– В настоящий момент я бы сказала, что вы любитель нарушать границы дозволенного и весьма посредственный лыжник.
– Скажите, чтобы я проваливал ко всем чертям, и я покорно подчинюсь.
– Какая девушка способна устоять перед подобным предложением? Проваливайте!
Я изысканно поклонился – дескать, как вам будет угодно, – и сунул «Искусство войны» в карман лыжной куртки.
– Извините, что побеспокоил вас.
Я уже направился прочь, когда у меня за спиной раздалось:
– А кто вам сказал, что вы способны побеспокоить меня?
Она сказала это легко и насмешливо, что отнюдь не свидетельствовало об ослаблении сопротивления.
Я только головой покачал.
– Ну и ну. Может, вам больше понравилось бы: «Извините, что нашел вас такой интересной»?
– Некоторые девушки после очередного курортного романа просто упивались бы такими словами. Но нам – то есть тем, кто здесь работает, – подобные «комплименты» несколько приелись.
Раздался оглушительный лязг, и огромный механизм фуникулера пришел в движение; кабина, только что спустившаяся вниз, вновь поползла на вершину.
– Я понимаю, что вам нужна броня, раз вы работаете в баре, куда европейские Четвинд-Питты приезжают исключительно поразвлечься. И все же озорство так и сквозит в вас, Холли, словно это ваша вторая натура.
Она недоверчиво усмехнулась.
– Вы же меня совсем не знаете.
– Вот это-то и есть самое странное: я прекрасно понимаю, что совсем вас не знаю, но у меня такое ощущение, словно я знаю вас очень хорошо. Откуда могло взяться это ощущение?
Она с несколько преувеличенным раздражением проворчала:
– Но есть же определенные правила… Не полагается разговаривать с человеком, которого знаешь всего пять минут, так, словно знаешь его долгие годы. И прекратите это, черт побери!
Я поднял руки вверх.
– Сдаюсь, Холли, и если я даже довольно наглый тип, то все же совершенно безвредный. – Я вдруг вспомнил Пенхалигона. – Совершенно безвредный. Скажите, вы могли бы позволить мне вместе с вами подняться на подъемнике до верхней площадки? Это всего минут семь-восемь. Если вам и это покажется свиданием с дьяволом, то терпеть придется не так уж долго – нет, нет, я знаю: это не свидание, а просто совместный подъем на вершину горы. А там будет достаточно одного вашего умелого взмаха лыжной палкой, и я уйду в историю. Позвольте мне, пожалуйста. Ну, пожалуйста!
* * *Служитель защелкнул поручни нашего сиденья, и я с трудом удержался, чтобы не пошутить, что, мол, без этого меня бы давно уже унесло, но в следующее мгновенье нас обоих действительно унесло в сияющую высь, и мы воспарили над землей. Однако наверху стало ясно, что сегодняшний день, тридцатое декабря, вскоре утратит свою безоблачную ясность: за вершину Паланш-де-ла-Кретта уже зацепилось какое-то облако. Я смотрел, как мимо одна за другой мелькают опоры канатной дороги, выстроившиеся на склоне горы. А под нами разверзлась такая пропасть, что я, борясь с головокружением и чувствуя, как сердце уходит в пятки, заставил себя посмотреть вниз, на далекую землю, думая о последних мгновениях жизни Пенхалигона. Что он испытывал? Сожаление? Облегчение? Слепящий ужас? Или у него в ушах вдруг зазвучала «Babooshka» в исполнении Кейт Буш? Прямо под ногами у нас пролетели две вороны. Я знал, что они выбирают себе партнера на всю жизнь – об этом мне однажды рассказал мой кузен Джейсон.
– Вы когда-нибудь летали во сне? – спросил я у Холли.
Она смотрела строго вперед. Ее глаза скрывались под защитными очками.
– Нет.
Мы уже миновали пропасть и теперь спокойно поднимались над широкой извилистой трассой, по которой чуть позже собирались спускаться. Лыжники скользили по ней вниз, к станции Шемёй, то ускоряя спуск, то переходя на легкий шаг.
– По-моему, сегодня кататься гораздо лучше – вчера столько снегу выпало, – сказал я.
– Да. Хотя туман с каждой минутой становится все плотней.
И правда, вершина горы была теперь уже почти не видна, а ее верхние склоны казались серыми.
– Вы каждую зиму работаете в Сент-Аньес?
– Это что, интервью по поводу трудоустройства?
– Нет, но мои телепатические способности несколько заржавели.
