едет по коридору, пока я борюсь со своей матерью.
— Тобиас, успокойся.
— Почему никто не отправил его в тюрьму? — ору я, и все плывет у меня перед глазами.
— Он работает на правительство, — отвечает Кара. — То, что они объявили случившееся несчастным случаем, не означает, что всех уволили. Кроме того, он был вынужден убить мятежницу.
— Мятежницу? — повторяю я.
— Это терминология правительства, — мягко произносит Кара.
Я собираюсь возразить, но нас прерывает Кристина:
— Ребята!..
Зик и Ханна склоняются над телом Юрайи. Я вижу, как шевелятся губы Ханны. Разве у лихачей есть заупокойные молитвы? Альтруисты, столкнувшись со смертью, примиряются с ней молча, полностью отдаваясь работе. Я чувствую, как мой гнев улетучивается, и его место занимает тихое горе. Юрайя был братом моего друга. И он сам стал мне другом, пусть и на короткий срок, недостаточный для того, чтобы я проникся его жизнерадостностью.
Прижимая папку с документами к животу, врач поворачивает какие-то переключатели, и аппарат искусственной вентиляции легких замирает. Юрайя уже не дышит.
Плечи Зика трясутся в рыданиях, и Ханна снова что-то говорит, а затем отступает от мертвого Юрайи. Она отпускает его.
Я первым отхожу от окна, а затем бегу по коридорам, слепой и опустошенный.
56. Тобиас
На следующий день я выезжаю из Резиденции. Почти никто не оправился после «перезагрузки», так что остановить меня некому. Еду вдоль железной дороги по направлению к городу. Мои глаза скользят по горизонту.
Вскоре я достигаю полей и нажимаю на акселератор. Колеса автомобиля давят умирающую траву и снег, и, наконец, земля превращается в асфальт сектора альтруистов. Улицы не изменились, и я бессознательно нахожу нужную дорогу. Торможу около развалюхи, рядом со знаком «Стоп», у потрескавшейся подъездной дорожки. Это мой дом.
Я поднимаюсь по лестнице. Люди говорят о мучениях после потери любимых, но я чувствую опустошающее онемение, когда каждое твое чувство притупляется.
Прижимаю ладонь к панели, закрывающей зеркало, и отталкиваю ее в сторону. Несмотря на то, что оранжевый свет заката освещает мое лицо, никогда еще в своей жизни я не видел бледнее. Только под глазами четко выделяются круги. Последние несколько дней я провел между сном и бодрствованием, не способный ни на то, ни на другое.
Включаю в розетку машинку для стрижки волос. Нужная насадка на месте, и мне надо просто провести машинкой по волосам, огибая уши, чтобы не поранить их ножами. Пряди падают на плечи, покалывая голую кожу. Проверяю затылок. Потом провожу рукой по голове и убеждаюсь, что все в порядке, хотя на самом деле это и не нужно: ведь я привык к этой процедуре с самого детства.
Долго отряхиваюсь, затем сметаю волосы в совок. Закончив, замираю перед зеркалом и вижу края моей татуировки — пламя лихача. Достаю из кармана флакон с сывороткой. Я знаю, что несколько глотков сотрут большую часть моей жизни. Однако я не разучусь говорить, писать. Я даже вспомню, как собрать компьютер, потому что все данные хранятся в разных частях моего мозга.
Эксперимент завершен. Джоанна провела успешные переговоры с правительством, что позволило бывшим членам фракций здесь остаться, объявив о самоуправлении в рамках общенациональных законов. Отныне любой желающий сможет присоединиться к ним. Теперь Чикаго — еще один город, вроде Милуоки. Но он станет единственным мегаполисом в стране, которым будут управлять люди, не верящие в генетические повреждения. Своего рода рай. Мэтью сообщил мне кое-что. Он надеется, люди из Округи постепенно переселятся сюда, заполнят пустующие дома и заживут более-менее благополучно.
А я хочу превратиться в кого-то другого. Например, в Тобиаса Джонсона, сына Эвелин Джонсон. Этот парень, наверное, промотает свои годы, но будет цельным человеком, а не тем бесполезным обломком, вымотанным болью.
— Мэтью заявил, что ты украл сыворотку памяти и автомобиль, — раздается голос Кристины. — А я-то ему не поверила.
Значит, она меня выследила. Я до сих пор оглушен, и даже ее голос звучит, как сквозь вату. У меня уходит несколько секунд, чтобы понять, о чем она говорит.
Оборачиваюсь к ней:
— Тогда зачем ты здесь?
