И тогда они стали переезжать мост. Рыжов вдруг заметил, что по-прежнему сжимает в кармане эту кожанную косичку. И не было для него ничего другого, что бы он мог вот так сжимать сейчас. Даже рукоять пистолета показалась бы мелкой соломинкой, а не надежным другом.
После моста компания сразу целиком высадилась. Ребята отправились куда-то еще, по своим делам. Рыжов даже не понял, кто они и куда хотели попасть, словно все эти молодые люди разговаривали на иноземном языке. Зато стал виден мост, по которому они только что пересекли Неву, изрядно широкую в этом месте. И на том конце этого моста вдруг появилась машина, все та же, черная, с темным лобовым стеклом, и на удивление неяркими фарами.
Только теперь машина летела вперед, словно за ней самой кто-то гнался. Она неслась, ее даже слегка заносила на повороте и на обгонах неторопливых позних телег, которых на проспекте этом вдруг стало довольно много, почти целый обоз тащился по заснеженной улице… Значит, обреченно подумал Рыжов, те, кто в ней сидит, кем бы они ни были, разобрались с тем трамваем, из которого он сбежал. И теперь наверстывают упущенное, и что им помешает?..
И вдруг что-то возникло меред машиной, а потом она стала тормозить. И мост, тот самый, по которому он, Рыжов в своем трамвайчике только что перебрался на другую, нужную ему сторону реки, стал расходиться. Потому что довольно далеко ниже по течению, километрах в трех, а то и больше, по той самой черной воде, оставшейся в цетре Невы, шел пароход. Здоровый, выкрашенный в совсем не праздничный, а в рабочий серо-коричневый цвет. Пароходу нужно пройти под мостом, и его разводили. Что может быть проще?
Машина свернула к парапету, даже выскочила на тротуар. Из нее пулей вылетел кто-то и бросился в сторону, ясно, что эти типы прокололись, но кому-то пришла в голову идея позвонить, чтобы еще кто-то из тех, кто находился на этом берегу, если возможно, перехватил этот трамвай, перехватил Рыжова. Вот только он не собирался позволить перехватить себя.
Он вылез из трамвая и пошел по незнакомым, каким-то голым из-за отсутствия деревьев улочкам в сторону гостинницы. Даже пару раз останавливал случайных прохожих, спрашивал, как быстрее добраться до Исакия. Ему словоохотливо объясняли, и потому что настоящие питерцы действительно люди вежливые, и потому что дойти было возможно. Правда какой-то старичок посоветовал сесть на трамвай, но на сегодня трамваев с Рыжова было достаточно. Он шел в подсказанном направлении, и раздумывал, что теперь будет?
Если они знают, с кем имели дело, в гостинице, скорее всего, уже сидит Сабуров, с командой волкодавов. Или просто сидят волкодавы… Но если они не убеждены, что это он, тогда… Нет, все очень маловероятно. И все же следует доиграть свою часть партии до конца. Пусть это и не приведет ни к чему, и он сейчас, честно говоря, лишь отягощает свою вину, которой на само-то деле и нет как нет… Все-равно, он будет вести себя так, словно ничего не произошло.
И начальству, возможно, докладывать не будет. Если выберется изо всей этой каши, не станет докладывать… Нет, так решать нельзя, это следует обдумать, и когда у него голова будет посвежее, и когда он сам станет спокойней.
Гостиница стояла, как и пару-тройку часов назад, мирно, светло, обещая даже вкусный ужин в ресторане. Рыжов посмотрел на нее, и решил, что, как ни крути, а входить туда придется. Он пошел, пересек площадь, отчетливо понимая, что это, вполне может быть, его последние шаги на свободе. И скоро, уже через несколько минут для него начнется ад…
Вошел, дверь туговато хлопнула, в холле было тихо, портье, который трепался о чем-то с администратором, услужливо умолк, пока Рыжов получал свой ключ от номера, когда он направился к лестнице, стал так же лениво и необязательно продолжать разговор. Его голос гудел в фойе отдаваясь слабым эхом.
В номер он вошел без помех. И тут никого не было, его не ждали.
Он уселся в пальто в кресло, и откинулся назад. Только сейчас, когда вокруг было светло и тепло, когда за окном открывался замечательный вид на город, который чуть было не сожрал его самым ужасным и гнусным образом, он понял, до чего же был испуган. Впрочем, ничто еще не кончилось.