– Я раньше работала в Мерибеле, во Французских Альпах, – пояснила Холли, – у одного человека, который знал Гюнтера еще по тем временам, когда тот занимался теннисом. И когда Гюнтеру понадобилась неболтливая работница, он предложил мне трансфер, полную оплату дорожных расходов и ски-пасс.
– Но с какой стати Гюнтеру могла понадобиться неболтливая работница?
– Ничего удивительного. И потом, я даже не прикасаюсь к наркотикам. Наш мир и без того достаточно нестабилен, чтобы превращать собственные мозги в яичницу-болтунью ради минутного улета.
Я подумал о мадам Константен и сказал:
– Пожалуй, вы правы.
Пустые сиденья подъемника выныривали из тумана, царившего впереди. Шемёй, оставшийся далеко внизу, был уже почти не виден. И за нами наверх, по-моему, никто больше не поднимался.
– Вот было бы фантастическое зрелище, – вслух подумал я, – если бы навстречу нам выплывали мертвецы, сидящие в креслах подъемника…
Холли как-то странно на меня посмотрела, но ничего не сказала.
– …но не такие, как в лимбе, с отваливающимися кусками плоти, – с удивлением услышал я собственный голос, – а такие, какими ты представляешь себе своих умерших близких. Тех, кого хорошо знал, кто был для тебя важен. Или даже собак… – Или некоторых жителей Корнуолла.
Наше сиденье из стальных трубок и пластмассы поскрипывало, скользя на колесиках по стальному канату. Холли явно решила проигнорировать мои безумные рассуждения. Впереди уже была видна вершина, словно парившая в воздухе. Я был страшно удивлен, когда Холли вдруг спросила:
– А вы случайно не из семьи армейского офицера?
– Господи, нет! Мой отец – бухгалтер, а мама работает в театре Ричмонда. А почему вы спрашиваете?
– Потому что вы читаете книгу под названием «Искусство войны».
– А, это. Я читаю Сунь-Цзы, потому что его трактату три тысячи лет и каждый агент ЦРУ со времен Вьетнама его изучал. А вы любите читать?
– Люблю, но моя сестра – это действительно настоящий книгочей; она мне вечно присылает всякие книги.
– Вы часто ездите домой, в Англию?
– Не очень. – Она играла с эластичной пряжкой на своей перчатке. – Вообще-то, я не из тех, кто уже в первые десять минут готов вывернуться наизнанку. Ясно?
– Ясно. Не беспокойтесь. Это просто означает, что вы совершенно нормальный человек.
– Я знаю, что я нормальный человек, и я ничуть не беспокоюсь.
Повисло неловкое молчание. Что-то вдруг заставило меня оглянуться через плечо: за нами теперь виднелось пять пустых сидений подряд, и только в шестом сидел лыжник в серебристой парке с черным капюшоном. Он сидел скрестив на груди руки, и его лыжи выглядели как большая буква Х. Я отвернулся и посмотрел вперед, пытаясь придумать что-нибудь достаточно умное и оригинальное, но, похоже, растерял все свое внутреннее чутье и умение заговаривать зубы еще внизу, на площадке подъемника.
* * *Напротив вывески «Паланш-де-ла-Кретта» Холли ловко, как гимнастка, соскользнула с сиденья, я же тяжело рухнул в снег, точно мешок с железками. Служитель приветствовал Холли по-французски, и я отъехал в сторону, чтобы она не подумала, что я подслушиваю. Я вдруг понял, что жду, когда тот лыжник в серебристой парке появится из быстро наползающего на нас тумана; я подсчитал: кресла прибывают на площадку примерно каждые двадцать секунд, так что этот человек должен был оказаться здесь всего на пару минут позже нас. Странно, но он так и не прибыл. И я с некоторым, но все возраставшим чувством тревоги смотрел, как мимо меня проплыло пятое, шестое, седьмое кресло, и все они были пусты… На десятом я встревожился – и не из-за того, что он мог вывалиться из кресла, а из-за того, что его, скорее всего, вообще там не было. Йети и мадам Константен расшатали мою веру в собственное здравомыслие, и мне, надо сказать, это совсем не нравилось. Наконец появилась парочка веселых американцев, каждый величиной с медведя, которых так разбирал смех, что им понадобилась помощь служителя, чтобы спрыгнуть на площадку. И я решительно сказал себе: тот лыжник в серебристой парке был просто обманчивым воспоминанием о ком-то другом. Или же просто привиделся мне в тумане. Пока я стоял у начала трассы, отмеченной флажками, терявшимися в густом тумане, ко мне снова подошла Холли, и, если бы этот мир был идеален, она вполне могла бы сказать: слушай, а почему бы нам не съехать вниз вместе?