— На всякий случай, — отвечает она. — А кроме того, я хотела еще раз проведать город. Отдай мне флакон, Тобиас.
— Нет, — я покрепче сжимаю в пальцах пузырек. — Я принял решение, и ты не можешь повлиять на него.
Ее темные глаза широко распахиваются, а волосы словно пламенеют на солнце.
— Тогда ты будешь трусом, — возражает она. — А ты никогда им не был, Четыре. Никогда.
— Но теперь я им стал, — безразлично отвечаю я. — Люди, занешь ли, меняются.
— Нет, ты не изменился.
Устав от бессмысленного спора, я умолкаю, а Кристина терпеливо продолжает:
— Она бы тебя точно возненавидела.
Меня охватывает приступ гнева, горячий и живой. Давящая глухота исчезает, и даже тихая улица альтруистов наполняется громкими звуками, заставляющими меня вздрогнуть.
— Заткнись, — ору я. — Ты вообще не знала ее, ты…
— Я знала вполне достаточно, — рявкает она. — И она бы ни за что не захотела, чтобы ты стер ее из своей памяти!
Я кидаюсь на нее и прижимаю плечом к стене.
— Если ты еще когда-нибудь такое скажешь, — кричу я, — то я…
— Ну что? — Кристина отпихивает меня. — Побьешь меня, да? А как называют больших и сильных мужчин, которые нападают на слабых женщин? Слабаки.
Вспоминаю вопли отца, заполнявшие наш дом, и его руку на горле моей матери. То, как я выглядывал из своей комнаты, вцепившись в дверной косяк. В моей голове звучат ее тихие рыдания, доносящиеся через дверь спальни. Я отпускаю Кристину.
— Прости, мне очень жаль, — шепчу я.
— Я знаю, — отвечает она.
Мы пристально смотрим друг на друга. Я думаю о том, как ненавидел ее сначала, потому что она была из правдолюбов и выкладывала все, что приходило ей в голову, не беспокоясь о том, как ее слова могут повлиять на тебя. Но потом она показала мне, какая она на самом деле. Кристина — умеет прощать, и она настолько смелая, что говорит тебе правду в лицо. Вот что ценила в ней Трис.
— Тобиас, я понимаю, — произносит она. — Такое случается, когда того, кого ты любишь, убивают безо всякой причины. Тогда тебе хочется стереть собственное прошлое.
Она обхватывает ладонью мой кулак, в котором зажат флакон.
— Я недолго знала Уилла, — продолжает она, — но он изменил всю мою жизнь. То же самое — и с Трис.
Жесткое выражение на ее лице исчезает.
— Ты должен остаться тем человеком, которым стал рядом с ней, — говорит она. — Если ты примешь сыворотку, ты никогда не найдешь путь назад.
Слезы вновь подступают у меня к горлу. Я вцепляюсь во флакон изо всех сил. Он исцелит меня от боли и воспоминаний, скребущихся внутри, как дикие звери в клетке.
Кристина обнимает меня за плечи, но я вздрагиваю. Ее жест напоминает мне о тонких руках Трис, обнимающей меня. Но никто никогда не будет похож на нее. Трис умерла. Плакать глупо и бессмысленно, но это все, что я могу сделать.
В конце концов, я вырываюсь, но ее теплые и твердые ладони продолжают лежать на моих плечах. Может, кожа на ладонях становится жестче после постоянных тренировок, может, так же грубеет и душа человека?
В мире живет множество людей. Кто-то, как Трис, способен чувствовать такую любовь, что готов пожертвовать собой. Или, как Кара, до сих пор не прощает смерть своего брата. Или, как Кристина, несмотря ни на что, продолжает оставаться открытым. Зачем я вынес себе такой приговор?
— Зик еще винит тебя в случившемся, — произносит она. — Но я могу быть твоим другом. Мы даже можем обменяться браслетиками, как девочки из Товарищества, если хочешь.
— Не думаю, что нам это понадобится, — слегка улыбаюсь я.
Мы спускаемся по лестнице. Солнце уже скрылось за высокими домами Чикаго, и издалека доносится шум поезда, вечно спешащего по рельсам. Мы уходим отсюда, оставляя за спиной то, что когда-то значило для нас так много. Но мне уже не страшно.
В мире существует много способов быть храбрым. Иногда смелость означает необходимость отдать свою жизнь ради другого. А порой — отказ от всего, что ты любил.
А временами все наоборот. И тогда тебе не остается ничего другого, как, стиснув зубы, продолжать каждый день работать. Это — именно то мужество, которое мне сейчас требуется.
