Тонкие губы без помады. А это «messieurs» прозвучало в ее устах как нож, спрятанный в ножны иронии. Впрочем, она тут же исчезла.
Четвинд-Питт фыркнул:
– Вот вам настоящая «Мисс Харизма-1991»!
Остальные чокнулись с ним в знак согласия, а я на всякий случай спрятал под столом одну свою перчатку.
– Может быть, ей ты вовсе и не показался таким остроумным, каким ты сам себя считаешь, – сказал я Четвинд-Питту. – Ну, и какова на вкус твоя «Моча пришельцев»?
Он сделал глоток бледно-зеленого пойла и ответил:
– В точности соответствует названию.
* * *Магазины для туристов на городской площади Сент-Аньес – все для лыжного спорта, антикварные лавки, ювелирные магазины, chocolatiers[97] – в одиннадцать вечера все еще работали; гигантская рождественская ель все еще сияла огнями, а crepier[98] в костюме гориллы весьма бойко торговал своими блинами. Несмотря на пакетик с кокаином, который Четвинд-Питт только что выиграл у Гюнтера, мы решили отложить поход в клуб «Вальпургиева ночь» до завтрашнего вечера. Начинался снегопад.
– Черт побери, – сказал я, останавливаясь и собираясь повернуть назад, – я забыл в «Ле Крок» перчатку. Ребята, вы доставьте Куинна домой, а я вас нагоню…
И я поспешил обратно в «Ле Крок». Оттуда навстречу мне вывалилась большая компания норвежцев и норвежек, а за круглой витриной я заметил ту тощую официантку: она готовила кувшин сангрии, уверенная, что никто ее не видит. На нее было очень приятно смотреть; она была похожа на почти неподвижного контрабасиста в гиперактивном рок-ансамбле. Она сочетала этакий пофигизм панка с поразительной четкостью даже самых мелких движений. «Ее волю абсолютно невозможно будет поколебать», – подумал я. Когда Гюнтер унес кувшин в зал, она повернулась и вдруг посмотрела прямо на меня, так что я быстро вошел в знакомое дымное пространство и стал пробираться к бару, огибая группы уже изрядно выпивших клиентов. После того как она ловко, острием ножа, сняла пышную пивную пену и подала бокал клиенту, я воспользовался этой секундной передышкой и обратился к ней со своей заранее продуманной просьбой о «забытой» перчатке.
– Desole de vous embeter, mais j’etais installe la-haut… – я указал на Орлиное Гнездо, но она по-прежнему смотрела на меня так, словно видит впервые, – …il y a deux minutes et j’ai oublie mon gant. Est-ce que vous l’auriez trouve?[99]
Спокойная, как гоблин, бегущий по следу разгневанного хоббита, она нагнулась и вытащила из-под стола мою перчатку.
– Bizarre, cette manie que le gents comme vous ont d’oulier leur gants dans les bars[100].
Отлично, значит, она видит меня насквозь.
– C’est surtout ce gant; ca lui arrive souvent[101]. – Я поднял свою перчатку, точно напроказившего щенка, и ворчливо спросил у нее: – Qu’est-ce qu’on dit a la dame?[102] – Но девушка так на меня посмотрела, что шутка умерла у меня на устах. – En tout cas, merci. Je m’appelle Hugo. Hugo Lamb. Et si pour vous, ca fait… – Черт, как же по-французски будет «превосходно»? – …chic, eh bien le type qui ne prend que des cocktails s’appelle Руфус Четвинд-Питт. Je ne plaisante pas[103].
Она даже глазом не моргнула. Вновь появился Гюнтер с целым подносом пустых стаканов.
– Почему ты говоришь с Холли по-французски, Хьюго? – спросил он.
Я с озадаченным видом посмотрел на него:
– А как мне еще с ней говорить?
– По-моему, ему просто хочется применить на практике знание французского языка, – сказала девушка на чистейшем английском, причем выговор у нее был типичной жительницы Лондона. – А клиент всегда прав, верно, Гюнтер?
– Эй, Гюнтер! – окликнул его какой-то австралиец, стоявший у стола с настольным футболом. – Эта ублюдочная машинка ведет себя просто непорядочно! Я только и делаю, что кормлю ее франками, а она и не думает мне выдавать приз!
