Королевская сестра, естественно, не сказала Неревену, как и кто порвал его вышивку. Положила в ларь золотой инисский покров, и все. Наутро караван отправился в путь, и вместе с ним уехали пятеро заморских торговцев со своим золотом. Королевский советник Ванвейлен остался потому, что он вообще оставался в королевстве, а Сайлас Бредшо остался потому, что уезжал через три дня вместе с Даттамом, рассчитывавшим налегке нагнать грузный караван.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ,
в которой Марбод Кукушонок берет в руки чудесный меч, и в которой оказывается, что в истинном государстве не должно быть ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию
Утром первого дня первой луны начался Весенний Совет. Все говорили, что не помнят такого многолюдного совета.
Тысячу лет назад на побережье вынули кусок Белой Горы, в вынутом овале прорезали ступеньки. Во время оно на ступеньках сидели граждане, слушали говоривших внизу ораторов и решали городские дела. Потом, при Золотом Государе, внизу стали выступать актеры. Государи внизу не говорили, а приносили жертвы на вершине государевой горы. Потом на ступеньках Белой Горы пересчитывали войска. Теперь ступенек не хватило, и люди заполнили еще и равнину. Слышно, однако, было очень хорошо.
Настлали помост. Король сел под священным дубом, триста лет назад проросшим у основания скалы. На южной стороне дуба сел Арфарра-советник, в простом зеленом паллии. Издали его одежда была очень похожа на одежду горожанина. Справа от него – советник Ванвейлен, слева – обвинитель Ойвен, и еще множество горожан, рыцарей и монахов, в простых кафтанах и разодетых.
На северной стороне дуба собралась знать. Людей там было куда меньше, чем простонародья, зато все они были в разноцветных одеждах и с отменным оружием.
Даттам и его люди расположились особняком на западном склоне горы, где обрушились зрительские трибуны и удобно было стоять лошадям. Заморские торговцы сегодня утром уехали с торговым караваном. Кроме Ванвейлена, остался еще Бредшо. Теперь Бредшо сидел рядом с Даттамом, потому что под священный дуб его бы не пустили, а в общую давку ему не хотелось. Даттам был весьма задумчив. Бредшо спросил его:
– Чем, вы думаете, кончится дело?
Даттам рассердился и ответил:
– Если бы было известно, чем кончаются народные собрания, так во всем мире было бы одно народовластие.
Облили помост маслом, погадали на черепахе – знамения были благоприятны. На Весеннем Совете имел право выступать каждый свободный человек, и, пока он держал в руках серебряную ветвь, никто не мог его унять. Почему-то, однако, простые общинники редко брали в руки серебряную ветвь.
И сейчас первым говорил королевский советник Ванвейлен.
Советник Ванвейлен зачитал соборное прошение от городов и присовокупил свои слова.
Советник Ванвейлен говорил и глядел то снизу вверх, на народ, то сверху вниз, на королевский дуб.
У левой ветви сидел советник Арфарра, и кивал ему, а слева от Арфарры сидел обвинитель Ойвен и очень вежливо улыбался.
Дело в том, что городское прошение должен был зачитывать обвинитель Ойвен. И это было, конечно, естественно, что прошение зачитывает человек из самого крупного города и представитель Ламассы в королевском совете. И говорить Ойвен умел прекрасно, и выглядел бы хорошо в строгом черном кафтане и с серебряной ветвью в руках. Одно было плохо: то, что вчера, как всем было известно, господин Даттам взял обвинителя Ойвена за воротник и размазал о столб для коновязи.
И хуже всего было даже не то, что обвинитель после этого не выхватил меч и не бросился на Даттама, – тут уж как случится, бывает, растеряется человек. Хуже всего было то, что сам Даттам и не подумал брать меч и резать Ойвена, а так, сгреб и притиснул.
Лучше всего было бы, выступать, конечно, самому Арфарре-советнику, но тот никогда не мог перебороть свойственную подданному империи боязнь публичных выступлений. И правильная, между прочим, боязнь. Вот поругайся Арфарра и Даттам вчера с глазу на глаз, и что бы было? А ничего бы не было.
