– Аоифе, пора фотографироваться, – сказала она девочке, и та мигом оказалась возле нее.
На меня ни та ни другая даже не взглянули, и я решил остаться там, где стоял, то есть за пределами кадра. Все члены семейств Сайксов и Уэбберов, интуитивно чувствуя связь между собой, мгновенно сгруппировались и встали, как от них требовалось. Но мы, будучи всего лишь родственниками по браку, прекрасно знали свое место.
– Сойдитесь поплотнее, пожалуйста, – попросил фотограф.
– Проснись, Эд! – Кэт Сайкс поманила меня к себе. – Ты тоже должен в этом участвовать.
Черт меня подтолкнул ответить:
– Похоже, у Холли на этот счет иное мнение. – И все же я подошел и встал между Кэт и Рут.
Холли, стоявшая в нижнем ряду, даже не обернулась, зато Аоифе, волосы которой были украшены цветами, посмотрела на меня и спросила:
– Пап, ты видел, как я подавала поднос с кольцами?
– По-моему, я ни разу в жизни не видел, чтобы кто-то подал поднос с кольцами так ловко и умело, как ты.
– Папочка, лесть тебе все равно не поможет! – заявила Аоифе, и все, кто это слышал, засмеялись, а она, страшно довольная, еще раз повторила ту же фразу.
Когда-то я надеялся, что если мы с Холли не поженимся официально, то нам, возможно, удастся избежать тех отвратительных сцен, которые устраивали мои мать с отцом до того, как отец получил свои двенадцать лет. Правда, мы с Холли не кричали и не швырялись предметами, но, можно сказать, почти делали это, только неким невидимым образом.
– Фокус-покус, – сказал фотограф. – Все на борту?
– А где наша прабабушка Айлиш? – спросила Аманда, старшая дочка Брендана.
– Для тебя двоюродная прапрабабушка Айлиш – чисто технически, – заметил Брендан.
– Да какая разница, пап? – Аманде было шестнадцать.
– Поскорей, пожалуйста, у нас довольно сжатый график! – объявила Полин Уэббер.
– Я видела, она беседовала с Одри, нашей викарессой!.. – И Аманда куда-то полетела.
Фотограф выпрямился, улыбка сползла с его лица. Я сказал своей так называемой невестке:
– Свадебная церемония получилась очень красивая, Шэрон.
– Спасибо, Эд. – Шэрон улыбнулась. – И с погодой тоже повезло.
– Да, и небо голубое, и солнышко светит с самого утра. Пусть у тебя всегда так будет.
Затем я повернулся к Питеру, пожал ему руку и спросил:
– Ну что, Пит, как тебе нравится быть мистером Сайксом?
Питер Уэббер улыбнулся, сочтя мой намек случайной оговоркой.
– Э-э-э… ты хочешь сказать, мистером Уэббером, Эд? И Шэрон теперь миссис Уэббер.
Выражение моего лица должно было бы подсказать ему: Ты же только что женился на одной из Сайксов, приятель, но он был слишком влюблен, чтобы что-то там читать по моему лицу. Ничего, еще поймет. В точности как понял это и я.
Холли вела себя так, словно меня вообще не было. Практиковалась, так сказать.
– Расступитесь, расступитесь, идет самая древняя представительница рода! – провозгласила Айлиш, двоюродная бабушка Холли, со своим раскатистым коркским акцентом, приближаясь к нам в сопровождении Аманды. – Одри – наша любимая викаресса – улетает на будущей неделе в Танзанию и спрашивала у меня кое-каких советов. Дай-ка, Кэт, я сюда протиснусь…
В итоге мне пришлось выйти в первый ряд, и я невольно оказался рядом с Холли, мечтая о возможности просто взять ее за руку и не чувствовать себя при этом полным, черт побери, кретином. Но я все-таки был кретином. А потому за руку ее так и не взял.
– По-моему, теперь все на месте и стоят, как вы просили, – сказала фотографу Полин Уэббер. – Наконец-то!
Какой-то ловкий роллер проскользнул мимо церкви. Боже, каким он выглядел свободным!
– Фокус-покус, сейчас вылетит птичка, – сказал фотограф. – Считаю до трех, и на счет три прошу всех сделать большую-пребольшую улыбку. Итак, один, два и… «Cheeeeeese!»
* * *Приблизившись к разрушенной стене из шлакобетона, Азиз через отверстие в ней щелкнул какое-то семейство, спешившее через пустырь на север к поселению местной группы «Врачи за мир». Я сказал ему, что это просто готовая иллюстрация к арабским «Гроздьям гнева», и снимок, если он хорошо получится, можно было бы поместить прямо на обложку.
