— Ага, помотаться, — строитель Серега аж хихикнул недоверчиво. — Хочешь еще что-нибудь такое открыть, а?
— А если и так? — не стал спорить Петрович. — А если и хочу? Я вот такое открыть хочу, чтобы корабль моим именем назвали!
— Ну ты и даешь! — уважительно протянул Дмитрий и тут же хитро усмехнулся: — Звездолет «Петрович» — звучит гордо!
Вокруг засмеялись. Смеялись долго, весело, громко.
— И чего ржете, кони? — Петрович ни капли не обиделся, спокойно дожидаясь, пока вокруг не отсмеются. — Звездолет «Иван Кузнецов» и правда звучит гордо. Хотя… — Петрович на несколько секунд задумался.
— Что — ХОТЯ?
— Хотя тоже потом скажут: «А кто такой был этот Иван Кузнецов?»
— Да ладно! Ты ж знаменитость, тебя вон весь мир знает!
— И что? Ваша-то посудина первый вроде звездолет с этим гиперприводом? — повернулся Петрович к Дмитрию. Тот утвердительно кивнул.
— Ну вот, — продолжал Петрович. — Уж первому-то кораблю имя небось долго подбирали. И со смыслом. А назвали — «Джордж Лукас». Вот и скажите мне, — Петрович победным взглядом обвел притихшую компанию. — Кто он такой был, этот самый Лукас?!
Аарон Макдауэлл
Рейтинг
В полвосьмого. Записываю. Это важно. Двадцать второго числа.
— Ты уверен, что двадцать второго?
— Да.
— Можно встретиться чуть пораньше, — говорю. — Выпить кофе. Как раз пятнадцать минут на все про все.
— Тут не до кофе, — сухо отвечает Хоббс. Его голос, искаженный телефоном, неприятен. — Ты понимаешь? Они рванули школьный автобус. Там было сорок два ребенка.
— И все мальчики?
Это я уже работаю. Почему-то мне кажется, что там были мальчики.
— Что? — Хоббс удивляется. — Почему мальчики?
— Не знаю, или девочки. Это хоть как-то оправдывало бы пошлость этого замысла. Школьный автобус, взрыв… никакого стиля. Никакой фишки.
— Это ты не мне рассказывай, а репортерам. Они уже придумали тысячу фишек для этих ублюдков. Мы должны их поймать. Это наш шанс. Большие деньги, телевидение. Будем богаты и знамениты…
— Хоббс.
— Что? — Он осекся.
— Прекрати меня уговаривать — это раз. И два — ты никогда не замечал, что разговариваешь так, как будто ты в плохом кино?
— Пошел ты!
— Ага. До понедельника. В полвосьмого, правильно?
— Да.
— Можно встретиться чуть пораньше. Выпить кофе.
Хоббс отключается. Мобильник издает негромкий звук, подтверждая это. Спрятав телефон, я закурил и задумался, поправив шляпу.
Сорок два горящих мальчика. Плачущих, умоляющих о помощи. Нет, чушь собачья. Горящий человек не может плакать, умолять, кричать. Огонь сразу травмирует дыхательные пути и горло, тут не покричишь. И кислорода нет. Человек просто горит, в лучшем случае бегает вокруг. Плюс запах. Неэстетично. Это тупик.
Хорошо. Допустим. Тогда сам взрыв. Что привлекательного?
Идея тем более дурацкая, хотя… хотя в ней что-то есть — тот момент, когда маленький Билли не понимает, что случилось, — вот он хорош. Билли дурачится с соседом, увлеченно обсуждает с ним какую-то очередную игрушку, где нужно убить всех русских — или кого там сейчас положено убивать? — водитель кричит на них, чтобы они угомонились, ибо, Бог свидетель, они пойдут пешком до самой школы несколько миль. А затем что-то происходит; маленький Билли успевает каким-то нервом почувствовать, что здесь что-то не так, за долю секунды до взрыва. Он уже приоткрывает рот, чтобы… нет, он не знает, что он хочет сказать или сделать, он представления не имеет, но все равно не успевает. И — бабах! Все. Ножки Билли летят в водителя, а верхняя часть через окно наружу. Или наоборот. Или от него остается только красная пыль, которую даже никак не опознать.
Нервно выдыхаю дым. Вот это — прекрасно.
Только слишком сложно ради одного-единственного момента.