Мог бы, конечно, прочитать прошение представитель другого города. Но тут бы пошли страшные склоки, потому что каждый город королевства считал себя вторым после Ламассы.
И поэтому прошение огласил советник Ванвейлен.
Его слова всем настолько пришлись по душе, что, когда он закончил, люди подставили щиты, чтоб ему не спускаться с помоста на землю, и так понесли. Ванвейлен запрыгал по щитам, как по волнам, и подумал: «Весенний совет имеет такое же отношение к демократии, как здешняя ярмарка – к рынку. Облеките законодательной властью вооруженный митинг…»
Выпрямился и еще раз закричал:
– Люди объединились в общество, чтобы пресечь войну всех против всех, а сеньоры смотрят на жизнь как на поединок!
Все вокруг закричали установленным боевым криком радости. А потом вышел Марбод Белый Кречет. На нем был белый боевой кафтан, шитый облаками и листьями, и белый плащ с золотой застежкой.
Даттам издали увидел его, хлестнул подвернувшийся камень плеткой и сказал:
– Так я и знал, что сегодня он хромать не будет.
Марбод вспрыгнул на помост, взял в руки серебряную ветвь и сказал:
– Много слов тут было сказано о своеволии знати и о ее сегодняшнем прошении – раньше, чем оно было зачитано. И гражданин Ламассы Ванвейлен даже сказал, что не меч, а топор палача ждет тех, кто такие вещи предлагает народу и королю.
И знатнейшие люди королевства, подумав, решили, что гражданин Ванвейлен прав, и отказались от своего прошения.
Две вещи сказал гражданин Ванвейлен. Один раз он сказал, что не всякое своеволие называется свободой и что тот, кто хочет свободы для себя, должен хотеть ее для других. В другой раз он сказал, что сеньоры хотят права на гражданскую войну, и что скверное это средство для соблюдения закона.
И я думаю, что гражданин Ванвейлен прав, и что главная беда Шадаурова соглашения – в том, что король в нем обещает все права сеньорам, а сеньоры не обещают ничего простолюдинам.
И я думаю, что если знатный человек хочет, чтоб королевские чиновники не отнимали насильно его имущество, – то он должен то же самое обещать тем, кто под ним.
И, если знатный человек хочет, чтоб его судили лишь равные – то и это правило должно касаться всех.
Гражданин Ванвейлен говорил сегодня о своеволии сеньоров. Чем, однако, заменить его? Уж не своеволием же короля? Если господин притесняет своего вассала, тот может бежать к другому господину, а куда бежать, если притесняет король?
Вот сейчас города радуются, что король избавил их от произвола сеньоров и от грабежа. Но даже вор с большой дороги украдет не больше того, что есть. А вот король, – если он потребует налог, превышающий городские доходы, – что скажут горожане тогда?
И если знатные люди считают, что король не вправе облагать их налогами без их на то позволения и совета, то и горожан нельзя облагать налогами без их на то согласия.
Гражданин Ванвейлен говорил о том, что право на войну – плохая гарантия для закона. Он, однако, иной не предложил. Вот и получается, что слова закона, не подкрепленные войной, приносят мало пользы, а война, ведущаяся из-за них, приносит много вреда.
А ведь королевский произвол уже начался. Я говорил со многими гражданами Ламассы, и они недовольны: почему интересы их представляет такой человек, как Ойвен? Только потому, что чужеземец, Арфарра-советник, на него указал? Городские коммуны сами избирают себе бургомистров и судей. Разве они дети, что не в состоянии сами избрать того, кто будет защищать их интересы в королевском совете?
И я думаю, что если король не сам будет назначать своих советников, а по всем городам свободные люди будут их выбирать, то такой совет и будет гарантией закона, лучшей, нежели добрая воля короля или гражданская война.
И такой Выборный Совет не допустит ни своеволия знати, ни самоуправства королевских чиновников, и не разорит налогами своих собственных избирателей, потому что знать и народ будут в нем сидеть бок о бок, а не так, как сейчас, когда одни готовы выцарапать глаза другим. И в таком Совете будут все люди королевства, и не будет только иностранцев, которым не известны ни законы, ни обычаи страны, и которые зависят лишь от королевской воли.