И он понял, что эту ночь без бутылки водки и очень плотной закуски не переживет. Просто не сможет. К счастью, как он заметил с площади в широкие окна, ресторан еще работал. И Рыжов поднял трубку телефона. Выходить он не собирался, лучше уж расстанется с любыми чаевыми официанту, но… останется тут. И попробует в одиночку пережить свой страх.
# 11.
Номер теперь казался Рыжову чем-то сходным с клеткой, он даже немного походил по нему, чтобы развеять это впечатление, но не помогло, стало еще хуже. Он продолжал бояться, комната ничуть в этом была не виновата, и было что-то еще… Нужно было думать, только это могло хоть как-то отвлечь его от того, что он переживал сейчас.
Потом в дверь постучали, Рыжов и сам не очень-то понял, что делает, лишь когда в его руке оказался пистолет, он сообразил, что бросился к своему портфелю, достал оружие, даже взвел боек, хотя… Ну, какое он мог оказать сопротивление тем, кто пришел за ним? Стук повторился, мягкий, учтивый, привычно-деликатный. Лишь тогда он вспомнил, что заказал ужин, и спрятав оружие за спиной что-то прокричал. Получилось нечленораздельно, но все же… Дверь отворилась, вошел официант, обычный и обыденный, как все их племя – с подносом на руке и салфеткой через локоть.
Нет, все же он был не обычным, пожалуй, староват для такой профессии. И он как-то очень уж недовольно смотрел на Рыжова, словно что-то хотел сказать, но не говорил, потому что… Вот этого Рыжов не знал, не понимал. Он только попробовал незаметно сунуть свой наган сзади за брюки, и оправил пиджак, чтобы его не было видно. Поднял подбородок в немом вопросе, официант понял это по-своему и стал объяснять:
– Нам, милостивый государь, не положено по номерам-то ужины разносить… Внизу работы полно, заняты все очень. – Он потоптался, видимо, это было еще не все, что он хотел сказать. – Я уж по старой памяти, еще когда до империалистической тут служил, решил вас уважить.
– Да, да, – согласился Рыжов, он не понимал, что проиходит. – Спасибо.
– В таких случаях, – продолжил официант, вдруг набычившись, – чистые господа чаевые-с давали, уж не обессудьте, если что-то не то говорю…
Рыжов дернулся, он вдруг понял, как его, командира красной армии и нынешнего сотрудника ОГПУ, оценивает этот официант – как «чисторого» господчика, из старых… Но делать нечего, он выволок из кармана измятую треху, на миг заколебался, а хватит ли? Но уловил жадный блеск в глазах почтенного служащего, и еще… Да, еше увидел бутылку водки на подносе, рядом с изрядного размера фужером. И протянул деньги.
– Поставьте вон там, на маленький столик.
Официант все исполнил, зачем-то еще включил свет в прихожей, постоял, и все-таки исчез. Рыжов запер дверь, тут же скинул пиджак, выволок револьвер, бросил его на кровать, ближе к портфелю, он мог еще ночью понадобиться, хотя, конечно, лучше бы не понадобился.
Сел в кресло и почти с радостью налил себе водки, выпил, посидел, ощущая, как алкоголь расходится по желудку, по жилам, как плавится его страх и ужас. Налил еще, снова выпил, на этот раз едва не поперхнулся, все же много оказалось водки для одного глотка в этом фужере, а Рыжов знал за собой такую особенность – никогда не был силен в выпивке, не успел привыкнуть на гражданской, а потом как-то не до того было, да и презирал он этот порок.
Ужин, все же, оказался очень хорошим, блинчики с селедочкой, как закуска, уха из какой-то мелкой, но такой приятной рыбешки, отличная каша со свинной вырезкой и что-то еще… Он даже и не понял, что именно, потому что внезапно все кончилось, он наелся, а водки осталось едва ли половина бутылки. Все-таки слишком резво он навалился на нее, не следовало так.
А потом он попробовал думать. Даже наган подтащил под себя, в прямом смысле уселся на него, хотя дверь и была закрыта, и если бы снова постучали, успел бы до него дотянуться. Самое обидное, когда жевал, когда уничтожал всю эту отличную снедь, страх отступил, зато когда попробовал пить дальше, страх вернулся. И водка, как выяснилось, не помогала. Вернее, что-то от нее внутри тупело, не было уже таким острым, режущим, но осознание страшной, смертельной и бесславной опасности не проходило.