Я дрожу. Выбрасываю окурок и тут же закуриваю снова. Отчего меня чуть не вырвало на тротуар. Или от чего-то другого. Я, похоже, не в форме.
— Хоббс, — затягиваюсь. — Работка в этот раз что надо. Спасибо, старый черт.
Нам предлагают очень крупные деньги, и это шумное дело, грех не взяться.
Но я чувствую знакомый след.
Нужно выпить.
* * *Двадцать второго числа в полвосьмого они — почему-то Хоббс уверен, что это они, хотя я могу настроиться только на одного злодея, — собираются напомнить о себе. Хоббс знает время, моя задача узнать место.
Почти точно могу сказать пока лишь то, что он снова будет убивать мальчиков. Это его фишка. Не знаю, что там репортеры насочиняли. Его фишка — мальчики. Возраст предпочтительно от восьми до двенадцати-тринадцати лет.
Пью кофе.
Вообще-то я пью многовато кофе.
Хоббс обещал прислать фотографии всех погибших детей. Но я не думаю, что полиция даст их ему. К тому же они вряд ли смогут чем-то помочь — я уверен, что вопрос совсем не в личности этих детей. Это просто сорок два мальчика.
Мне приятно думать о сорока двух мертвых мальчиках. Не о каждом в отдельности. А вообще.
Это значит, что по отдельности они не важны.
Кроме Билли — я не знаю, как его зовут, но пусть будет Билли. Рискну предположить, что ради него все это затевалось. А остальные лишь приятный бонус.
«Билли», — делаю пометку на планшете. И три восклицательных знака. Вот его фотография мне бы пригодилась. Понятия не имею, как его звали, но лицо помню отлично. Симпатичный парнишка, но мне нельзя его жалеть.
Я на контакте.
Черная точка. От нее должны идти лучи, по ним я могу выследить убийцу. Зажмурившись, всматриваюсь в черноту. Возможно, проклятие. Возможно, безумие. Не рассмотреть.
Нет. Сознание четкое. Его гонит не безумие.
Он вменяем и прекрасно знает, что делает. Расчетливый хладнокровный садист.
Откидываюсь на спинку кресла и делаю большой глоток остывшего кофе. Левая рука, лежащая на подлокотнике, невольно дергается. Я сжимаю подлокотник со всей силы.
Это тот же след.
Тот же чертов след. Эту вонь я ни с чем не спутаю.
Не включаться. Ты на контакте.
Вспомни, как они горели. Тебе же нравится это?
— Я по берегу бродил, — сам не узнаю своего голоса. — Карасей в пруду удил. А поймал одну лягушку…
Но было поздно.
* * *Я сорвался несколько лет назад. Главное правило любого пси — никогда не включаться во время работы. Надо заблокировать свою личность в самых дальних уголках сознания, чтобы она лишь контролировала процесс и анализировала происходящее. Ну и запоминала все, что видит.
В остальном внутри пси должен сидеть тот, кого он ищет.
Ты видишь все, что он делает. Ты знаешь, почему он это делает. Ты чувствуешь то же самое, что и он. Задача — понять мотивы, состояние сознания и предугадать дальнейшие действия. За свою почти пятнадцатилетнюю карьеру я впускал внутрь себя столько различной пакости, что мог бы диссертации писать. Но я, увы, не научный работник, а лишь пси высокой квалификации. Мои данные принципиально не проверяются, поэтому лишены научной ценности.
Когда ты на контакте, есть два способа все испортить: включиться и отключиться. Если ты отключаешься, то превращаешься в то, что ты в себя впустил. С известными оговорками, конечно, но приятного мало. Нужна долгая реабилитация и отдых, специальные диеты… короче, мрак. Это происходит от небрежности.
Но если ты перестарался и включился…
Все. Эти убийства и мотивы теперь твои. Ты помнишь их до мелочей и, хоть и знаешь, что совершал их не ты, не веришь в это. Как можно поверить, если прекрасно помнишь, как держишь нож, а рядом умирает девушка, зарезанная тобой? Когда на твоих глазах во всех чертовых подробностях умирают люди, а ты, мало того что ничем не можешь им помочь, мало того что чувствуешь все, что чувствуют они, так еще и уверен, что это твоя вина…
Это несколько выбивает из колеи, да.
Настолько, что пси, включившийся на контакте, практически не пригоден для дальнейшей работы.
