– Как так! Опозорил меня перед таким человеком!
– Сколько же он с тебя слупил за рыбу Суюнь? – спросил обвинитель Ойвен.
– Тридцать золотых государей, – отвечал Лосси.
– Что ты врешь! Три, а не тридцать! – закричал лавочник.
Кто ж, однако, поверил?
Лавочник заскулил, но делать нечего – пришлось отдать Лосси деньги. Торговцы сгрудились в кружок и принялись ругать обвинителя Ойвена. А старший сын лавочника бросил жарить своих рыб и вцепился в Лосси:
– Отдай! Задушу!
В эту минуту на улице появился хозяин Лосси Шамун Большеротый, и увидел, как торговец бьет его слугу. Шамун схватил торговца за шкирку, покрутил в воздухе и швырнул на мостовую. Лавочники заорали. При виде Шамуна настроение обвинителя Ойвена сильно переменилось. Он заметил на плаще Шамуна Даттамовы цвета и золотую цивету – знак Шакуника, а потом припомнил и его самого.
– Стойте, добрые люди! – сказал Ойвен. – Сдается мне, дело это не так просто, и как бы этот слуга не провел честных людей!
От таких слов хозяин лавки бросился на Лосси с рыбным вертелом. Лосси отпрыгнул. Вертел провалился в глубокий противень: масло выплеснулось и обрызгало рыцарский плащ с золотой циветой.
– Палец за палец, око за око! – вскричал Шамун Большеротый, подхватил лавочника и усадил его на противень. Тот заорал, выдираясь, не своим голосом.
Началась всеобщая свалка, в толпе закричали:
– К Арфарре! Пойдемте к Арфарре-советнику! Он тут, рядом!
Кровь ударила обвинителю Ойвену в голову. Почему к Арфарре? Он, обвинитель Ойвен, на месте, а они кричат: к Арфарре! И обвинитель закричал громче всех:
– К Арфарре-советнику!
* * *Когда толпа вкатилась во двор новой больницы, Даттам и Арфарра уже прощались друг с другом. Их окружали цеховые мастера, и толпа тоже, в основном, была из свидетелей-лавочников. Лосси Розовое Личико как-то выпал и смылся с деньгами. К Шамуну Большеротому пристали по пути другие Даттамовы рыцари. Входя во двор, обвинитель Ойвен заметил, как с лошади слезает Клайд Ванвейлен.
Ойвен знал, куда тот ездил и зачем; и вновь закусил губу, ибо с Ойвеном в замке Ятуна даже драться бы не стали: приказали б избить палками, или усадили бы на противень с маслом, как несчастного лавочника.
Рыбные торговцы закричали, перебивая друг друга и излагая обстоятельства дела, а обвинитель Ойвен поднял руку и сказал:
– Дело не в одном человеке! Дело в принципе! Для того ли город освободился от рабства, чтобы новые сеньоры хозяйничали на его улицах и скупали его земли? Люди господина Даттама обижают и торговца, и простолюдина, наглости у них больше, чем у сеньоров, а денег больше, чем у горожан! Тощий народ и жирный народ спорят из-за земли, а Даттам скупил половину этой земли и посадил на нее своих грабителей.
Господин Даттам поглядел на своих людей и на лавочников вокруг, подошел к обвинителю Ойвену и схватил его за суконный воротник.
– Твоя, – сказал Даттам, – специальность, тараканий хвост – натравливать простой народ на людей зажиточных. Вот ты этим и занимайся. Это у тебя хорошо получается. Но если ты и твои покровители разинут рот не по чину.
А в продолжение всей этой речи Ойвен пятился от Даттама, а Даттам держал его за воротник и шел за ним.
А во дворе больницы сделали лужу для буйволов, добротную лужу, с травертиновым бортиком и расписным столбом. Ойвен, пятясь, наткнулся на этот столб, и Даттам приложил его макушкой так, что глаза у Ойвена поехали вверх, а все остальное вниз, и обвинитель с плеском свалился в лужу. А Даттам потряс руками, будто хотел стряхнуть кончики пальцев, и продолжал:
– Это я, – сказал Даттам, – превратил эту страну во что-то человеческое. Это я добился того, что сеньоры больше не считают неприличным уметь читать, и детей своих учат грамоте. Это я добился того, что здесь вновь покупают шелка и книги, что торговцев на дорогах больше, чем грабителей.