– Ну вот, – сказала она, – здесь я с вами и прощаюсь. Будьте осторожны, старайтесь все время видеть шесты разметки и не геройствуйте.
– Ладно. И спасибо, что позволили мне проехаться с вами до вершины.
Она пожала плечами.
– Вы, должно быть, разочарованы?
Я поднял на лоб защитные очки, чтобы она могла видеть мой взгляд, хотя свои глаза она мне так и не показала.
– Нет. Нисколько. Я очень вам благодарен.
Интересно, подумал я, она назовет мне свою фамилию, если я спрошу? Я ведь даже этого не знал.
Она смотрела куда-то вниз.
– Я, должно быть, кажусь недружелюбной?
– Нет, просто осторожной. Что вполне оправданно.
– Сайкс, – сказала она.
– Что, простите?
– Холли Сайкс. Это мое имя. Вы ведь это хотели узнать?
– Оно… вам подходит.
Я ничего не видел за ее проклятыми очками, но догадывался, что она озадачена.
– Я и сам толком не знаю, что хотел этим сказать, – признался я.
Она оттолкнулась палками, и ее поглотила белизна.
* * *Средний склон Паланш-де-ла-Кретта считается не слишком сложным, но если отклониться от трассы вправо метров на сто, то вам понадобится умение прыгать с практически отвесного обрыва или… парашют; к тому же туман настолько сгустился, что я решил не торопиться и почти каждые две минуты останавливался, чтобы протереть очки. Минут через пятнадцать передо мной возник какой-то валун, похожий на гнома, окутанного клубами тумана. Валун был на самом краю спуска, и я прислонился к нему с подветренной стороны, чтобы выкурить сигарету. Вокруг было тихо. Очень тихо. Я думал о том, почему тебе не дано самому выбирать того, кто тебе нравится; почему ты можешь только ретроспективно размышлять о том, чем кто-то так сильно тебя увлек. Я всегда считал, что определенные расовые различия обладают, так сказать, эффектом афродизиака, а вот классовые различия – это поистине Берлинская стена в области секса. Я, разумеется, понимал, что не могу «считывать» Холли так же легко, как девушек из собственного племени с его вечными разговорами о налогах и брекетами на зубах, но никогда ведь не знаешь, где найдешь, где потеряешь. И вообще, Бог за шесть дней создал всю Землю, а я приехал в Швейцарию на целых девять или даже десять дней!
Группа лыжников обогнула моего гранитного «гнома», точно стайка светящихся рыб, но ни один из них меня не заметил. Я бросил окурок и последовал за ними. Те веселые техасцы, видно, решили, что им этот спуск не по зубам, и вернулись назад; а может, они просто спускаются еще осторожней, чем я. Никакого лыжника в серебристой парке я на трассе тоже не заметил. Вскоре туман стал редеть, трещины, скалистые выступы и контуры соседних скал то возникали, то пропадали, но к тому времени, как я достиг станции Шемёй, туман снова сгустился и накрыл меня, точно серое облако. Я подбодрил себя чашкой горячего шоколада и, выбрав более спокойную, синюю, трассу, помчался вниз, в Ла-Фонтейн-Сент-Аньес.
* * *– Ну-ну-ну, никак наш талантливый мистер Лэм явился? – Четвинд-Питт готовил на кухне чесночный хлеб или, точнее, пытался это делать. Был уже шестой час, но он так с утра и ходил в халате. Раскуренная сигара балансировала на кромке стакана с вином; CD-плейер наигрывал «Listen without Predjudice» Джорджа Майкла. – А Олли и Фиц ушли тебя искать. Еще часа два или три назад.
– Альпы – довольно большой и старый горный массив. Знаешь поговорку насчет иголки и стога сена?
– И куда же твои скитания по Альпам завели тебя aujourd’hui?[106]
– На вершину Паланш-де-ла-Кретта, а потом я пробежался через равнину. По этим отвратительным черным трассам я больше не спускаюсь. Это не для меня. Как ты себя чувствуешь с похмелья?
– Как Сталинград в сорок третьем. Вот напиток, замечательно снимающий похмельный синдром: узо со льдом. – Руфус взболтал молочного цвета жидкость в маленьком стаканчике и одним глотком проглотил половину.
– Извини, но узо всегда вызывает у меня воспоминания о сперме. – К сожалению, под рукой у меня не оказалось фотоаппарата, чтобы запечатлеть, как выглядит Четвинд-Питт, только что проглотивший эту гадость. – Еще раз извини, это было бестактно с моей стороны.
Он гневно на меня глянул, затянулся сигарой и вернулся к рубке чеснока. Я порылся в ящике кухонного стола.