– Я принесу тебе завтра утром в гостиницу, когда проявлю. А если на обложку, – и Азиз выразительным жестом потер пальцы, – то мисс Олив больше заплатит?
– Если снимок возьмут, то конечно, – сказал я. – Только ты обязательно…
И тут буквально у нас над головой зарокотал вертолет, с земли взметнулись тучи песка и пыли. Мы с Азизом дружно пригнулись. «Кобра»? Странно. Из соседнего дома вынырнули ребятишки; они что-то кричали, показывая на поднятые вертолетом тучи пыли, а потом один из них символически швырнул ему вслед камень. Затем из дома выглянула женщина в хиджабе, с тревогой окликнула детей, метнула в нашу сторону враждебный взгляд и тут же исчезла за закрытой дверью. Мы уже подобрались настолько близко к Фаллудже, насколько это вообще было возможно – мы были практически на расстоянии посланного игроком в гольф мяча от «клеверного листка» на пересечении шоссе Абу-Грейб с шоссе № 10. На юг в раскаленном, как в духовке, дрожащем мареве тянулась вереница автомобилей с весьма раздраженными водителями; автомобили то и дело скапливались озерами у КПП, подъезд к которым всегда был блокирован морпехами и парочкой «Брэдли», которые практически можно было счесть мини-танками. Причем КПП, тот, что находился сразу за «клеверным листком», был с обеих сторон окружен земляным валом, созданным явно с помощью бульдозеров, поверх которого тянулась настоящая стена из земли и камня с колючей проволокой. Сегодня в Фаллуджу никого не пропускали, а оттуда выпускали только женщин и детей.
Слухи о передвижной больнице для беженцев, организованной несколькими врачами-иракцами, оказались правдой. Насер моментально оказался внутри и уже записывал интервью благодаря имевшемуся у него удостоверению журналиста «Аль-Джазиры», которое было в той же степени подлинным, что и мой боснийский паспорт. Мы с Азизом на какое-то время присоединились к нему. На сотню пациентов приходилось всего два врача и две сестры; в распоряжении у них были лишь подаренные им коробки с предметами первой медицинской помощи; кроватей не было вовсе; больные лежали на одеялах, постеленных прямо на пол в просторном помещении, некогда, видимо, являвшим собой изысканную гостиную. Карточный стол отлично сгодился в качестве операционного, но анестетиков не было и в помине. Большинство пациентов страдали от боли разной интенсивности; некоторые находились в агонии, а кое-кого из умерших даже не успели вынести. Моргом служила одна из внутренних комнат, где лежали шесть невостребованных тел. Там жужжало такое количество мух и стоял такой жуткий смрад, что даже рядом находиться было невыносимо. Несколько парней рыли в саду могилы. Медсестры пообещали распределить детское питание, а врачам больше всего были нужны болеутоляющее и бинты.
Пока Насер брал интервью, Азиз сделал несколько снимков. Меня представили как боснийского кузена Насера, тоже сотрудника «Аль-Джазиры», но неприязненное отношение к любым иностранцам чувствовалось здесь настолько сильно, что мы с Азизом вскоре ушли, решив подождать Насера в машине и дать ему возможность спокойно заниматься своим делом. Но машина так накалилась, что мы сели возле нее на край разбитого тротуара и выпили по полной бутылке воды. Даже весной в этой чертовой Месопотамии стояла такая жара, что можно сколько угодно пить с утра и до вечера и ни разу не испытать ни малейшей потребности помочиться. Было слышно, как чуть западнее, в Фаллудже, примерно в километре отсюда, идет перестрелка; каждые несколько минут раздавались довольно сильные взрывы. В воздухе стояла вонь горящих покрышек.
Азиз отнес камеру в машину и вернулся с сигаретами. Он протянул пачку мне, но я еще не успел докурить свою сигарету, так что он прикурил у меня и сказал:
– Буша я понимаю. Буш-отец ненавидел Саддама. Потом еще эти башни-близнецы – естественно, ему хотелось отомстить. Америке нужно много нефти, у Ирака есть нефть, так что нефть Буш получил. А друзья Буша получили деньги. «Халлибертон», снабжение, оружие – много денег. Плохая цель, но я понимаю. А вот почему твоя страна, Эд? Что здесь нужно Британии? Британия тратит здесь много-много долларов, Британия теряет здесь сотни людей – во имя чего, Эд? Я не понимаю. Когда-то давно люди говорили: «Британия – это хорошо, Британия – это джентльмен». Теперь люди говорят: «Британия – американская шлюха». Почему? Я хочу понять.