Даттам замолчал и повернулся, чтоб идти, но тут заговорил советник Арфарра.
– Да, – сказал, усмехаясь, Арфарра. – Это вы научили знать обирать крестьян, чтобы купить шелка, это вы добились, что страна кишит нищими, которые продают себя в рабство за гроши, это вы научили сеньоров торговать, но при этом оставаться сеньорами.
– Я понимаю, – продолжал Арфарра – вам выгоднее иметь дело с насильниками и монополистами. Дай вам только возможность – и вы бы задушили городские цеха, как котят, и установили бы цены, от которых покраснеют даже перья белых кречетов.
– Что ж, – сказал Даттам. – Это правда, что вам нужны города для борьбы со знатью. Верю даже, что король, победив знать, будет им покровительствовать, потому что бюргеры смирны и не гневливы. Может быть, король даже понимает, что, поощряя города, он поощряет общее благосостояние. Верю, что король задушит города не по злобе, а так. Просто будет нужда в деньгах, он и обложит их налогами. Это – как вино при пьянице: если рядом стоит бутылка – не удержится, хоть и знает, что лучше не пить. А нужда в городских деньгах придет очень скоро, потому что король спит и видит, как завоевать империю, а король видит те сны, которые вы ему показываете, советник.
Тут, надо сказать, толпа притихла, только слышен был какой-то треск; Даттам оглянулся: позади него стоял бургомистр, прижимая к животу связку священных прутьев, и в забытьи ломал один прут за другим. Глаза у него были широко открыты. Рядом с бургомистром стоял королевский советник Ванвейлен, тоже белый, как яичная скорлупа. Даттам усмехнулся, вскочил на коня и ускакал со своими людьми.
А советник Арфарра наскоро благословил странноприимный дом и отбыл во дворец. Во дворце Арфарра усадил Ванвейлена за столик со «ста полями», и Ванвейлен рассказал ему о своем визите к Кукушонку. А потом Арфарра сломал костяную фигурку и заплакал.
Ванвейлену стало страшно, потому что людей из Великого Света, в отличие от местных рыцарей, он плачущими не видал, и ему не хотелось бы быть на месте того, кто заставил советника плакать.
А Даттам поскакал от милосердного двора прямо в замок Ятунов.
Хозяин, приветствуя Даттама, обреченно взглянул вправо. Даттам покосился глазами: красная анилиновая лужа. Даттам почувствовал раздражение, тем более законное, что это он, Даттам, выучился красить ткани, прежде чем Арфарра вздумал красить снег.
Впрочем, тут Даттам усмехнулся и подумал: не задирайся! В том, что касается открытий, он был плохой матерью, но хорошей повивальной бабкой, и знал это. Был у Даттама такой дар: посмотрит на идею и видит, принесет она прибыль или нет. Ошибался редко.
«Все равно, – подумал Даттам, ничего мне Кукушонку не объяснить, не обидев экзарха, и храм, и самого себя. Все, что он поймет, это то, что снег испортил Арфарра-советник, а это он и без меня знает.»
Прежде чем расцеловаться с Киссуром Ятуном, Даттам спросил воды вымыть руки:
– А то, – сказал он, – за дохлую крысу подержался.
Даттам прошел меж гостей, прислушиваясь к речам, и подумал: «Идиоты! Речь идет об их существовании, а они…»
Даттам вспугнул у Кукушонка адвоката, защищавшего его в суде. Адвокат раскланялся и пропал. А Кукушонок, хромая, подошел к столу и закрыл толстый свод законов. Даттам вспомнил, как сам переменился после тюрьмы, и подумал: «Да, вот уж кто ненавидит и Арфарру, и горожан».
Даттам начал с того, что пересказал свой разговор с Арфаррой-советником, и при имени Арфарры Кукушонок побледнел и часто задышал. «Эге», – подумал Даттам.
– Вы ведь, конечно, знаете, – продолжал Даттам, – что это Арфарра подстроил обвинение. Он ведь с самого начала знал, что вы были не на корабле, а на радении ржаных корольков.
«Вот сейчас, – подумал Даттам, – он кинется меня душить».
Кукушонок равнодушно улыбнулся и сказал:
– Я, однако, сам виноват, что не признал этого на суде.
Однако!
– Что же до господина советника, то я сначала стребую с него долг, а потом буду рассказывать об этом.
