Дверь торопливо заперли и бегом припустились за Стёшиным. Эхо, похожее на скрежет открываемой крышки гроба, сопровождало их неотступно; свет молний, врывавшийся в окна, уже совершенно определённо походил на белую человеческую фигуру.
Вбежав в комнату, где их дожидались новобранцы и горела свеча, они первым делом схватились за недопитую бутылку. Вырывая её друг у друга, они выдули всё до последней капли.
Глава вторая,
в которой Мелентьев чудесным образом попадает в объятия молодой красавицы
Мелентьев ещё раз в отчаянии ударил кулаками по ржавой обивке. Бесполезно. Бывшие дружки ушли, удрали. Он привалился к двери спиной. Тихонько скуля от бессильного страха, сполз на пол и сжался в комочек.
Где-то далеко по замковой крыше прокатывался гром. Странное эхо доносилось тогда из галереи — словно кто-то громадный и тяжёлый, лязгая железом, ходил там по каменному полу. У Мелентьева стучали зубы. А когда его глаза начали свыкаться с темнотой, вдруг будто дурманом повеяло на него. Веки его отяжелели и сомкнулись, на миг ему показалось, что он проваливается в какую-то бездонную пропасть. Но тут раздался звук, похожий на удар гонга. Мелентьев вздрогнул, распахнул ресницы.
Он сидел, привалившись спиной к двери, в просторной, по-старинному убранной зале, озарённой бледно-белым неподвижным светом. Солдат оцепенел от изумления. Откуда тут взялась эта антикварная мебель, эти гобелены, ковры, картины в золочёных рамах? Тускло блестел начищенный паркет; переливались хрустальные подвески люстр; в окнах, словно нарисованный, застыл пейзаж: лесистые уступы гор, луна, облака.
В зале царило безмолвие. В нём не было ни души и ничто не шевелилось. Белые блики и чёрные тени были неподвижны.
После нескольких минут замешательства Мелентьев решил, что попал на съёмки какого-то исторического фильма. Он огляделся в поисках полагающихся в таких случаях кинокамер, юпитеров и проводов. Но ничего этого не было.
Всё в зале дышало совершенно натуральной стариной. Не верилось, что это декорации, хотя свет, который лился из высоких окон, своей безжизненностью вполне подтверждал догадку о съёмочном павильоне.
Обдумав ситуацию, Мелентьев вынужден был согласиться с мыслью, что в замке снимают фильм и что он случайно попал в специально оборудованное съёмочное помещение. Ничего другого просто невозможно было предположить. Выходит, Стёшин ошибся дверью. И как удачно ошибся! Провести ночь в этой чудесной зале куда приятней, чем торчать в склепе с графининым гробом.
Слева что-то пошевелилось. Мелентьев вздрогнул и оглянулся на кровать. Таких кроватей он в жизни не видывал. Над широчайшим ложем возвышался золочёный балдахин, поддерживаемый резными столбами в виде извивающихся змей. Тяжёлые бахромчатые занавеси были расписаны золотыми птицами и цветами; ножки кровати изображали головы драконов. Не кровать, а миниатюрный дворец!
Занавеси балдахина были раздвинуты и Мелентьев увидел, как на белоснежном ложе приподнялось покрывало и под ним обозначились очертания женского тела…
Девушка показалась ему ослепительной красавицей. Особенно когда она сбросила с себя покрывало и обнажилась вся — стройная, глянцево-белая, с высокой грудью и рассыпанными по плечам светлыми волнистыми волосами.
Изумлённый стройбатовец подошёл к кровати.
— Ты кто? — спросил он. — Тебя оставили одну, что ли?
— А ты кто? — в свою очередь спросила незнакомка.
— Могла бы догадаться, — Мелентьев окинул взглядом своё рабочее обмундирование и сапоги. — Мы тут недалеко делаем ремонт. Помещения расчищаем под склад… У вас что — кино снимают?
Незнакомка, похоже, не поняла его. После недоумённого молчания она вдруг словно спохватилась, улыбнулась игриво и подвинулась на кровати, явно приглашая молодого человека лечь рядом.
Мелентьев хитро сощурился, глянул по сторонам.
— А где остальные? Ты одна?
— О, не беспокойся, кроме нас здесь никого нет, — в глазах девушки запрыгали радостные огоньки.
— Вдвоём нам будет веселее, да? — Мелентьев подмигнул ей. — Не возражаешь?
