Помню, был и такой случай, когда человек рухнул на асфальт прямо у меня на виду. Упал он с такой силой, что, казалось, голова его разлетится на тысячу осколков. Он лежал, разбросав руки, и глаза его были открыты – точь-в-точь как у покойника. Но более всего меня потрясло поведение окружающих. В сгущающихся сумерках тут и там гуляли парочки, молодежь играла с пушистой Колли, кто-то неспешно катал коляску. На упавшего не обратили ни малейшего внимания. В состоянии полного ступора я прошел мимо лежащего и, с трудом переставляя ноги, поднял все свои сумки на родной этаж. Я почти не сомневался, что человек умер. Очень уж велика была сила удара. Спустя минуту, я снова вышел во двор. Кругом царило прежнее спокойствие, вдобавок ко всему какие-то спортсмены затеяли игры возле турника. Мужчина же продолжал лежать на асфальте, окостеневшим взором уставившись в темное небо. И хорошо помню, как в голову мою закралось пугающее подозрение. Я вдруг убедил себя, что живыми и пьяными все мои жертвы оказываются лишь после того, как я подхожу к ним. Не будь этого, все они были бы давно и безнадежно мертвы.
Мысль показалась мне столь потрясающей, что я решил тотчас ее проверить. На этот раз я поступил хитрее. Я не стал подходить к «трупу», а просто-напросто вызвал по телефону «Скорую помощь». Сам же занял позицию на отдалении, внимательно наблюдая за мужчиной. Если предположения мои были верны, «труп» должен был ожить. И, увы, именно так все и произошло. Стоило фарам подъезжающей «Скорой» осветить тело лежащего, как он немедленно зашевелился. Когда же выскочивший из машины доктор попытался усадить мужчину на носилки, мой «клиент» начал вырываться и пьяно выкрикивать какие-то угрозы. Впрочем, разбитую голову ему все-таки обработали, после чего брезгливо выпихнули из машины вон.
Увы, я снова стал жертвой злополучного рока, какого-то недомыслия, допущенного неведомыми мне силами. Проводив санитаров и вернувшись домой, я тотчас позвонил Димке Павловскому. На мой вопрос, вызывал ли он когда-нибудь «Скорую» для лежащих на улице людей, он ответил, что не вызывал. Он тут же и пояснил, что не вызывал по той простой причине, что они ему, видите ли, не попадались. Не попадались НИ РАЗУ! Разумеется, я ему не поверил, и мы крепко поругались. Позднее я понял, что это действительно рок. Моя судьба странным образом пересекалась с судьбами алкоголиков, Димкина же отчего-то не пересекалась. Может оттого, что к лежащим он все равно бы не подошел, да и «Скорую» вызывать бы не стал. Я же после того давнего случая еще пуще возненавидел мир. За его индифферентность, за спокойствие перед чужой бедой, за обман, которым он потчевал меня на каждом шагу, за ту же ненависть, которая, как известно, всегда являлась чувством бесплодным и глубоко нездоровым.
Как бы то ни было, но полночная моя прогулка продолжалась. Лицом сминая встречную листву, я описал по парку замысловатую петлю и вновь вернулся к беседке, где мирно почивали мой дипломат с пиджаком. Разглядев их, я ощутил неожиданное спокойствие. Наваждение поблекло и растаяло. Накатила каменная усталость, и спотыкающимся шагом я приблизился к знакомой лавочке.
Закрыть глаза и спать! Лежать до победного конца! И никаких больше вставаний и прогулок!… Рассудив подобным образом, я повалился на спину.