Гюнтер подошел к нему, а Холли стала загружать грязные стаканы в посудомоечную машину. Тем временем я попытался сообразить, в чем тут дело. Когда она там, на черной трассе, вернула мне удравшую лыжу, мы разговаривали по-французски, и она ни слова не сказала по-английски, хотя мой акцент, безусловно, тут же меня выдал; впрочем, это-то как раз понятно: когда хорошенькая женщина работает на лыжном курорте, к ней наверняка по пять раз на дню подкатываются всякие типы, и если она разговаривает по-французски даже с англоязычной публикой, это весьма усиливает ее оборону.
– Я лишь хотел поблагодарить вас за то, что тогда, днем, вы вернули мне мою лыжу, – сказал я.
– Вы меня уже поблагодарили. – Пожалуй, она из рабочей семьи; но богатенькие мальчики ее ничуть не смущают; очень хороший французский.
– Это верно, но я бы медленно умирал от переохлаждения в пустынном швейцарском лесу, если бы вы меня не спасли. Может быть, мы вместе пообедаем?
– Пока туристы обедают, я работаю в баре.
– В таком случае мы могли бы вместе позавтракать?
– К тому времени, когда вы обычно завтракаете, я уже часа два как выволакиваю отсюда горы грязи, а потом еще как минимум два часа навожу чистоту. – Холли с грохотом захлопнула посудомоечную машину. – А потом я иду кататься на лыжах. У меня каждая минута на счету. Извините.
Терпение – лучший союзник охотника, и я сказал:
– Хорошо, я все понял. И мне в любом случае не хотелось бы, чтобы ваш бойфренд неправильно расценил мои намерения.
Она сделала вид, что ей нужно что-то достать из нижнего ящика кухонного стола.
– Разве вас не ждут друзья? – спросила она, не разгибаясь.
Так, четыре к одному, что никакого бойфренда у нее нет!
– Я пробуду здесь еще дней десять, – сказал я. – Так что наверняка еще увижу вас. До свидания, Холли.
– До свидания. – И катись отсюда к такой-то матери, прибавили ее огромные, как у привидения, голубые глаза.
30 декабря
Гул парижской толпы сменился нудным воем снегоуборочной машины, а мои поиски некоего одноглазого, как Циклоп, ребенка по всем сиротским приютам Франции завершилась тем, что в мою крошечную комнатку в фамильном швейцарском шале Четвинд-Питтов явилась Иммакюле Константен и строго сказала: Вы ведь и не жили толком, Хьюго, пока не пригубили Черного Вина. И после этого я наконец проснулся – в знакомой мансарде Четвинд-Питта, крепко прижавшись своими причиндалами к какой-то загадочной трубе, огромной, как ракета «земля – воздух». Шкаф с книгами, глобус, махровый халат, висящий на двери, плотные шторы… «Вот сюда, на чердак, мы селим тех, кто получает стипендию!» – не слишком удачно пошутил Четвинд-Питт, когда я впервые приехал в Швейцарию. В старинной трубе что-то ухало и вздыхало. Все ясно: алкоголь плюс высота вызывают странные эротические сны. Я лежал в теплом чреве постели и думал об этой официантке по имени Холли. Похоже, я уже успел позабыть лицо Марианджелы, хотя тело ее все-таки еще немного помнил, зато лицо Холли вспоминалось мне в мельчайших, прямо-таки фотографических, подробностях. Надо было спросить у Гюнтера, как ее фамилия. Вскоре колокола на церкви Сент-Аньес пробили восемь. Странно, но и во сне мне слышались колокола. Рот был пересохшим, как лунная пыль, и я с жадностью выпил стакан воды, стоявший на прикроватном столике, а заодно и полюбовался весьма приличной кучкой франков, которую вчера высыпал возле лампы, – выигрыш после ночной пульки с Четвинд-Питтом. Ха! Он, конечно, возжелает отыграться, но игрок, жаждущий выигрыша, неизбежно проигрывает, ибо становится небрежным.