— Нисколько, мой ясноокий сударь!
Мелентьев засмеялся, торопливо стянул с себя пропахшую потом и краской рубашку.
— Ух ты, шикарно жили графья! — закричал он, погружаясь коленями и руками в пуховую перину. — Это тебе не солдатская койка!
Он недоговорил — холодные и сухие губы впились ему в рот, а тело обвили гибкие конечности незнакомки.
— Эй, полегче, милашка, у тебя руки костлявые, как грабли!
— Ты мне люб, милый юноша. Возьми меня… Возьми меня скорее… — Она прерывисто дышала, глаза её туманились. — Ты видишь — я жажду любви…
— Только не тискай так, — кряхтел Мелентьев, — а то у меня синяки будут от твоих пальчиков.
— Не имею сил сдержать чувства, мой ясноокий сударь! Целуй меня, входи в моё тело, на эту ночь я твоя рабыня…
— Какой я тебе «ясноокий сударь». Ты что, не вышла ещё из роли? Всё репетируешь? — Мелентьев устроился на ней удобней. — Это вы из каких же времён снимаете?
— Здесь всё, как было в году тысяча семьсот пятьдесят четвёртом от Рождества Христова, — ответила она.
— На эти декорации, наверно, куча денег угроблена… А всё же, почему ты тут одна?
— Пустое, сударь… Не заботься о таких пустяках… Отчего ты медлишь войти в меня? Или я недостаточно хороша?
Она была подвижная как ящерица и как будто вся состояла из выпирающих костей. Временами Мелентьеву казалось, что он обнимает не женское тело, а скелет, из которого торчат окаменевшие рёбра. В такие мгновения его пронизывал какой-то неосознанный, глубинный ужас. Он вздрагивал, и тотчас ощущение ужаса пропадало. Он теснее прижимался к упругому телу красавицы.
Она льнула к нему, её губы сновали по его лицу, белые руки обвивали его плечи. В азарте любовной игры она откинула его на спину и изогнулась над ним, в сладостном нетерпении подавшись вперёд. И Мелентьев, наконец, «вошёл в неё»…
«Ну и дырка у девочки, в самом деле, — мелькнуло в мыслях молодого солдата. — Похожа на щель в заборе…»
В момент введения члена во влагалище ему показалось, что между ногами красотки ничего нет, кроме шершавых костей.
Но это ощущение было мимолётным и не успело оформиться в сознании как ясная мысль. Любвеобильная киноактриса прочно овладела его интимным органом, сжала его бёдрами и продолжала энергично содрогаться, с каждой минутой усиливая темп этой дьявольской скачки. Из её губ вырывался сухой хрип, в полузакрытых глазах вспыхивали огоньки…
Наконец и Мелентьев застонал от наслаждения, задёргался в такт движениям партнёрши. Брызнула сперма…
И в этот миг произошло нечто дикое и совершенно невообразимое. Зала погрузилась в темноту. Если бы Мелентьев мог видеть в ней, он лишился бы чувств от ужаса. Он лежал не на кровати, а в широком гробу, и вместо полногрудой красавицы к нему льнул скелет!
Из пустых глазниц почерневшего черепа вылетели два жёлтых огонька и впились ему в грудь. Тело солдата непроизвольно дёрнулось. Безжизненный скелет, потеряв устойчивость, отцепился от него и рухнул на дно гроба.
Глава третья (1),
в которой Амалия осваивается со своим новым телом и испытывает сильнейшую жажду
Спустя несколько минут пересохшие губы Мелентьева зашевелились.
— Удалось… — прошелестело в тишине склепа. — О, чудная ночь, волшебная ночь, дарованная мне судьбой…
Амалия приподняла свою новообретённую голову. Её глаза прекрасно видели в темноте. Она окинула взглядом низкие каменные своды, замшелые стены, пол, лужу в углу. С потолка, как всегда во время ливня, сочилась вода.
Амалия шевельнула правой рукой. Потом левой. Скрючила пальцы, осваиваясь с ними. К мужскому телу ещё надо будет привыкнуть. Но на это — она была уверена — много времени не уйдёт.
Сознание Мелентьева угасло в ту минуту, когда в него впились два жёлтых огонька. Вместе с ними в его тело вошёл дух покойной графини и мгновенно вытеснил, заглушил и подавил его личность. Телом Мелентьева, его сознанием и его памятью завладел призрак.