Все же к утру водка кончилась. Рыжов слегка воспрял, когда заметил за окном первые признаки рассвета, привел себя в порядок, но это у него тоже не слишком получилось. Он оставался пьяным, как зюзя, даже мысль появилась, когда брился – и как же на это посмотрит кто-нибудь из начальства, когда его вызовут? То, что его решили не брать в номере, а вызвать куда-нибудь, чтобы там, именно там, в управлении каком-нибудь и забрать, он не сомневался…
И неожиданно для себя он вдруг разделся и лег спать. Спал долго, так долго, что и сам удивился. Всегда пробовал даже во сне понимать, сколько же времени, а тут… Уговаривал себя не просыпаться, спать дальше, словно это могло хоть в чем-то помочь, спасти его от чего-то, чего он и представлять себе не хотел. Он поднялся лишь когда снова стало смеркаться.
Как ни удивительно, похмелья почти не было. Во рту остался неприятный привкус, хотелось вымыться в бане, чтобы смыть с себя на редкость неприятную липкость на теле, но голова не болела. Он вымылся под теплой водой, вытерся с радостью, будто это действительно могло его очистить от ночного страха и последствий выпивки. В себя, однако, пришел когда уже стало совсем темно.
За окном мела ставшая привычной ленинградская пурга, не в меру сырая, тяжелая, и не скажешь, что осенняя, скорее зимняя, только все же от другой зимы, не московкой, и почему-то она казалась соленой, как ветер, который вчера вечером задул, когда он отправился на встречу… с темным незнакомцем.
А потом раздался стук в дверь, он открыл, почти равнодушно, хотя сознавал, что именно такой усталости и равнодушия ко всему, что может с ним произойти, скорее всего, от него и ждут те, кто… Но это оказались не хмурые, неразговорчивые люди, которые пришли за ним, а горничная. Она была молода, в косынке с узлом сзади, как в прежние годы носили красные косынки комсомолки, только у нее была не красная, а белая, как и передник. Она вытирала слезы, и что-то говорила, он даже не сразу понял, что именно.
– Кирова убили, Мироныча нашего, только сегодня… В Смольном убили.
Вот тогда Рыжов удивился по-настоящему, зачем ему это сказали? Так же молча, как и открыл дверь, он закрыл ее, сел в кресло, поковырял ставшие холодными и отвратительными даже на вид, блинчики, потряс зачем-то пустой бутылкой. Мыслей в голове не было никаких.
И все же следовало что-то делать. Он решился, еще разок выпил воды, пить все же хотелось, и позвонил Сабурову на Гороховую. Телефон-то он все же каким-то образом вспомнил. Трубку подняли сразу.
– Говорите, – прозвучало на том конце линии.
– Говорит следователь Рыжов из Москвы. Соедините меня с товарищем Сабуровым, мне нужно…
– Что? Кто говорит… Ах, да, понятно, вы из Москвы. – Голос оставался враждебно-резким, но в нем уже не было напора, который, возможно, лишь немногим отличался от прямой грубости. – Только вы ошиблись, товарищ следователь, я могу ответственно объяснить вам, что никакого товарища Сабурова тут нет, это уголовный розыск…
Рыжов настолько не ожидал такого оборота событий, что даже попытался было спорить немного. Но все-равно ничего не добился, ему раз за разом отвечали, что никакого Сабурова тут нет, и никогда не было, и он зря только тратит время на эти расспросы, и работать мешает… Рыжов, когда сообразил, что ничегошеньки не добьется, положил трубку. Посидел, бездумно глядя в окно. Там все оставалось по-прежнему, только темень немного разошлась, видимо, включили какие-то фонари поблизости.
И почему-то заодно с этим светом, он стал понимать, что все его контакты тут, в Ленинграде оборвались. Все же, он решился и снова набрал номер, который тоже почему-то помнил, который должен был связать его с товарищем Мураном, но… Его тоже не было. И снова ему говорили, что о нем никто ничего не знает. В конце-концов трубку там, куда он пытался дозвониться, взял кто-то из начальников, и он уже не стеснялся, рявкнул так, что даже мембрана завибрировала:
– Да что же вы, товарищ, пристали… У нас полно работы, а вы отрываете от дела… Нет у нас никакого Мурана, и перестаньте звонить, не то я вынужден буду принять меры!