Сон был желанен, как никогда, и все же по-настоящему забыться мне удалось только под утро. Короткие бредовые провалы следовали один за другим. Мне снилось что-то про погони и перестрелки, кому-то я пытался объяснять, кто я и что со мной приключилось. Меня, разумеется, не понимали, надо мной грубо смеялись. В конце концов, я вспомнил про язык глухонемых, и оказалось вдруг, что я владею им в совершенстве. По крайней мере, первые же мои попытки объясниться на пальцах увенчались успехом. Теперь на меня смотрели с нескрываемым интересом. Улица Карамзина-Визирей, которую я избрал местом выступления, заполнялась все более плотной толпой. Цирковой удав вился по моим рукам, стесняя движения, медвежонок цеплялся за брючины и порывался ухватить слюнявым ртом палец, но я любил животных и безропотно сносил их домогательства. Я рассказывал про жутковатый поезд и своих преследователей, про бесценный труд, который обещал раскрыть миру глаза на собственную порочную сущность. Попутно я пытался объяснить всю относительность сумасшествия, говорил, что именно об этом писал Эйнштейн, а вовсе не о скорости света… В тот самый момент, когда я покончил с главным аргументом, доказывающим полную мою вменяемость, аудитория взорвалась бурными аплодисментами. Какие-то дамочки, истошно визжа, стали прорываться вперед, и среди прочих я увидел своих недругов из вагона – девочку Асоль с васильковыми глазами и мужчину, прячущего на груди автомат. Он прикрывал его ладонями, как выскакивающие из бани мужички прикрывают свое незамысловатое достоинство. Получалось у него это плохо, но отчего-то люди по-прежнему ничего не видели.
– Да вот же он! Вот! – я вскинул палец, указывая на убийцу. – Тот самый, что пытался меня убить!…
Люди пришли в суетливое движение, начали хватать друг друга за руки. Тех, на кого я показывал, они по-прежнему не замечали. И тогда в моих руках оказался «POLUCHI NAKA» с загадочным рычагом самовзвода. Я отчаянно боялся промазать или попасть в случайного человека, но еще больше я не хотел умирать.
Пистолет изрыгнул пламя, и я проснулся. Не от грохота, – от страха. Я боялся задеть пулей постороннего человека, и подсознательное чувство нашептывало мне, что почти наверняка я ранил кого-то другого. Даже проснувшись, я продолжал мысленно дорисовывать случившееся, припоминал, куда целил и как далеко от меня находился зловещий силуэт преступника…
Глаз я не раскрывал, но что-то, вероятно, все же видел и слышал. К примеру, шелест темной листвы и блеск растянутой между деревьями магнитофонной пленки. И что-то было еще – чужеродное настолько, что мозг отказывался фиксировать искомое, записывая в раздел несущественного.
На минуту мне показалось, что на лавочке по соседству, свернувшись калачиком, дремлет встреченный мною на поляне лилипут. Мужчина размерами с детскую куклу. Я продолжал мучиться полудремой, а человечек, как ни в чем не бывало, посапывал по соседству, иногда почесывал себя в интимных местах, переворачивался то на спину, то на живот. А чуть позже вновь наступило забвение, и уже действительно во сне я рассмотрел своего крохотного соседа, приподымающего со скамьи всклокоченную голову.
– Ох, лярвы! Крови-то сколько выпили! Цельную рюмку! – мужчина рывком сел и, словно курицу за две лапы, поднял перед собой трепещущего комара. Насекомое только что откушало кровушки, и брюшко его напоминало алую вишню.
– Отпусти, – сонно посоветовал я. – Чего уж теперь-то.
– Теперь-то и впрямь чего уж… – складно перефразировал мужичок и с хрустом оторвал у комара одну лапу. – Вот так-то будет лучше! Пусть, поганец, полетает теперь без ноги! Это навроде компенсации за кровь.
– Дурак! – буркнул я и провалился в более глубокие дремотные слои. Провалиться-то провалился, но, увы, ненадолго. Беспамятство сложно смаковать, оно всегда сиюминутно, и несусветная боль заставила меня окончательно проснуться. Нахальный кровосос примостился у меня на правом веке и длиннющим своим жалом, вероятно, пытался пробуравить глазное яблоко. По-медвежьи гвозданув его ладонью и разглядев ворох огненных искр, я открыл глаза.
А в следующую секунду я, нахмурившись, сел. Виденный мной человечек никуда не исчез. Он действительно расположился на соседней скамеечке. В коротковатой для его рук шинелишке, в железнодорожной фуражке и основательно помятых брюках он выглядел крайне несуразно. Наверное, мне следовало испугаться, но особенного ужаса я не испытал. Большеносый, в стоптанных башмаках, человечек никак не походил на анимационного монстра. Он был скорее забавен, чем страшен. Так или иначе, но за ночь со мной что-то приключилось. Во всяком случае, этого носатого гнома я уже не принимал, как очередную галлюцинацию.