— О гроза, благодарю тебя за то, что ты на этот краткий час наполнила меня своей чудодейственной силой! — продолжала шептать Амалия. — Твоя мощь, о гроза, позволила мне обворожить смертного… Я внушила ему видение залы. Этот гроб, в котором покоятся мои бренные останки, предстал ему в виде роскошной постели, а сами останки облеклись для него в плоть и предстали в виде красавицы… Ха-ха-ха-ха! — Она расхохоталась. — Колдовство удалось на славу! Я распалила его страсть, и это позволило мне войти в его тело! Отныне оно моё! Эти руки — мои, и пальцы, и грудь, и живот, и даже… Ха-ха-ха-ха!..
Хохоча, она откинулась на спину — до того забавным показался ей мужской половой орган между её ног!
В широком гробу с откинутой крышкой лежал, трясясь от хохота, голый мужчина, который ещё пять минут назад был военнослужащим срочной службы рядовым Мелентьевым. Теперь же это была Амалия, молодая графиня, скончавшаяся в этом замке свыше двухсот лет назад и похороненная в этом самом гробу.
Все эти годы её дух не находил успокоения и пребывал в склепе и в близлежащих замковых помещениях, не смея удалиться от своих костей. Но вот случилось чудо. Судьба послала в её темницу человека — живого человека, и надо же было так случиться, чтобы именно в эту ночь над замком разразилась гроза! Во время грозы бесплотный дух Амалии мог облачаться в призрачную плоть, видимую смертным как привидение, и бродить по замку. В грозовые ночи она могла колдовать. И случай, предоставленный ей судьбой, она использовала сполна.
Она лежала в гробу и корчилась от радостного смеха. Странно, удивительно и весело ей было чувствовать себя живым человеком, свободным в своих действиях. Сейчас она могла подняться на ноги и уйти из этого постылого склепа, где покоится древний гроб с её когда-то собственными костями.
Кости лежали тут же, под боком. Окаменелые рёбра, ключицы, голый череп…
Смеясь, Амалия дотронулась до черепа. Ей было немного жутковато прикасаться живыми, тёплыми человеческими пальцами к своему потемневшему черепу, ощущать нежной кожей его холодную шершавую поверхность.
«Теперь я живой человек, — думала в изумлении Амалия. — Живой человек, из плоти и крови… И ничего, что я мужчина. Главное — у меня молодое, здоровое тело, которое будет жить среди людей ещё лет пятьдесят, а то и побольше. А потом оно умрёт, как умирают все люди… — Амалия опечалилась. — Странно… Ведь я не умру вместе с ним… Старуха на болоте предсказала, что моя душа никогда не успокоится. Значит, после кончины и этого тела я бестелесным призраком вернусь сюда, в склеп… О, ужас… Вернусь в склеп… Но полно, что это я, в самом деле? До той поры ещё много лет — целая человеческая жизнь…»
Она выбралась из гроба. Голые пятки кольнул холодок каменного пола. Вот ещё одно забытое человеческое ощущение!
Амалия прошлась по склепу, привыкая к своему новому телу. Оно ей нравилось. Нигде не болело, все члены были послушны. Впрочем, после такого долгого пребывания в виде бесплотного существа ей понравилось бы любое тело. Тем более у неё уже имелся короткий опыт нахождения в мужской плоти. Это случилось вскоре после её погребения, когда в этот склеп спустился её неверный распутный муж. Тогда тоже была гроза, её силы невероятно возросли, и она точно так же, как нынче солдатика, обворожила его и оплела колдовскими чарами. Но в теле графа Ладзиевского она пробыла всего несколько часов. Граф, уличённый своими слугами в вампиризме, погиб. Душе Амалии пришлось вернуться в ненавистную темницу.