Сперва я заглянул в крошечный туалет, устроенный в мансарде, а затем опустил лицо в таз с ледяной водой и держал его там, пока не сосчитал до десяти, после чего раздернул шторы и отворил ставни, впустив в комнатку утренний свет, оказавшийся настолько резким, что даже глаза защипало. Я спрятал свой вчерашний выигрыш в тайник, который устроил под половой доской – я специально расшатал эту доску еще два года назад, – сделал привычные сто приседаний, надел теплый махровый халат и стал спускаться по крутой деревянной лесенке вниз, крепко держась за веревочные перила. Четвинд-Питт все еще храпел у себя в комнате. Я спустился еще ниже и в гостиной с задернутыми шторами обнаружил Фицсиммонса и Куинна, которые спали на кожаных диванах, зарывшись в груду одеял. Видак прокрутил и выплюнул кассету с «Волшебником страны Оз», но из магнитофона, явно включенного на повтор, все еще доносилась «Dark Side of the Moon» «Pink Floyd». В воздухе пахло гашишем, в камине тлели вчерашние угли. Я на цыпочках прошел между этими любителями поиграть в настольный футбол, хрустя какими-то непонятными крошками, рассыпанными по ковру, и подбросил в камин большое полено и немного растопки. Язычки пламени сразу принялись лизать долгожданную пищу. Над каминной полкой висела голландская винтовка, привезенная с Бурской войны, а на полке в серебряной рамке стояла фотография отца Четвинд-Питта, пожимающего руку Генри Киссинджеру в Вашингтоне году так в 1984-м. Я прошел на кухню и только стал наливать себе грейпфрутовый сок, как негромко зазвонил телефон. Я снял трубку и вежливо сказал:
– Доброе утро. Резиденция лорда Четвинд-Питта-младшего.
Мужской голос уверенно произнес:
– Хьюго Лэм, я полагаю?
Голос был знакомый.
– А вы, собственно, кто?
– Ричард Чизмен, из Хамбера, козел ты этакий!
– Чтоб меня черти съели! И не в переносном смысле! Как твоя мочка?
– Хорошо, хорошо, но послушай, у меня серьезные новости. Я тут встретил…
– Да ты где? Не в Швейцарии?
– Я в Шеффилде, у сестры. Но ты все-таки заткнись и послушай меня – тут каждая минута стоит миллион. Я вчера вечером встретился с Дейлом Гоу, и он мне сказал, что Джонни Пенхалигон умер.
Неужели я не ослышался?
– Наш Джонни Пенхалигон? Да, черт побери, быть такого не может!
– Дейлу Гоу об этом сказал Коттиа Бенбо, который сам все видел по местному новостному каналу «News South-West». Самоубийство. Он сел в автомобиль, разогнался и рухнул с утеса близ Труро в пятидесяти ярдах от шоссе. Пробил ограду и упал прямо на скалы с высоты триста футов. В общем… он, скорее всего, не страдал… Если, конечно, не думать о том, что заставило его это сделать… и о том, что он чувствовал, когда летел в пропасть.
Мне хотелось плакать. А все эти проклятые деньги! Глядя в кухонное окно, я видел, как мимо прополз бульдозер-снегоуборщик. Следом за ним очень удачно пристроился розовощекий молодой священник; у него изо рта белым облачком вырывалось дыхание.
– Это просто… ну, я не знаю, что и сказать, Чизмен. Трагедия. Невероятная трагедия. Джонни, надо же! Уж кто-кто…
– Да, я тоже все время об этом думаю. Действительно, Джонни – последний, от кого можно было бы ожидать…
– А он… Он был за рулем «Астон Мартина»?
Чизмен помолчал.
– Да. А как ты догадался?
Осторожней! Попридержи язык!
– Никак. Просто он еще в последний вечер в Кембридже, в «Берид Бишоп», говорил, что очень любит этот автомобиль. Когда похороны?
– Сегодня днем. Я не смогу поехать… Феликс Финч достал мне билеты в оперу. Да я и не успел бы вовремя добраться до Корнуолла… Впрочем, может, это и к лучшему. Родным Джонни совершенно не нужна в такой ситуации толпа незнакомых людей, которые намерены остановиться у них в… в… как там их поместье называется?
– Тридейво. А записки Пенхалигон не оставил?
– О записке Дейл Гоу ничего не говорил. А что?
– Просто подумал, что это могло бы пролить какой-то свет…
– Я думаю, во время расследования станут известны еще какие-то подробности.