Шансы есть, конечно. Но по факту почти все включившиеся пси бросают практику. Этот ужас никто больше никогда не хочет переживать. Оттуда появляются нервы и чрезмерная старательность — что дает гарантию ошибок, перестраховки и высокий шанс повторного включения.
Я подал в отставку после случая с Дэнни.
Но видит Бог, я знал, что если не вынесу себе мозги свинцовой дозой, то не оставлю практику.
Хотелось бы, знаете, кое-кого найти.
* * *Под вечер позвонил Хоббс:
— Есть успехи?
— А у тебя? Где фотографии?
— Ну… — Он замялся.
— Не удалось, да?
— Увы.
— Хоббс, — говорю. — Мне нужна информация по одному парнишке, который там погиб. Белый, светлые волосы. Невысокий. Почему-то я упорно зову его «Билли», хотя уверен, что зовут его иначе.
Хоббс некоторое время помолчал. Затем осторожно спросил:
— Что-то не так?
— Все нормально, — соврал я. — Работаю. Просто именно этот мальчик… почему-то именно он был важен для «клиента».
— Из-за одного взорвали весь автобус?!
— По большей части, да. Но не думай, что этот хмырь об этом жалел.
— Не сходится, — возразил Хоббс, чуть подумав. — Я четко вижу дату и время, четко вижу минимум четверых виновников. И уверен, что следующую цель они тоже взорвут.
Я потер виски. Мой напарник не самый сильный пси, но еще никогда не ошибался. Хотя и в своих ощущениях я был уверен.
— Ладно. Все равно поищи мне этого мальца. Маловато примет, я понимаю.
— Спрошу у заказчика. Через фараонов было бы удобнее, но для дела можно и побыть бестактным. Ты точно в порядке?
— Все отлично. А согласись, Хоббс, хорошо было бы все наши компьютеры объединить в одну общую сеть, чтобы можно было быстро обмениваться данными и иметь к ним полный доступ, правда?
— Фантазер, — сказал Хоббс и облегченно рассмеялся. Поверил, что со мной все в порядке.
* * *Но я не в порядке.
Мы с Хоббсом начали частную практику в прошлом году. Когда раскрыли первое дело, пресса, разумеется, тут же с ума сошла. О нас писали в каждой газете, нас приглашали на телевидение, мы давали интервью и автографы, а какой-то экзальтированный писатель объявил, что будет писать о нас книгу. Уверен, что все это раздул Хоббс, он всегда был отличным дельцом и неважным пси.
Тигр бизнеса, чтоб его!
Дело о взрыве могло поднять наш авторитет до заоблачных высот. Мой жадюга-напарник уже давно всерьез подумывал о собственном шоу на телевидении, а последний наш успех сделал эту мечту реальностью. Рейтинг, поначалу высокий, стремительно шел вниз — работа пси на самом деле не очень зрелищна, — но репортер с камерой все еще бегал за нами в офисе, преследовал нас на улице, когда мы с поддержкой полиции шли брать очередного мерзавца. Снимал он, по большей части, Хоббса. Меня это устраивало. Я не очень любил всю эту шумиху, в отличие от моего коллеги. Держу пари, он всегда мечтал о пластиковых фигурках Кельвина и Хоббса, которые покупают дети и потом играют в пси, побеждая преступность. Супергерои, от которых не скроется ни один злодей. Вот раскроем это дело, и нам останется только сочинить себе клоунские костюмы — супергероям они вроде как полагаются.
Правда, нужны ли супергерои, если нет суперзлодеев?
Уверен, нас еще не грохнули лишь потому, что мы всегда работали по отмороженным одиночкам, ни разу не перейдя дорогу мафии или другим серьезным ребятам.
Так кому куда вперлись такие супергерои? Моего Дэнни никакой герой не спас.
Всю ночь я думал над этим.
Это очень мешало распутывать след.
Поэтому я решил просто покурить с чашкой кофе и ни о чем не думать. Но мысли упорно возвращались к работе.
— Вянет лист, проходит лето, иней серебрится, — затягиваюсь. — Юнкер Шмидт из пистолета хочет застрелиться.
Декламация всякого дурашливого бреда — лучший способ сбить образы.
В последнее время это мне не помогает.