– Попробуй воспользоваться вот этим революционным приспособлением: оно называется чеснокодавилка.
Четвинд-Питт не менее гневно посмотрел на несчастную давилку и сказал:
– Должно быть, домоправительница купила это еще до нашего приезда.
Я совершенно точно пользовался чеснокодавилкой в прошлом году, но говорить об этом не стал. Просто вымыл руки и включил духовку, чего Четвинд-Питт до сих пор не сделал.
– Ладно, дай-ка лучше я. – Я выдавил чесночную кашицу в сливочное масло.
Все еще что-то ворча, довольный Четвинд-Питт тут же пристроил свой зад на кухонный стол и заявил:
– Работай, работай. По-моему, это незначительная компенсация за то, что ты вчера обдурил меня в пульку.
– Ничего, еще отыграешься. – Так, теперь поперчить, добавить нарезанной петрушки и размешать вилкой.
– Я вот все думаю: почему он это сделал?
– Ты о Джонни Пенхалигоне, я полагаю?
– Понимаешь, Лэм, ведь только с первого взгляда кажется, что все так просто…
Вилка замерла у меня в руке: взгляд у Руфуса был… обвиняющим? Вообще-то, у Жабы принят «кодекс омерта»[107], но ни один кодекс не может на сто процентов быть нерушимым.
– Продолжай. – Как это ни глупо, но я вдруг поймал себя на том, что шарю глазами по кухне в поисках орудия убийства. – Я очень внимательно тебя слушаю.
– Джонни Пенхалигон стал жертвой привилегий!
– Неплохо. – Моя вилка снова энергично задвигалась. – Во всяком случае, изысканно.
– Плебей – это тот, кто считает, что привилегии связаны исключительно с роскошью, множеством слуг, горничными, которые подносят тебе вкусные яства. А ведь на самом деле голубая кровь в наше время и в наш век – это серьезное проклятие. Во-первых, над тобой без конца грязно насмехаются, говоря, что в твоем имени слишком много слогов, а кроме того, лично на тебя возлагается вина за классовое неравенство, за уничтожение лесов Амазонии, за то, что цены на пиво все время ползут вверх, и за все остальное. Во-вторых, брак в аристократических семьях – сущее наказание: откуда мне знать, что моя будущая жена действительно меня любит, если на карту поставлены мои одиннадцать сотен акров земли в Букингемшире и титул леди Четвинд-Питт? В-третьих, на моем будущем висят тяжкие оковы в виде управления этим проклятым имением. Так что, если, например, ты захочешь стать брокером, или торговцем, или археологом, занимающимся раскопками в Антарктиде, или вздумаешь изучать вибрацию звука в невесомости, то твои родные скажут примерно так: «Если ты счастлив в своей профессии, то счастливы и мы, дорогой Хьюго». Ну, а мне в любом случае придется поддерживать на плаву своих арендаторов, жертвовать на благотворительные цели, кого-то спонсировать и с утра до ночи заседать в Палате лордов.
Я принялся вилкой запихивать чесночное масло в бороздки, сделанные в каравае хлеба.
– У меня просто сердце кровью обливается от твоих рассказов. Ты у нас какой по счету в очереди на престол? Шестьдесят третий?
– Шестьдесят четвертый. Ведь теперь родился еще этот, как бишь его… Но я говорю совершенно серьезно, Хьюго. И потом, я еще не закончил. Четвертое проклятие – это охота у нас в поместье. Я, черт побери, ненавижу биглей, а уж лошади… О, эти своенравные и чрезвычайно дорогостоящие средства передвижения, которые постоянно мочатся тебе на сапоги, а гонорар их ветеринарам исчисляется многими тысячами! И, наконец, пятое проклятье – это постоянная, черт бы ее побрал, тревога, даже ужас, что ты, именно ты, можешь все потерять, и тогда тебе придется начать все сначала, жить как простой смертный, как социальное ничтожество, как ты или Олли – только ради бога не обижайся! – и все время ползти вверх, только вверх, ибо таково единственно возможное для тебя направление. Но если с самого начала твое имя записано в «Книге Судного Дня»[108], как, например, у меня или у Джонни, то единственное направление для тебя – это вниз, к треклятому погосту. Такое ощущение, словно внутри подобных семейств из поколения в поколение передается толстенный пакет документов о банкротстве, а вовсе не приз победителя, и кто бы ни остался в живых, когда запас денег окончательно иссякнет, он, во-первых, обязан быть одним из Четвинд-Питтов, а во-вторых, знать, как собрать мебель, присланную из Аргоса.