Секс, трансгрессия[81] и сети – вот что сейчас занимает сознание Манфреда, и тут Глашвитц звонит опять.
«Алло?» - рассеянно говорит Манфред. Мысли об электронном боте-генераторе исков, атакующем его системы, здорово его увлекли.
«Макс! Неуловимый мистер Макс!» - Глашвитц, определенно, весьма доволен тем, что выследил свою цель.
Манфред морщится. «Кто вы?» - спрашивает он.
«Я звонил вам вчера» - говорит адвокат. «Вам бы следовало меня послушать». Он премерзко хихикает. «Теперь я достал вас!»
Манфред держит трубку подальше от лица, как будто она радиоактивна. «Я записываю разговор» - предупреждает он. «Кто вы, черт вас побери, такой, и чего вам нужно?»
«Ваша жена решила продолжить пользоваться моими услугами, чтобы добиться удовлетворения своих интересов в разводе. То, что вчера я позвонил вам, было знаком, что ваши средства защиты иссякают. Сейчас у меня на руках ордер о замораживании всех ваших активов, подписанный в суде три дня назад. Эти смехотворные компании вам не помогли, и теперь она взыщет с вас именно то, что вы ей задолжали. После, собственно, налогов. На этом пункте она особенно настаивала».
Манфред оглядывается, ставит телефон на удержание вызова на минутку. «Где мой чемодан?» спрашивает он Айнеко. Кошка крадется прочь, не обращая на него никакого внимания. «Вот дерьмо...» Чемодана нигде не видно. Может, сейчас он на пути в Марокко, вместе со своим бесценным грузом высокоплотного шума? Манфред снова уделяет внимание телефону. Глашвитц нудит что-то про справедливое урегулирование, про накопившиеся налоговые счета - по всей видимости, материализовавшиеся прямиком из фантазий Памелы (с пометкой «одобрено цензурой»), и про необходимость сделать чистосердечное признание в суде и исповедаться в своих грехах. «Где гребаный чемодан??» Он снимает вызов с удержания. «Да провалитесь вы, заткнитесь, пожалуйста. Я пытаюсь думать».
«Я не собираюсь затыкаться! Вы уже на судебном слушании, Макс. Вы не можете избегать ответственности вечно. У вас есть жена и беспомощная дочь, о которых надо заботиться...»
«Дочь?» Это сметает мысли Манфреда о чемодане.
«Вы не знали?» В голосе Глашвитца звучит приятное удивление. «Она была декантирована в прошлый четверг. Совершенно здорова, как мне сообщили. У вас есть наблюдательский доступ к сетевой камере клиники – я-то думал, вы знали. Впрочем, я оставляю вас. Хорошенько обдумайте все это. Чем быстрее вы придете к соглашению, тем быстрее я разморожу ваши активы! До свидания!»
Из-за платяного шкафа Аннетт доносится жеманное бип-бип, и чемодан въезжает в поле зрения. Манфред облегченно вздыхает и подзывает его. Отлично. Нечего париться - и о ночных налетах объективистских гангстеров, и о дующейся Аннетт, и о непрерывном судебном спаме от его жены, и даже о новости, что он стал отцом против собственной воли. Самое время уделить внимание плану Б. «Ну, иди ко мне сюда, гулящий чемодан. Посмотрим-ка, что у нас тут. Время поработать над репутацией...»
***
Раcслабление.
Стоит взглянуть на отправленный Аннетт материал, и тяжелые мысли как рукой снимает. Это пересыпанное смешками признание на камеру (на фоне струй воды и занавесок душевой), что знаменитый Манфред Макс прибыл на неделю в Париж, чтобы кутить, ширяться и вообще отрываться на всю катушку. О, и он обещал изобретать по три новых смены парадигмы каждый день перед завтраком! Начиная со способа создать и даже претворить в реальность Действительно Работающий Коммунизм, построив аппарат центрального планирования с безупречным интерфейсом взаимодействия со внешними рыночными системами. Это круче, чем «свободу-всем!» в рыночной экономике, это уж куда круче метода Монте-Карло![82] - это первое решение проблемы всех необходимых расчетов. Манфред делает так просто потому, что он может, потому, что взламывать экономику — это весело, и потому что он желает услышать вопли ужаса, доносящиеся из Чикагской школы.