Даттам усмехнулся и сказал:
– Вряд ли вам будет так просто стребовать этот долг. Потому, что завтра на вашей стороне будет немногим больше народу, чем те, что играют во дворе в мяч, хотя это и очень широкий двор.
– Вы можете предложить мне другое войско?
– Несомненно. Потому что Арфарра очень скоро нападет на империю.
– Предлагаете, чтобы я, как Белый Эльсил, стал вассалом Харсомы?
– Ну почему же, как Белый Эльсил? Экзарху Харсоме нужны не только воины в империи, но и король – здесь. И экзарх не забыл, что в древности короли Варнарайна были из рода Белых Кречетов.
– Да, – сказал Кукушонок, – ваши слова – очень хорошие слова. Однако, став вассалом экзарха, я вряд ли смогу говорить завтра на Весеннем Совете. А я буду завтра говорить, потому что мало нашлось охотников зачитать наше прошение.
Даттам засмеялся и сказал:
– Если вы станете королем, обещаю вам, экзарх Варнарайна согласия на такое прошение не потребует. Неужели вы не понимаете, что с вами Арфарра сделает после такого прошения?
Кукушонок улыбнулся:
– Еще никто не посмел отказаться от поединка только потому, что знает о поражении.
Даттам покачал головой:
– Вот на этом-то Арфарра вас и ловит, как зайцев. А еще, говорят, в тюрьме вы изменились.
Кукушонок долго думал, потом сказал:
– Может быть, я приму ваше предложение – завтра. Если вы от него не откажетесь.
Даттам выехал из ворот замка очень задумчивый. «Что этот бес затевает?» – думал он. Даттам хорошо помнил, как сам после тюрьмы притворялся хромым. И это после тюрьмы в империи, где не сидят – висят. А с этим, скажите на милость, что плохого делали? Придушили слегка – и все.
А к Марбоду Кукушонку меж тем опять просочился адвокат и спросил:
– Ну что, вы идете к гостям?
– Нет, – ответил Кукушонок, – сначала я сам схожу в гости.
* * *А в то время, пока Даттам беседовал с Марбодом Кукушонком, послушник Неревен вышивал в покоях королевны Айлиль.
Месяц назад Айлиль показала ему портрет в золотой рамке и грустно сказала:
– Расскажи мне все, что знаешь об экзархе Варнарайна. Он за меня сватается.
С тех пор Неревен молился ночами старцу Бужве, чтоб тот устроил этот брак. Неревен видел: Государь Харсома в небесном дворце, государыня Айлиль под хрустальным деревом, а у ее ног сидит Неревен и играет на лютне, и Харсома смотрит на него своими мягкими жемчужными глазами. Великий Бужва! Пусть экзарх возьмет к себе Айлиль, а Айлиль возьмет Неревена в Небесный Город.
Айлиль часто звала Неревена, чтобы советоваться с ним о подарках и платьях, боялась, видно, прослыть дикаркой.
И сегодня Айлиль примеряла наряд за нарядом, а девушки бегали за ней с булавками и шпильками.
Айлиль надела красную юбку и поверх – кофту с распашными рукавами, унизанными скатным жемчугом, завертелась перед зеркалом и решила, что шлейф у юбки слишком широк, и поэтому она некрасиво вздергивается кверху.
– Ведь вздергивается? – спросила Айлиль у Неревена.
Неревен отвечал, что не вздергивается ничуть, а вот если надеть к такому платью белую накидку, то наряд будет в точности как тот, в котором Зимняя Дева пленила государя Миена. Принесли целую кучу накидок и стали мерять.
Неревен спросил:
– А правду говорят, что Марбод Кукушонок взял вдову суконщика второй женой?
– Ах, вот как, – сказала Айлиль, и тут же разбранила служанку, ползавшую у подола: та невзначай уколола ее булавкой так, что на глазах у Айлиль выступили слезы.
Ни одна из накидок Айлиль не угодила. Наконец, взгляд королевны упал на неревенову вышивку: белую, плетеную. Неревен свивал последних паучков: послезавтра уходил в империю храмовый караван, и с ним вместе подарки от короля будущему шурину и, кстати, неревеново рукоделье.
Девушка накинула покрывало на плечи, повертелась перед зеркалом и сказала:
– Подари!
Неревен побледнел и покачал головой.
Айлиль закусила губу, потом сняла с себя жемчужное ожерелье и обмотала его вокруг шеи Неревена.