На этот раз она поведёт себя осторожнее. Она не попадётся так глупо…
Память Мелентьева была подавлена, но не уничтожена. Погрузившись в неё, Амалия выудила немало полезных сведений. Она узнала, что сейчас 1988 год. Что Мелентьев родился в довольно заурядной семье — мещанской, по понятиям человека восемнадцатого столетия. Родители его, как она поняла, состояли на государственной службе, а сам Мелентьев закончил весьма непривилегированное учебное заведение, где его не обучили ни хорошим манерам, ни музыке, ни танцам, не говоря уже о французском языке. Зато почти сразу после учёбы забрили в солдаты. Впрочем, Амалия могла утешаться тем, что забрили его не на двадцать пять лет, как бывало в её время, а всего только на два года, из которых полтора он уже отслужил. Узнала она, из-за чего он очутился ночью в графской усыпальнице. Его заперли здесь сослуживцы в наказание за шулерство. Как мило! Амалия тотчас вспомнила, что и она когда-то любила передёрнуть карточку, но получалось это у неё несравненно ловчее, чем у Мелентьева. Именно такое ловкое шулерство принесло ей полторы тысячи экю во время игры у графа де Сен-Жермена в Париже в 1758 году. Ах, Париж, королевский двор, балы, интриги, маскарады!.. Она сделает всё, чтобы снова повидать любезный её сердцу город. Через несколько часов сюда придут, выпустят её из склепа, она вырвется в мир, поедет в Петербург, в Варшаву, увидит, наконец, человеческими глазами небо, синее небо после более чем двухсотлетнего заточения!
Знобкий холодок покрыл мурашками её новое тело, и графиня подумала, что пора бы уже одеться. Солдатик так торопился взобраться на призрачную постель, что расшвырял своё обмундирование по всему полу. Несколько минут Амалия брезгливо разглядывала грязную солдатскую одежду. Морщась от отвращения, она принялась в неё облачаться. Особенное неудовольствие вызвали мерзко пахнущие портянки. Поначалу графиня даже не поняла, для чего они вообще нужны. Лишь потом сообразила, что их нужно намотать на ноги.
— О, времена! — шептала она, одеваясь. — Паршивое простонародье как было быдлом, так быдлом и осталось. Свидетельством тому хотя бы это отвратительное рубище…
Гроза проходила. Амалия чувствовала это по слабеющим импульсам, которые пронизывали её истинное, эфирное тело. С уходом грозы в ней таяла способность колдовать. Впрочем, теперь ей это и не требовалось. Главное сделано: она обрела плоть.
И тут ей вспомнилось утро — мутное, бледно-серое, какое бывает после затяжного дождя. В это утро она в теле своего мужа вышла из склепа. Её томила нестерпимая жажда. Ей хотелось крови, свежей человеческой крови. И она почти в открытую набросилась на ту девчонку, вторую жену графа, даже не подумав о том, что девчонка может закричать, а крики могут услышать… Результатом её неосторожности стала облава, которую устроило на неё деревенское мужичьё. Перед глазами Амалии замелькали свирепые морды псов, в ушах зазвучал топот десятков ног и крики разъярённых людей, гоняющихся за ней по комнатам замка…
Забывшись, Амалия вскрикнула, закрыла руками лицо. Двести лет прошло, а она помнит то утро, словно оно было вчера!
Она затрясла головой, отгоняя гнетущие воспоминания.
Некоторое время она расхаживала по склепу. Когда ноги привыкли к кирзовым сапогам, села у дверей, где сидел Мелентьев, и стала ждать.
Последние бессильные раскаты отгрохотали вдали, вызвав в галерее слабое подобие эха. «Наверняка уже утренние лучи коснулись замковых крыш, — думала графиня, — а здесь, в подземелье, круглые сутки царит тьма, и невозможно отличить день от ночи…»
Время тянулось до ужаса медленно. К горлу графини начал подкатывать тошнотворный комок, мутилось в голове. Амалия прекрасно знала, что это такое. Знала она и единственное средство, которое могло избавить её от неприятных ощущений. Этим средством была человеческая кровь.
Жажда крови вдруг с небывалой силой захлестнула дух Амалии. И по телу её прокатилась дрожь, сдавило грудь. О, как знакомо ей было это мучительное чувство, доводящее до неистовства, до исступления, и нет от него спасения, только кровь, кровь…
Амалия застонала, скорчилась, закрыла глаза. Боль накатывала волнами. Тряслись пальцы, зубы стучали, перехватывало дыхание; яростное пламя бушевало в голове… Она стонала, прижав лицо к коленям. Наконец не выдержала, разодрала кожу на левой руке и с жадностью приникла к кровоточащей ране. Но нет!.. Амалия в отчаянии кинулась на холодный пол, завыла, застучала кулаками по каменным плитам. Этой крови не принимала её душа, потому что кровь солдата теперь была её собственной… Испуская вопли, полные боли и тоски, она кое-как перевязала рану носовым платком, используя правую руку и зубы.