Даже всмотревшись как следует, Манфред не может усмотреть в этом пресс-релизе хоть что-нибудь достаточно необычное. Ну правда же, он занимается именно всем этим, и вообще хотел встретиться с внештатником ЦРУ как раз для то, чтобы все это оказалось в сети.
Он пытается объяснить все это ей, пока намыливает ей спину в ванной. «Я не понимаю, к чему они прицепились» - жалуется он. «Нечему было спускать их с цепи — кроме факта, что я оказался в Париже, а ты отправила новости. Ты ничего не сделала неправильно».
«Mais oui[83]». Она поворачивается, скользкая как угорь, откидывается назад, погружаясь в воду. «Я и пыталась объяснить тебе это, а ты не слушаешь».
«Теперь я слушаю». Капельки воды покрывают его очки, и вид через них как будто усеян пятнышками лазерного света. «Аннетт, прости, что принес с собой всю эту кашу. Я могу сделать так, чтобы это тебя не касалось».
«Нет!» Она поднимается перед ним, наклоняется вперед, и лицо ее - серьезно. «Я сказала тебе вчера, что хочу быть твоим менеджером. Возьми меня!»
«Не нужен мне менеджер! Вся моя суть в том, чтобы быть скорым и не даваться под контроль!»
«Ты сам думаешь, тебе не нужен менеджер, но твои компании так не думают». - замечает она. «У тебя есть иски — сколько? Нет времени за ними приглядывать. В Союзе упразднили капиталистов, но даже там нужны менеджеры... Пожалуйста, позволь мне быть управляющим для тебя!»
Эта идея так захватывает Аннетт, что она заметно возбуждается. Он наклоняется к ней, накрывает ладонью набухший сосок. «Матрица компаний еще не продана» - отмечает он.
«Нет?» - это приводит ее в восторг. «Восхитительно! Кому ее можно продать, Москве? Госсовету Восстановления Закона и Порядка? …?»
«Я подумывал об Итальянской Коммунистической Партии» - говорит он. «Это пилотный проект, и я собираюсь его продать - мне нужны деньги для развода, и для того, чтобы закрыть сделку с багажом - но все не так просто. Нужен кто-то, кто установит и запустит эту чертову штуку — кто-то хорошо понимающий, как устроить сопряжение центральной системы планирования с капиталистической экономикой. Системный администратор с опытом работы для транснациональной корпорации был бы лучшим выбором, в идеале — чтобы его интересовал поиск новых путей и средства сопряжения предприятия центрального планирования с окружающим миром». Он смотрит на нее с внезапно вспыхнувшей догадкой. «Эм-м… Ты заинтересована?»
***
Римская жара сильнее, чем в Колумбии, что в Южной Каролине, бывает в городском центре на день Благодарения. В воздухе стоит запах “Шкод”, жгущих метан, приправленный низким субтоном печеного солнцем собачьего дерьма. Машины — ярко раскрашенные суперкомпактные ракеты - носятся по аллеям, исчезают в их глубинах и снова появляются оттуда, как рассерженные осы. Похоже, что разгон их электронных систем управления считают здесь национальным спортом – при том, что ПО из отдела встроенных систем Фиата во все времена работало исключительно на честном слове.
Манфред появляется из Терминала Стационе, моргая, как сова, от пыли и пышущего солнца. Его очки монотонно нудят что-то про людей, живших здесь во времена старой Республики. Тут слишком много истории - они зависли на туристическом канале, и просто так уже не уймутся, а у Манфреда нет сил в них копаться. Он чувствует себя выжатым за эти выходные, как лимон. Только высушенная кожура и осталась, дунет ветер посильнее – и унесет. За весь день он не придумал ни единой идеи, которую было бы можно запатентовать. Для утра понедельника, в который предстоит встретиться с бывшим министром экономики и вручить ему подарок, который способен устроить министру повышение, а Манфреду — избавление от адвоката Памелы – не лучшее самочувствие. Но Манфреда не тревожат расслабление и усталость. Как хорошо, что Аннетт теперь с ним...