Неревен готов был заплакать.
– Сударыня! Я по обету шью его в храм Парчового Бужвы! Я… я… обещал ему три таких покрова… Два отослал, это последний…
И Неревен действительно расплакался.
Девушка стояла в нерешительности. Ей вдруг очень захотелось покрывала, но и бога обидеть было неудобно. Айлиль снова закружилась: серебряные знаки обвили ее с головы до пят. Айлиль замерла от сладкого святотатства: покрывало, посвященное богу, напоенное светом, теплом и тайным смыслом от старых знаков, утративших значение и потому трижды священных.
– Ну, хорошо, – сказала грустно Айлиль, – оставь мне его на ночь: я его сама уложу в походный ларь.
Тут Неревен не посмел отказать.
* * *А вечером, когда Айлиль продевала вышивку сквозь золотое кольцо, в окошко влетел камешек. Девушка вспомнила про Зимнюю Деву, обернулась белым покровом и сбежала в сад.
Рододендроны у бывшего Серединного Океана цвели золотым и розовым, а в кустах ее ждал Марбод Кукушонок. Марбод взял ее за руки и хотел поцеловать. «Интересно, сколько раз он так в тюрьме целовал ту, другую, горожанку», – подумала она.
– Говорят, – спросила Айлиль, – вы берете к себе в дом вдову суконщика?
– Говорят, – спросил Кукушонок, – вы выходите замуж за экзарха Варнарайна?
– Мне велит брат, – ответила девушка.
Тут Марбод засмеялся своим прежним смехом и спросил:
– А если брат велит вам выйти за меня?
Айлиль склонила голову набок и вдруг поняла, что Кукушонок не шутит, а знает способ заставить короля отказаться от сватовства.
– Экзарху Варнарайна, – продолжал Марбод, – тридцать шесть лет, у вас будет шестилетний пасынок, он и станет наследником.
Айлиль сняла с цепочки на шее медальон и стала на него глядеть. Ночь была светлая: портрет в медальоне был виден в малейших чертах. Девушка взглянула на Марбода, – а потом на портрет. Кукушонок сидел, откинув плащ, на краю болотца с кувшинками: на нем был пятицветный боевой кафтан с узором «барсучья пасть», и плащ был скреплен аметистовой пряжкой. Рука лежала на рукояти меча. Рукоять перевита жемчужной нитью, и рукав схвачен золотым запястьем… Глаза его, голубые, молодые и наглые, которые так нравились Айлиль, снова весело блестели в лунном свете. «И стрелы его, – подумала Айлиль, – подобны дождю, и дыханье его коня – как туман над полями, и тело его закалено в небесных горнах…»
А портрет? Марбод сказал правду: экзарх Варнарайна был, – странно думать, – лишь на год младше Арфарры-советника. На портрете, однако, следов времени на его лице не было: художник выписал с необыкновенной точностью большие, мягкие, жемчужные глаза, которые глядели прямо на тебя, откуда ни посмотри. Экзарх был в белых нешитых одеждах государева наследника: просто белый шелк – ни узоров, ни листьев, и этой шелковой дымке, за спиной, Страна Великого Света: города и городки, леса и поля, аккуратные каналы, розовые деревни, солнце зацепилось за ветку золотого дерева…
Закричала и кинулась в болото лягушка.
Разве можно сравнить? Этот – герой, а тот – бог.
– Я, – сказала Айлиль, – хочу быть государыней Великого Света.
Марбод подскочил и выхватил бы портрет из рук, если б не цепочка на шее.
– Не трогай, – закричала королевна, – дикарь!
Марбод Кукушонок выпустил портрет и отшатнулся.
– Это колдовство! – закричал он, – Вас опутали чарами! Этот маленький негодяй Неревен! – и вдруг вгляделся пристальнее в белое покрывало Айлиль и сорвал его, – серебряные паучки треснули, ткань взметнулась в воздухе.
Девушка вскрикнула, а Марбод выхватил меч, подкинул покрывало в воздух и принялся рубить его. Айлиль давно уже убежала, а он все рубил и рубил, потому что легкая тряпка рубилась плохо. Наконец воткнул меч в землю, упал рядом сам и заплакал. Так он и проплакал целый час, потом встал, отряхнулся и ушел. Ветер зацеплял клочки кружев и волок их то в болотце, то к вересковым кустам.