Тут Марбод Кукушонок начал читать свое прошение, – прошение, которое вчера заново составили и подписали все собравшиеся в замке Ятунов. Обвинитель Ойвен наклонился к советнику Арфарре и растерянно сказал:
– Никогда не предполагал, что Кукушонок способен думать.
Арфарра ответил:
– У него хватило времени подумать в камере. А у вас хватило глупости его выпустить.
Помолчал и добавил:
– Это безумие! Народ всегда стремится к соблюдению закона, а знать – к господству над народом, и интересы их нельзя примирить. И король – зависит от знати и бессилен, а государь – опирается на народ и побеждает. А знать – знать обманет народ.
Один из сотников охраны снял с плеча колчан с рогатыми стрелами, ободрал королевское оперение, белое с двумя черными отметинами, и сказал:
– Я согласен подчиняться королю, но не ста двадцати лавочникам, выбранным в какой-то там Совет.
Изломал стрелы и ускакал.
Король благосклонно посмотрел ему вслед, ухмыльнулся и спросил:
– Это чего ж Кукушонок хочет?
Начальник тайной стражи, Хаммар Кобчик, подошел к королю и сказал:
– Он хочет жениться на вашей сестре и стать во главе Выборного Совета. Глава Выборного Совета будет издавать указы, а король будет указы подписывать, как секретарь.
– А… Ну-ну, – усмехнулся король.
Марбод Кукушонок читал статью за статьей, пока не начался третий прилив и не прошли часы, благоприятные для совета.
Все пошли варить пищу и трепать языками. Многие считали, что прав Марбод Белый Кречет, потому что обвинителя Ойвена вчера побили, говорят, хворостиной. Другие считали, что прав советник Ванвейлен, потому что в замке Ятунов недаром выпал кровавый снег и два дня не таял.
– Зато, – возражали им, – Марбод Кукушонок женился на горожанке.
Тодди Одноглазый, из бывшей свободной общины Варайорта, покачал головой и сказал:
– Однако, зря Марбод Кречет всех чужеземцев обидел. Вот советники Арфарра или Ванвейлен – разве это плохо? Другое дело пиявки всякие вроде Даттама. А вот у нас соседняя деревня – вот их бы передушить, хуже чужеземцев.
В том, что Марбод Кукушонок не того чужеземца обидел, сходились все.
Марбод Кукушонок подскакал к Даттаму и спросил тихо:
– Ну что? Остается ли ваше предложение в силе?
– Разумеется, – ответил Даттам. – И, конечно, новый король Варнарайна не обязан быть связан этим самым… выборным советом, который он навязывает королю старому.
Никто не слышал этого разговора, однако Бредшо, улучив минуту, спросил у Даттама:
– Что ж? Верите ли вы, что Марбод Белый Кречет добьется, чего хочет?
Даттам сел на старую, раскрошенную ступеньку амфитеатра, поковырял камешки.
– Еще нигде, – ответил он, – и никогда в мире выборные советы не управляли целой страной… Я видал, как пытались создать новое и небывалое, и видал, чем это кончалось.
Бредшо поглядел и сухо заметил:
– Я заметил, что чудеса время от времени происходят в природе. Почему бы им иногда не случаться в истории?
Даттам засмеялся и ответил для Даттама весьма неожиданно:
– Новое рождается не на торжище или собрании, оно рождается в тишине.
* * *Всю дорогу советник Арфарра ни с кем не говорил, а внимательно читал копию новой хартии. Во дворце Ванвейлен и Арфарра прошли в третий кабинет. Ванвейлен, по привычке сел за низенький столик для игры, развернул перед собой свиток. Арфарра убедился, что они одни, и, против обыкновения, мягко ходя по ковру, спросил:
– Ну, и что вы об этом думаете?
Ванвейлен разглядывал подписи под прошением.