Не сказать, что Манфред надеется сразу же встретить бывшего министра самолично. Все, с чем ему доводилось встречаться — это холеный публичный аватар из киберпространства Кабинета Обсуждений, в строгом классическом костюме. И потому, подходя к двери с косяком, выбеленным известкой, и дергая дверной колокольчик Джанни, он никак не ожидает встретить мускулистого красавчика прямиком с картинок Том-Оф-Финланда[84], в одних только обтягивающих кожаных бриджах, непристойно выступающих спереди для завершения образа.
«Добрый день, я пришел на встречу с министром» - осторожно говорит Манфред. Айнеко, усевшаяся на его плече, пытается перевести - она издает торопливую и переливчатую череду трелей. На итальянском все, что угодно, звучит до жути торопливо.
«Ничего, я из Айовы» - говорит парень в двери. Он поддевает кожаную подтяжку большим пальцем и ухмыляется сквозь усы: «А по какому поводу?» Бросает через плечо: «Джанни! Посетители!»
«По поводу экономики» - осторожно говорит Манфред. «Я пришел сделать так, чтобы она вышла из употребления».
Красавчик, насторожившись, пятится от двери, и из-за его спины появляется министр. «А-а-а, синьор Макс! Все в порядке, Джонни, я ожидал его». Джанни, этакий гиперактивный гном, укутанный в белый пушистый банный халат, стремительно производит ритуал приглашения. «Пожалуйста, проходи, мой друг! Я уверен, после своего путешествия ты устал. Дай джентльмену освежиться, Джонни. Ты предпочитаешь кофе или что покрепче?»
Пятью минутами спустя Манфред по уши утопает в мягком кресле, покрытом бычьей шкурой цвета топленого масла, кружка чудовищно крепкого эспрессо дымится, шатко пристроившись на его колене, а Джанни Витториа собственной персоной ораторствует о проблемах построения постиндустриальной экосистемы поверх бюрократического аппарата, корни которого уходят в эру упертого модернизма 1920-х. Джанни — визионер от “левых”, воплощение странного аттрактора[85] в хаотическом фазовом пространстве итальянской политики. Он - бывший профессор в области марксистской экономики, его идеи преисполнены убийственно честного гуманизма, и все, включая его врагов, утверждают, что он — один из лучших теоретиков со времен распада Евросоюза. Однако его интеллектуальная чистота не позволяет ему подняться на самый верх, а его соратники выражаются о нем куда менее сдержанно, чем политические враги - они обвиняют его в наиболее тяжком из всех политических преступлений, в том, что он ценит истину превыше власти.
Пару лет назад Манфред уже встречал Джанни - в чат-руме[86] на их политическом сервере. В начале прошлой недели Манфред выслал ему документ с детализацией встраиваемой плановой экономики, и предложением с ее помощью как следует поддать жару бесконечным попыткам Италии реконструировать свои правительственные системы. Если Манфред прав и все сработает, она станет острием прогресса, и отсюда начнется совершенно новая волна экспансии коммунизма, имеющая в качестве движущих сил гуманистические идеалы и настоящее превосходство в производительности, а не идеологию и выдачу желаемого за действительное.
«Боюсь, это невозможно. Мой друг, это же Италия. Каждый должен высказать свое веское слово, а иначе как же? Не все даже понимают, о чем мы говорим, но это ничуть не мешает им судачить. Обязательный консенсус ввели после 1945, чтобы не допускать того, что имело место прежде, однако ты представляешь, что у нас есть пять различных способов выпуска новых законов, из них два утверждены как средства экстренного выхода из тупика, и никакой из них не подействует, пока ты не привел хотя бы к какому-то соглашению всех? Твой план — смелый и радикальный, но вопрос его работы упирается в другой, гораздо более глубокий вопрос – почему работаем мы? И это своими корнями уходит к самому вопросу о том, что это такое — быть человеком. Не ожидай быстрого согласия».
Тут Манфред понимает, что потерял нить. «Я не понимаю» - говорит он, в самом деле удивленный. «Как человеческая сущность связана с экономикой?»
Министр резко вздыхает. «Ты весьма необычен. Ты не зарабатываешь денег, не так ли? Но при этом ты богат, ведь благодарные люди, которым помогла твоя деятельность, снабжают тебя всем, что тебе нужно. Ты похож на средневекового трубадура, добившегося милости у аристократии. Твой труд не отчуждается — он предоставляется по собственной воле, и средства производства всегда с тобой, они - в твоей голове». Манфред моргает: жаргон - явно технический, но какой-то причудливый, не имеющий аналогов в его опыте. Тревожный звонок из мира острого футурошока[87]… Манфред с удивлением обнаруживает, что непонимание зудит.