Я вообще его никак не воспринимал. И потому, снова улегшись, повернулся к человечку спиной, крепко-накрепко зажмурился. Уснуть! Еще хотя бы на час или два! Уснуть, как в гамлетовском монологе!…
Стыдно, но в каком-то смысле я попросту нырял под детское одеяльце и прятал голову в песок. А самое забавное, что уснуть мне действительно удалось. На этот раз вполне по-человечески – без судорог и дрожи, без комариных укусов и омывающих душем Шарко сновидений.
Глава 10 Встречи, которых не ждешь…
Утро вечера мудренее. Мудренее оно и ночи.
Встал я, разумеется, помятый, с опухшим от комариных ласк лицом, с омерзительным привкусом во рту. Чудо возрождения, тем не менее, состоялось. Давно доказано: ноченьки нам на то и даны – чтобы избавляться от дневного груза, испытывая очередную реинкарнацию. В противном случае, все человечество давным-давно бы сгинуло, не продвинувшись в собственном интеллектуальном развитии ни на шаг.
Быстренько почистив зубы и энергично растерев командировочной порцией лосьона щеки, я вытряхнул из карманов пригревшихся жуков и сделал немудреную зарядку. Пять приседаний, шесть поворотов напра-нале, семь шумных вздохов и восемь подскоков на месте. После чего сунул трофейный «POLUCHI NAKA» за пояс и натянул на себя пиджак.
Прежде чем покинуть ставшую родной беседку, внимательно оглядел соседнюю лавочку. Разумеется, она пустовала. Крохотные коготочки чуть скребнули по основанию черепа, но пока мысли группировались и перестраивались, готовясь к туманному рапорту, я успел сделать шаг, а после еще один и еще два. Беседка осталась за спиной, и надобность в рапорте отпала сама собой. Ночь – это ночь. О ней забывают, как о прошлой жизни.
Как бы то ни было, но утренний город мне понравился значительно больше вечернего. Солнце и птичий гомон ему решительно шли. Воробьи, конечно, не соловушки, но распевали вполне старательно, а главное – громко. В той же степени радовали знакомые стены кирпичных домов, многочисленные, крашеные в розовое урны и обилие свежевырытых траншей. Судя по всему, здешние строители болели вирусом кладоискательства в той же степени, что и наши. Так, по крайней мере, мне разъяснил ситуацию один из давних моих пациентов. Трубы и кабели – все это, по его словам, использовалось исключительно для отвода глаз, – на самом деле дорожники паутинили город траншеями в поисках банальных кладов. Такое уж у дорожного начальства водилось хобби. Как только кто-нибудь в главке натыкался на описание древнего монастыря, поместья богатого купца или бежавшего за границу ростовщика, на этом месте тут же разворачивались дорожные работы. Человек, все это рассказавший мне, был довольно серьезно болен, и все же слова его заставили меня призадуматься. Во всяком случае, иного рационального объяснения ежегодным городским раскопкам я подобрать не мог.
Впрочем, сейчас передо мной стояли более весомые задачи. Следовало проверить, насколько близко увязывалось с правдой все то, что приключилось вчера. Как ни крути, я был профессиональным психологом, а потому ни на секунду не забывал о том, что человеческое сознание – вещь зыбкая и наукой практически не изученная. Стало быть, кое-какие надежды у меня еще оставались. Может, вчера я пребывал в состоянии «гроги», вызванном порцией коньяка Павловского? А что, – с этого субъекта станется! Мог и подсыпать какой-нибудь отравы. Словом, кое-что следовало лишний раз проверить. А иначе – поворот на сто восемьдесят градусов и нырок в душный сумрак эмпириокритицизма…
Мысль об эмпириокритицизме мне неожиданно понравилась. В самом деле, что там писали Мах с Авенариусом об экономии мышления? Кажется, что-то как раз о моей ситуации. Дескать, мир есть комплекс ощущений, и нечего тут ломать голову. Не для того она, дескать, приделана к туловищу. Хотя… По тому же Маху, пожалуй, и не поймешь – для чего. Может, для секретарского описания бытия, а может, для извержения никому не нужных софизмов вроде такого: «Что ты не потерял, ты имеешь. Рогов ты не терял. Стало быть, ты рогат.» Положительно шутником был Диоген Лаэртий! Вряд ли он верил в то, что говорил. Хотя еще большим шутником был другой Диоген – тот, что жил в бочке и, не признавая отечества, именовал себя гражданином мира. Кажется, его называли Диогеном Синопским. А был еще и третий Диоген – Диоген Аполоннийский, самый древний из всех диогенов, который тоже что-то такое кропал в свой допотопный блокнотик, а попутно спорил с разными Эмпедоклами и Левкиппами. Воистину неугомонное племя – Диогены. Сколько их было на самом деле, нам, наверное, уже никогда и не узнать. Мало ли в Бразилии донов Педров!…