Я судорожно пытался подобрать подходящий ответ. Неужели Тони Блэр действительно поверил, что у Саддама Хусейна есть ракеты, способные уничтожить Лондон в течение сорока пяти минут? Неужели он действительно поверил в фантастическую идею насаждения на Среднем Востоке либеральной демократии и в возможность спокойно наблюдать за тем, как эта демократия там будет распространяться? Я уныло пожал плечами:
– Кто его знает…
– Аллах знает! – твердо заявил Азиз. – Блэр знает. Жена Блэра знает.
Господи, да я бы отдал год жизни за то, чтобы заглянуть в мысли нашего премьер-министра! Даже, может, три года! Он ведь умный человек. Об этом свидетельствуют, например, его ловкие увертки во время интервью. Неужели он не думает, глядя на себя в зеркало: Ох, Тони, а ведь этот проклятый Ирак совсем разгромлен, и все там теперь вверх тормашками – так зачем же, зачем ты слушал Джорджа Буша?
Прямо над нами крутился беспилотник. Почти наверняка – с вооружением на борту. Я подумал о том, кто им управляет, и представил себе стриженного ежиком девятнадцатилетнего юношу-оператора по имени Райан где-нибудь на базе в Далласе, который, посасывая через соломинку ледяное фрапучино, вполне способен сейчас выпустить из этого беспилотника ракету и уничтожить всех, кто находится и в самой больнице, и рядом с ней, а сам даже запаха горелого мяса не почувствует. Для этого «рядового Райана» и больница, и мы – это всего лишь пиксельные точки на экране, которые под воздействием высокой температуры слегка дергаются, превращаясь из желтых в красные, а затем в голубые.
Потом беспилотник улетел, и я заметил, как белый грузовик-фургон на большой скорости взбирается сюда по грязной разбитой дороге от пропускного пункта. У дверей больницы грузовик резко затормозил, и водитель – голова его была обернута окровавленной куфией – выпрыгнул из кабины и бросился к дверце пассажирского сиденья. Мы с Азизом подошли поближе, чтобы ему помочь. Шофер, примерно моих лет, вытащил из машины что-то завернутое в простыню. Он попытался сделать несколько шагов, но споткнулся о шлакоблок и упал, прижимая сверток к груди. Мы помогли ему встать, и я увидел, что на руках у него – мальчик лет пяти или шести. Ребенок был без сознания, лицо его покрывала мертвенная бледность, а из уголка рта ручейком стекала кровь. Мужчина, лихорадочно сверкнув глазам, выпалил пулеметную очередь арабских слов, из которых я понял только слово «доктор», и Азиз повел его в больницу. Я последовал за ними в то просторное помещение, которое когда-то служило гостиной. Там медсестра пощупала мальчику пульс, но ничего не сказала и позвала одного из врачей, возившегося с пациентом в дальнем углу. Он что-то крикнул ей в ответ, но к нам не подошел. Когда мои глаза привыкли к полумраку, царившему в доме, я увидел Насера, который разговаривал с каким-то стариком со странным, ничего не выражавшим лицом; на нем была потрепанная куртка, и он все время обмахивался веером. Затем возле меня вдруг оказался какой-то человек с тихим, вкрадчивым голосом – от него даже здесь отчетливо пахло кремом после бритья – и принялся задавать мне какие-то сложные вопросы на диалекте; мне показалось, что в этих вопросах таится угроза, но я сумел разобрать только слова «Босния», «Америка» и «убить». Свою пылкую речь он завершил красноречивым жестом, проведя пальцем по горлу и как бы перерезая его. Я то ли кивнул, то ли покачал головой, надеясь внушить ему ту мысль, что вообще-то я его понял, но все эти вопросы слишком сложны, чтобы я мог немедленно на них ответить. Затем я повернулся и пошел прочь. Но тут же совершил глупость: оглянулся – и зря, потому что этот тип пристально смотрел мне вслед. Азиз вышел следом, и когда мы снова присели на тротуар под прикрытием своей полу-«Короллы», он сказал:
– Он из милиции. Он тебя испытывал.
– И что, прошел я испытание?
Азиз не ответил. Немного помолчав, он сказал:
– Я – за Насером. Если тот человек придет, прячься. Если придут люди с оружием… тогда прощай, Эд.