– Я думаю, что мы победили, – сказал Ванвейлен, – я, конечно, не знаю, как ему это удалось, потому что сеньоры вовсе не глупы, и, не будь города так сильны, никогда бы этих подписей не поставили. Ну и, наверное, все были пьяны и веселы, и знали, что Марбод Белый Кречет владеет приемом, «орел взлетает на небеса» и «ящерица ловит муху», и меч его – как молния, и дыхание его коня как туман над полями… Вы сами говорили мне, что лучший полководец тот, кто выиграл войну, не начав. И вы этого добились, потому что самый страшный ваш враг – встал на вашу сторону и на сторону народовластия.
Советник сел в кресло и стал оглядывать стены. Третий кабинет был его любимый: гобелены, синие с золотом; золотое зеркало у потайных дверей, и рисунок на гобеленах подчинялся не законам живописи, а законам повествования: художник рисовал зверей не так, как они есть, а так, как ему было важно – кое-где прорисовал скелет, а кое-где не нарисовал хвоста, а глаза и усы, как самые важные части, изобразил во всех местах тела по много раз.
Советник Арфарра поглядел на Ванвейлена и спросил:
– Какого – народовластия?
Вопрос был вполне уместный. Отчет о последнем случае народовластия, приключившемся в городе Мульше две недели назад, лежал у Ванвейлена на рабочем столе и заканчивался так: «И как только они показывались, народ схватывал их и без жалости убивал, так что многие погибли по наговору соседей и еще больше – из-за денег, данных в долг».
– Такого, – cказал Ванвейлен, – при котором то, что касается общего блага, решается общим волеизъявлением; при котором гражданами правят те, кто ими избран, как предлагает Кукушонок, и при котором люди не опасаются утратить имущество и преумножают его ремеслом и торговлей, которых вы поощряете.
– Я, естественно, поощрял торговлю, – сказал Арфарра, – ибо нет ничего, что бы так разрушало существующий строй. И я поощрял города, ибо они – противники знати.
Ванвейлен побледнел и сказал просто:
– Я думал, вы стремитесь к народовластию.
Арфарра усмехнулся:
– Знаю, что вы так думали.
Арфарра-советник помолчал. Желтые его глаза – глаза коренного жителя империи – казались каплями расплавленного золота на бледном воске лица.
– Да, – продолжал Арфарра, – народовластие – неплохая форма правления для маленького города. Там оно способствует по крайней мере тому, чтобы каждый был обеспечен куском хлеба, каждый гражданин, то есть. Без поддержки сверху век его, однако, короток и там. Возьмите Кадум. Как он попал под власть графов? Люди дрались храбро, но злой рок преследовал кадумских военачальников, рок под названием народное собрание: и не было ни одного, который не был бы устранен после выигранной битвы и не казнен после проигранной. В таких городах много выдающихся людей, и все они – изгнанники.
Лицо Ванвейлена, вероятно, было ужасно в эту минуту. Арфарра заметил все и понял как подтверждение своих старых догадок.
– Да-да, – сказал он, – вот и с вами произошла подобная история, хоть вы и стесняетесь о ней говорить. Это делает вам честь, что вы, несмотря на изгнание, не отказываетесь от приверженности строю родного города. Но поверьте, – ваш политический опыт ничтожен из-за молодости ваших городов. История здешнего материка насчитывает тысячелетия, – и в ней еще не было примера народовластия в рамках большой страны. Так что выбор может идти лишь между страной, где государь опирается на закон, и страной, где власть государя ограничена беззаконием.
«Да он надеется меня переубедить», – вдруг понял Ванвейлен смысл разговора.
– К тому же, – продолжал Арфарра, – и при демократии в городе, существует как бы два государства, бедных и богатых, и интересы их противоположны. Государство едино, когда государь – единственный. Да, законы могут нарушаться, но нет таких законов, в которых написано, что народ должен быть угнетен, а люди – алчны. Если государство едино – должности, правосудие и имущество являются государственной собственностью, и в такой стране нет ни нищих, склонных к бунтам, ни богачей, склонных к своеволию. А когда государство рассыпается, должности, правосудие и имущество становятся частной собственностью, и тот, кто владеет людьми и правосудием, становится сеньором, а тот, кто владеет землей и деньгами, становится богачом. Ибо то, что в избытке у одного, будь то свобода или деньги, – увы, всегда отнято у другого.