Вот тогда Рыжов задумался уже серьезно. И отправился в гостиницу, где жил Смеховой. Так уж получалось, что даже этому человеку он был бы рад, хотя бы потому, что он мог подтвердить, что сам Рыжов не сошел с ума, не помешался, что были и Сабуров, и Мурандон, и что они занимались тут делом, а не просто отрывали кого-то для распросов…
И так оказалось, что Смехового тоже не было. Строгий сержант у входа суховато объяснил, что товарищ Смеховой уехал еще утром, и что не возвращался до сих пор, но если он появится… Дальше Рыжов не слушал.
Он поехал на Гороховою, благо, этот адрес и этот особняк каждый в городе знал. Кто-то, правда, ежился, объясняя дорогу заезжему москвичу, кто-то просто отходил… Но он все-равно добрался до нужного ему учреждения. Впустили его быстро и без излишней волокиты. Он обратился на входе к постовому, тот выслушал спутанные, не очень внятные объяснения Рыжова, вызвал провожатого и тот привел, наконец, его в какой-то кабинет. Тут было пусто, только стояли столы, да сбоку, у окна, поближе к теплой батарее расположились два стула. На один из них Рыжов и уселся.
А потом, совершенно неожиданно, и с немалым грохотом, шумом и волнением вошел какой-то странный человечек. Был он невысоким, полным, лысым и каким-то потным, даже лоснился от проступившей из его кожи влаги. И он все время кричал, складывалось впечатление, что он не может говорить нормально, а умеет только кричать, и грубить, и злиться…
– Вы понимаете, что вы вторглись в наши дела совершенно незаконно?! – орал он, размахивася перед Рыжовым кулачками. – Объясните, зачем вы здесь, и чем заняты?!
Рыжов заговорил, старательно модулируя голос под сдержанность и умеренность.
– Задание, которое я выполнял в вашем городе, имеет такую степень секретности, что вам я ничего объяснять не имею права. Но может быть, подчеркиваю – может быть, мое расследование как-то связано с тем, что произошло сегодня вечером. Вы понимаете, о чем я?
– Чего вы хотите? Только объясняйте без этих ваших экивоков!
И было видно, что этот лысый, хотя и в простом френче без знаков, а все же являлся тут какой-то шишкой, начальником, и привык не только орать по делу и без дела, но и требовал, чтобы его слушали.
– Вполне возможно, что от моего доклада в Москве будет зависеть общее отношение не только к тому, что я тут расследовал, но и к тому, что тут произошло. Поэтому, – Рыжов даже сделал паузу, чтобы подчеркнуть свои слова, – я хотел бы взглянуть на материалы расследования, которое вы, безусловно, уже ведете.
– Что? – казалось, сейчас этого низенького крикуна хватит удар. – Да это же… Это же контра!
– Поосторожнее с выражениями, – предупредил Рыжов. – Вам, как служителю закона, это особенно не к лицу.
– Ваши документы попрошу, – жестко потребовал толстяк.
Рыжов отдал свою крочку, толстяк посмотрел на нее, удивленно дернул бровями и молча куда-то ушел. А Рыжов снова уселся на стул перед широким подоконником, у теплой батареи, теперь ему приходилось ждать. Толстяк оставил на всякий случай в комнате охранника, вялого, усталого свыше меры, но с винтовкой. Самое смешное, что винтовка была кавалерийским карабином, и к нему был приставлен армейский штык. Как таким штыком драться, если сам карабин укорочен и облегчен, Рыжов не знал, да и не хотел знать.
Толстяк пропадал долго, кто-то в комнату заглядывал на минуту, потом быстро исчезал, Рыжов даже не оборачивался, он понимал, когда придут, выяснив его личность, он и сам это поймет.
Потом, наконец-то появился толстый крикун. На этот раз кричать он, впрочем, не решался, но все же иногда срывался на такой сердитый, такой визжащий тон, что становилось ясно – он пытается кричать, только шепотом, хотя это и выглядело странно. Но при нем была папочка с документами, ее он пока Рыжову не выдавал, он снова и снова говорил:
– Вы же понимаете, товарищ, что все это – происки мировой буржуазии. И нам, именно сейчас, когда мы понесли такую утрату, предстоит выяснить, кто стоял за этим… не будем даже называть этого отпетого негодяя, этого…