И Азиз поспешил назад, в больницу. Местность вокруг была совершенно открытая, какой-то пустырь, на котором совершенно негде было укрыться. Но в отличие от предыдущей встречи возле мечети, когда меня чуть не взяли в плен, сейчас у меня было время подумать. И я стал думать об Аоифе, о том, как она сидит в классе у миссис Ваз, учительницы начальной школы Стоук-Ньюингтон, и поет «Somewhere over the Rainbow». Потом я подумал о Холли – как она в убежище для бездомных неподалеку от Трафальгарской площади помогает какому-нибудь сбежавшему из дома ребенку заполнить бланк социального обеспечения.
Но человек, вышедший из дверей больницы шагах в двадцати от меня, оказался не Азизом, не Насером и не каким-нибудь воинственным исламистом, размахивающим автоматом Калашникова образца 1947 года. Это был водитель того белого грузового фургона, отец раненого мальчика. Он смотрел куда-то вдаль, мимо своей машины, в сторону Фаллуджи, где вертолеты – так-так-так! – строчили из пулеметов по толпе в четверть миллиона людей.
А потом рухнул на землю и зарыдал.
* * *– Вот я тебя где поймал! – Дэйв Сайкс вошел в мужской туалет гостиницы «Маритим», когда я уже мыл руки, думая о том, какой драгоценностью является вода в Ираке. Оркестр в банкетном зале наяривал джазовую версию «Lady in Red» Криса де Бурга. Дэйв огляделся в просторном гулком пространстве. – Да тут можно состязания по гольфу устраивать!
– И весьма элегантные, – сказал я. – Пол тут из настоящего мрамора.
– Классное местечко! В самый раз для мафиозных разборок. А в пяти кабинках можно поставить пятерых пулеметчиков.
– Хотя, пожалуй, в день свадьбы вашей родной дочери не стоит.
– Да, пожалуй, действительно не стоит. – Дэйв подошел к писсуару и расстегнул молнию на брюках. – Помнишь сортир в «Капитане Марло»?
– Вспоминаю с любовью, как ни странно это звучит. Там, помнится, было замечательное граффити. Не то чтобы я сам когда-нибудь вносил свой вклад в украшательство тамошних стен, но все же…
– У нас в «Капитане Марло» было самое замечательное граффити во всем Грейвзенде! Кэт постоянно заставляла меня замазывать стены краской, но через пару недель та же надпись или рисунок появлялись снова.
Сидевший у меня внутри журналюга, разумеется, не мог не спросить:
– А вы по той жизни не скучаете? Когда были хозяином заведения?
– Отчасти скучаю, конечно. Особенно по некоторым нашим завсегдатаям. Хотя и не могу сказать, что скучаю по той адской работе – ведь приходилось крутиться с утра до ночи – или по дракам. Или по налогам и бесконечной бумажной возне. Но тот старый паб служил нам домом целых сорок лет, и было бы странно, если б я о нем даже не вспоминал. Там и ребята наши выросли. А вот съездить туда и просто посмотреть на него я не могу. Я этого просто не вынесу. Его ведь переименовали: он теперь «Пурпурная черепаха». Боже мой! И в нем полно всяких яппи, которые из рук не выпускают свои пижонские мобильники. А наверху все наши комнаты превращены в «административные помещения». А ты когда-нибудь ездишь в Грейвзенд?
– Нет. С тех пор как мама умерла, ни разу не был.
Дэйв застегнул молнию на брюках и пошел к раковине, стараясь ставить ступни точно одна перед другой – так ходят старики, которым неплохо бы расстаться с несколькими лишними фунтами веса. Возле раковины он осторожно качнул сосуд с жидкостью для мытья рук: густой пузырь моментально шлепнулся ему на ладонь.
– Ты только посмотри! День ото дня жизнь все больше похожа на какой-то фантастический роман. И дело не только в том, что ты стареешь, а дети твои разлетелись из дома в разные стороны; дело в том, что мир стремится куда-то вперед, а сам ты страстно мечтаешь вернуться назад, в то десятилетие, которое было для тебя самым счастливым и комфортным. – Дэйв держал покрытые мыльной пеной руки под струей теплой воды, и вода все текла и текла. – Знаешь, Эд, радуйся Аоифе, пока можешь, пока она еще маленькая. Ведь как оно бывает: только что ты носил своего милого сорванца на плече, а уже в следующее мгновение его точно ветром сдуло, и только тут ты начинаешь понимать то, о чем все время лишь подозревал: как бы ты ни любил своих детей, они даны тебе лишь на время, как бы взаймы.