Джанни стучит по лысеющему виску костяшками пальцев, сморщенными, как орехи. «Большинство людей проводят опущенный им краткий срок здесь, в своих головах. Они не понимают, как ты живешь. Они похожи на средневековых крестьян, которые смотрят на трубадура и дивятся. Эта система управления плановой экономикой, которую ты изобрел, она восхитительна и элегантна. Наследники Ленина трепетали бы в благоговении. Но ее нельзя назвать экономикой нового века. Она - не человеческая».
Манфред чешет в затылке. «По мне, так в экономике дефицита нет ничего человеческого» - говорит он. «Но дело в том, что через пару десятилетий человек как таковой в любом случае устареет как экономическая единица. Все, что я хочу — это сделать так, чтобы каждый перед тем, как это случится, стал богаче своих самых смелых фантазий». Пауза, чтобы отпить кофе и подумать. И, раз уж время для честных признаний: «Ну, и отплатить по требованиям развода».
«Та-а-ак? Ну, мой друг, пойдем, я покажу тебе свою библиотеку» - говорит Джанни. «Нам сюда».
Джанни шагает прочь из светлицы с ее хищными кожаными диванами к винтовой лестнице из литого чугуна, которая пригвождает к крыше что-то вроде верхнего этажа, и идет вверх. «Человеческие существа не рациональны» - говорит он через плечо. «Вот в чем была главная ошибка экономистов Чикагской Школы, ошибка неолибералов перед всеми людьми, и ошибка моих предшественников тоже. Если бы поведение людей подчинялось логике, не было бы азартных игр, верно? В конечном счете в выигрыше всегда остается дом». Лестница вонзается в еще одну выбеленную, полную воздуха комнату с деревянным верстаком у одной из стен. На нем – трехмерный принтер в окружении кучи серверов, спутавшихся друг с другом кабелями. Сервера древние, как грех, принтер – только что из отдела разработки, новенький и дорогущий до жути. А стена напротив верстака от пола до потолка занята книжными полками, и Манфред присвистывает при виде этого изобилия древних средств хранения низкой вместительности. Много килограммов в одном гигабайте, а не наоборот.
«Что он делает?» - cпрашивает Манфред, показывая на принтер. Тот что-то гудит себе под нос и медленно спекает из порошка нечто, похожее на жесткий диск на пружинном заводе, приснившийся викторианскому часовщику в лихорадочном сне.
«А, это одна из игрушек Джонни — микромеханический[88] цифровой фонограф-проигрыватель» - снисходительно говорит Джанни. «Он раньше разрабатывал процессоры Беббиджа для стелс-компьютеров в Пентагоне (ты знаешь, никакого перехвата ван Эйка...) Смотри». Он осторожно вытягивает из устаревшего хранилища данных документ в тканевой обложке, и показывает корешок Манфреду. «Теория игр, Джон фон Нейманн. Подписано автором, первое издание».
Айнеко подает голос и запускает Манфреду прямо в левый глаз кучу смущающе-розовых конечных автоматов. Твердая обложка под пальцами ощущается пыльной и сухой, и Манфред вспоминает, что переворачивать страницы надо осторожно. «Эта копия — из личной библиотеки Олега Кордиовского. Счастливчик этот Олег. Он купил ее в 1952-м во время поездки в Нью-Йорк, и МВД позволило ему ее оставить».
«Он, должно быть...» - Манфред запинается. Еще чуть-чуть справочной информации, еще немного строк истории. «Ого, по Госплану?»
«Верно». Джанни тонко улыбается. «Еще за два года до того, как центральный комитет объявил компьютеры извращением, буржуазной псевдонаукой, цель которой - обесчеловечить пролетариат - даже тогда они уже осознавали силу роботов. Позор им, что не предвосхитили компилятор или Сеть».
«Я не понимаю, почему это так важно. Никто же тогда не мог предугадать, что главное препятствие в устранении рыночного капитализма будет преодолено через полвека, разве нет?»