* * *Я работал по одному садисту, который убивал детей. Просто убивал. Его радовал сам момент смерти, ему нравилось наблюдать за их ужасом и медленно угасающими жизнями. Множество маньяков, которых я выслеживал, в глубине души осознавали, что они такое, боялись своих действий после того, как их совершали, они придумывали себе сотни оправданий, винили в своих психозах кого угодно. Внутри них постоянно шла борьба человека и зверя, сидящего внутри, и зверь неизменно побеждал, а когда он, насытившись, забирался в свое логово, человек пытался придумать, почему он позволяет зверю побеждать.
Этот был не таким. В его сознании я ни разу не увидел хоть какой-то крупицы раскаяния.
Время было названо неделю назад. Всю неделю мы топтались на месте — я никак не мог ни за что уцепиться. И не только я, весь отдел не мог уловить ни одной эмоции, относящейся к делу. Но, когда оставались считаные часы, меня вдруг прорвало.
Меня проткнули штыком и бросили умирать где-то в лесу. Я не умею останавливать кровь, а даже если бы и умел — мне очень, очень страшно и больно. Как будто вокруг меня что-то лопнуло, — в ушах звенит, движения заторможены. Я вижу машину. Красный «Ховер XI2», не могу разобрать номера. Я не знаю, зачем я сел в эту машину, вспоминать не буду, мне не до того, потому что страшно и впервые в жизни приходит понимание — это конец. Я умираю. И умру.
Становится очень обидно и жалко. Себя, родителей. Друзей. Но настолько ослаб, что не вижу их лиц.
Хотя тому мне, который наблюдает за мной, это очень бы помогло.
Я, наверное, о чем-то мечтал и чего-то хотел, но сейчас чувствую только жажду. Идти не могу из-за страшной слабости.
Голова кружится, я падаю и выключаюсь. Но даже тогда мне очень больно.
— Это лес, — говорю вслух. — Это будет лес.
Подробно описываю вслух все, что я вижу. Теперь надо переброситься на владельца «XI2». Это обычно очень просто — я-жертва вижу убийцу, но не могу увидеть лица. Я знаю, что он питается моим страхом, поэтому перебросить контакт очень легко.
Теперь я с восторгом наблюдаю за мальчишкой, медленно угасающим на моих глазах. Его одежда пропитана кровью, а лицо какое-то по-особенному тупое — он пытается что-то сообразить, но у него ничего не получается из-за потери крови. Он уже мертв, но почему-то двигается. Это смешно, приятно и немножко, самую чуточку, трогательно. Жаль, что скоро он затихнет совсем.
Я узнаю этого мальчишку.
— Что вы делали, юнкер Матросов, там, в полярных снежных торосах? — четко и нараспев произношу вслух в кабинете. Надо сбить образ, но я не могу себя заставить. Это не помогает и уже не поможет. Не прекращая испытывать дикое, извращенное удовольствие от смерти мальчика, ору что-то бессвязное. Сознание пульсирует, смешивая отвращение, боль, ужас и сладкую истому в тошнотворный коктейль.
— Он включился, — слышу я встревоженный голос и хочу убить того, кто это говорит.
Вот бы он был маленьким и беззащитным.
Вот тогда бы точно убил.
— Только не сейчас, Господи, только не сейчас. У нас почти не осталось времени.
Сейчас и всегда. Мне больно. Мне хорошо. Мне страшно.
Я падаю на пол. Меня рвет.
Три мои «я» объединяются — и я понимаю лишь одно: я убил Дэнни, и мне было хорошо. И простить себя за это я не смогу никогда.
Через несколько дней я пришел в сознание. Отключение сознания — хороший защитный механизм.
Еще через пару дней я перестал думать о самоубийстве. Успокоительные уколы, капельницы. Плохо помню. Какие-то звонки, люди.
Потом я начал разговаривать. Мне постоянно задавали вопросы: «Как тебя зовут?», «Год рождения?», «Где живешь? Можешь назвать точный адрес?». Я тогда не понимал, к чему все это, а потом дошло — врачи проверяли, работают ли у меня мозг и рассудок.
Через время я почти поправился и начал узнавать людей.
Это было кстати — нужно было опознать Дэнни.
Я видел, как этот урод его зарезал. Еще я понимал, что потом было вскрытие и экспертиза, где моего Дэнни резали опять. Они там все ему внутри развалили, сволочи, потом в беспорядке накидали назад, я знаю, как происходит процесс вскрытия.