Я шел, головой особенно не вращая, однако и бдительности не терял – вслушивался в говор граждан Ярового и внимательно вчитывался во все встречные афиши. Увы, утренним моим надеждам суждено было растаять. Я повторно убедился, что ЭТОТ город существенно отличался от моей родины. Так вместо трех мостов через реку Верему я насчитал целых пять, улица Халымбаджи именовалась Персидской, а на Гоголевском бульваре вместо памятника вождю мирового пролетариата возвышался гигантский мемориал павшим воинам-иракцам. Позабавила меня и афиша, на которой пританцовывала знакомая фигура Пьера Ришара. Правда, именовался рекламируемый фильм чуточку иначе, а именно: «Блондин в пегих штиблетах». Но главное открытие поджидало меня впереди. Коротко переговорив с лоточницей, безропотно выдавшей мне стакан кваса и очередную булочку с сосиской, я вдруг осознал, что за ночь с горожанами тоже произошли определенные изменения. То есть, либо с ними, либо со мной. Так или иначе, но последствия странной аккомодации сказывались в том, что отныне я понимал здешнюю речь практически на сто процентов. Если бы не ворох проблем, я обязательно попытался бы отследить ступени, по которым вот уже в течение суток с небольшим взбирался по лестнице здешнего мироздания. Вполне возможно, я не поленился бы вычертить и кривую, шаг за шагом фиксирующую все мои крохотные успехи. В самом деле, если еще сутки назад слышимое являлось для меня полной абракадаброй, то уже к вечеру вчерашнего дня я был в состоянии вычленять отдельные слова и улавливать общий смысл сказанного. Сегодня картина вновь изменилась. Складывалось впечатление, что слух мой прорезался, а сам я прозрел. Кто знает, возможно, за это следовало благодарить мою беспокойную ночь…
Что-то знакомое заставило меня встрепенуться. Обернувшись, я увидел в распахнутом окне включенный телевизор. Я невольно приблизился. По телевидению крутили «Белорусский вокзал», и мне вновь почудилось, что незримая рука судьбы ободряюще похлопывает меня по плечу.
По всему выходило, что у них тоже был свой сорок первый, а за ним и сорок пятый. Был свой фюрер и была своя победа… Я присмотрелся повнимательнее, – Папанов, кажется, на себя не очень походил, зато Леонов был точь-в-точь наш. Это меня отчасти утешило.
А еще через полсотни шагов я замер в остолбенении. Прямо на меня со стены здания бывшего Совкино и нынешнего «Лоранжа» на меня смотрела красочная афиша со знакомым ликом. Художник, поработавший над афишей, был не слишком умелым, и все же Димкину физиономию я сразу узнал. Чуть пониже его украшенной тюрбаном головы аршинными буквами было прописано:
Только у нас и сегодня!
«Сеанс Целительной Магии + Мини Спектакль!
Три часа в обществе несравненного Дмитрия Павловского!»
Здесь же вы приобретете заговоренные свечи, египетские обереги, непальские четки и книги с автографом Павловского!
Начало сеанса – 17-00, цена билета – 75 рублей
Трудно описать словами – что испытал я, глядя на эти письмена. Задохнувшись, я тут же ринулся в кассу театра, склонившись над окошечком, начал торопливо втолковывать, что мне срочно нужно повидать господина Павловского, что я давний его друг и что начала сеанса могу просто не дождаться. Холеное личико кассирши оставалось невозмутимым на протяжении всего моего монолога, и только когда я сунул в окошечко сторублевую банкноту, оно несколько смягчилось. Я боялся, что мне ответят отказом, но кассирша оказалась истинной профессионалкой. Протянув мне сдачу, она царапнула на билете телефонный номерок.