Расследование? Подробности? Вот черт!
– Да, будем надеяться.
– Ну, Фицу и остальным ты сам скажешь, ладно?
– Господи, конечно! Спасибо, что позвонил, Чизмен.
– Мне очень жаль, что я испортил вам отдых, но мне показалось, что лучше вам все-таки об этом узнать. Ладно, с наступающим Новым годом!
* * *Два часа дня. Пассажиры фуникулера проходили через зал ожидания на станции Шемёй, болтая чуть ли не на всех европейских языках, но ее среди них не было, и я снова мысленно вернулся к «Искусству войны»[104]. Однако в голове у меня имелись и собственные мысли, и думал я сейчас о корнуэльском кладбище, где кожаный мешок с разлагающейся токсической плотью, недавно известной под именем Джонни Пенхалигона, воссоединяется в раскисшей земле со своими предками. Скорее всего, там воет восточный ветер, несущий дождь, и рвет своими когтями зонты оплакивающих. И в струях дождя словно растворяются слова молитвы «За тех, кто, подвергая себя опасности, уходит в море», вчера отксерокопированные на листах А4. Громадная пропасть между мной и нормальными людьми никогда не ощущается столь сильно – одновременно принося мне невероятное облегчение, – как во время тяжких утрат и всеобщего оплакивания. Даже в самом нежном возрасте, семилетний, я был смущен реакцией родных – тогда как их как раз невероятно смутила моя реакция! – на смерть нашего пса Твикса. Найджел выплакал себе все глаза; Алекс был расстроен куда сильней, чем в тот день, когда его долгожданный Sinclair ZX Spectrum прибыл без процессора; а уж родители и вовсе несколько дней были мрачнее тучи. Но почему? Ведь Твикс больше не испытывал боли. И мы больше не должны были терпеть невыносимую вонь, исходившую от пса, страдавшего раком кишечника. То же самое было, и когда умер дедушка. Неужели непременно нужно было рвать на себе волосы и скрежетать зубами от горя? И ведь никто даже не вспоминал о том, каким на самом деле «Мессией» был этот старый пьяница и развратник. На похоронах все отмечали, что я держался «как настоящий мужчина», но если бы они могли в этот момент прочесть мои мысли, то наверняка сочли бы меня человеконенавистником.
Вот она, истина: любви не знать – горя не знать.
* * *В начале четвертого наконец появилась Холли, та официантка из «Ле Крока». Заметив меня, она нахмурилась и замедлила ход: уже неплохо. Я закрыл «Искусство войны».
– Как это приятно, что я вас здесь встретил!
Лыжники потоком текли к фуникулеру мимо нас, между нами и у нас за спиной. Холли огляделась:
– А где же ваши развеселые друзья?
– Четвинд-Питт – по-моему, это имя прекрасно рифмуется с «Angel’s Tit»…
– А также, по-моему, с «piece of shit» и «sexist git»[105].
– Я это непременно запомню. Так вот, Четвинд-Питт страдает от похмелья, а остальные двое прошли тут примерно час назад, но я надел на палец свое кольцо, делающее меня невидимкой, поскольку понимал, что мои шансы встретиться с вами у фуникулера и вместе подняться на вершину… – я ткнул указательным пальцем на вершину Паланш-де-ла-Кретта, – …свелись бы к огромному жирному нулю, если бы они сейчас оказались рядом со мной. Меня вчера возмутили выходки Четвинд-Питта. По-моему, он вел себя по-хамски. Но я совсем не такой.
Холли обдумала мои слова, пожала плечами и спокойно обронила:
– Для меня все это не имеет ровным счетом никакого значения.
– А для меня имеет. И я очень надеялся, что мне удастся покататься на лыжах с вами вместе.
– И поэтому вы просидели здесь с?..
– С половины двенадцатого. Три с половиной часа. Но не чувствуйте себя обязанной.
– Я и не чувствую. Мне просто кажется, что вы немного пьяница, Хьюго Лэм.
Ага, значит, она запомнила мое имя!
– Все мы в разные периоды своей жизни разные. Сегодня я пьяница, а в другое время нет человека трезвее и благороднее меня. Вы с этим не согласны?