Эпилог
Два с половиной года спустя
Эвелин стоит на обочине. На дороге виднеются глубокие колеи — следы от машин, снующих из города в Округу и обратно. Еще встречаются отметины от автомобилей сотрудников бывшего Бюро. Эвелин машет мне рукой, забирается в пикап, целует меня в щеку, — я не сопротивляюсь.
— Привет, мам.
По тому договору, который мы предложили более двух лет назад Джоанне, Эвелин должна была покинуть город. Теперь ей можно вернуться домой.
Чикаго преобразился. Да и Эвелин выглядит куда моложе, ее лицо округлилось, а улыбка стала уверенней и ярче.
— Как дела? — спрашивает она.
— Ничего, — отвечаю я. — Сегодня мы собираемся рассеять ее прах.
На заднем сиденье лежит урна — еще один странный пассажир. Я долго хранил пепел Трис в морге Бюро, не будучи уверенным в том, какие похороны она бы захотела для себя.
Настало время сделать, пусть и крошечный, но шаг вперед.
Эвелин озирается по сторонам. Посевы, которые когда-то ограничивались лишь областью вокруг штаб-квартиры Содружества, разрослись. Пышная сочная зелень простирается вокруг всего города. Иногда я скучаю по безлюдной и пустынной земле, но сейчас мне нравится ехать между рядами кукурузы или пшеницы. Я вижу людей, проверяющих почву портативными устройствами, разработанными учеными. Все одеты по-разному: кто в красное, кто в синее, кто в зеленое или фиолетовое.
— Каково жить без фракций? — интересуется Эвелин.
— Очень обыденно. Но тебе понравится.
Мы с Эвелин направляемся в мою квартиру, расположенную в доме к северу от реки. Она находится на одном из нижних этажей, но через широкие окна просматривается большая часть города. Я из первых поселенцев в новом Чикаго, поэтому у меня имелась возможность выбирать свое будущее жилище. Зик, Шона, Кристина, Амар и Джордж поселились в Хэнкок-билдинг, Калеб и Кара заняли квартиры рядом с парком Миллениум. Я приехал сюда, потому что здесь очень красиво. Есть и другая причина: это место — вдалеке от обоих моих старых домов.
— Мой сосед — историк, он из Округи, — поясняю я, роясь в карманах в поисках ключей. — Он называет Чикаго «четвертым городом». Когда-то, давным-давно Чикаго был уничтожен пожаром, потом — Войной за Чистоту… Затем он превратился в гиганский эксперимент, а теперь мы пытаемся возродить здесь поселение.
— Надо же, — задумчиво произносит Эвелин.
У меня — мало мебели: диван, стол, несколько стульев да плита. Из окна открывается вид на заболоченную реку, на поверхности которой играют солнечные лучи. Некоторые из ученых упорно стремятся восстановить водную артерию Чикаго в ее былой славе. Эвелин кидает сумку на диван.
— Спасибо, что разрешил мне немного пожить здесь.
— Без проблем, — отвечаю ей, хотя и чувствую некоторую нервозность: ведь Эвелин будет без спросу бродить по моим скромным владениям.
Но не можем же мы расстаться навсегда.
— Джордж жаловался, что ему не помешала бы помощь в подготовке полицейских, — замечает Эвелин. — Ты не хочешь попробовать?
— Нет. Я завязал с оружием.
— Верно, — морщится она. — Но ты знаешь, я не доверяю политикам.
— Мне ты должна верить, потому что я — твой сын, — усмехаюсь я. — И пока я — не политик. Просто помощник.
Она садится за стол и оглядывается, напоминая мне быструю кошку.
— А где твой отец? — наконец, произносит она.
— Вроде бы ушел в неизвестном направлении, — пожимаю я плечами.
— И ты не хотел бы ничего ему сказать? — подпирает она рукой подбородок.
— Нет, — отрезаю я, крутя на пальце кольцо с ключами. — Пусть остается в моем прошлом.
Два года назад, еще в том заснеженном парке, я понял, что нападки на Маркуса не принесли мне облегчения. Бесполезно кричать или оскорблять его — это не поможет мне избавиться от старых ран.
Эвелин встает, открывает сумку и достает оттуда фигурку из синего стекла. Она похожа на застывший водопад.
Я был совсем маленький, когда она показала мне безделушку в первый раз. Отец заявил, что вещице — не место в доме альтруистов. Дескать, она «бесполезная и лишь потакает нашим собственным слабостям». Я спросил маму, зачем она нужна, а она ответила, что ни зачем, но всякая красота затрагивает что-то вот здесь. И она прикоснулась к сердцу.