Лошадка пыхтела, стучала копытами по мостовой.
— Вы это… как-то нехорошо говорите, — ответствовал Себастьян.
И в голосе его Гавелу слышалась неуверенность, прежде для ненаследного князя характерная. Впрочем, штатный ведьмак ничего не ответил.
Молчал он до самого дома, расположенного не на Кладбищенском переулке, давным-давно облюбованном ведьмаками, алхимиками, звездочетами и прочим людом магического свойства, а на Белой стороне. Аврелий Яковлевич владел солидным особнячком. Выстроенный по моде прошлого века, дом был обильно украшен лепниной, портик поддерживала шестерка колонн, увитых мраморным виноградом, а сверху, поглядывая на нежданных гостей с презрением, примостилась пара пухлых горгулий.
К счастью, тоже мраморных.
И выглядели они не в пример дружелюбней своих собратьев из Королевского зверинца, в котором Гавелу случалось бывать… исключительно по служебной надобности, но о том визите он вспоминать не любил. Хотя, оказывается, обо всем, что со службою связано, он вспоминать не любил.
Бричка остановилась у ворот, приличных, кованых, которые распахнулись, и Аврелий Яковлевич, спрыгнув на землю, подал спутнику руку.
— Прошу, дорогой. Не смущайся. Чувствуй себя, как дома.
Ведьмак хохотнул.
И от звука его голоса ненаследный князь откровенно поморщился. Все-таки, что бы ни затевалось, Себастьяну Вевельскому это явно было не по нраву. Колебался Гавел недолго, страх перед ведьмаком боролся с внутренним голосом, коий за многие годы беспорочной службы обрел у Гавела немалый авторитет. И ныне говорил, что там, за красивою кованой оградой, за забором, ждет Гавела сенсация…
…и не простит он себе, ежели ее упустит.
В ворота Гавел не полез, чай, не дурак, обошел вдоль ограды и увидел неприметную дверцу, а подле нее — девицу в сером платье. В руках она держала плетеную корзину, из которой выглядывали горлышки глиняных кувшинов.
— Молочко? — поинтересовался Гавел, улыбаясь дружелюбно.
Девица кивнула.
— И сметанка… и маслице… и… — невысокая, рябоватая, она была красива той спокойной красотой, которую не всякий разглядит. И робкая улыбка приобразила широкоскулое лицо ее…
Камера успела вовремя.
…хорошый снимок получится, жаль, что бесполезный. Этаких у Гавела целая коробка набралась. Одним больше, одним меньше…
…старуха эту коробку называла бесполезною…
…и еще пеняла, что он, Гавел, зазря на пустяки разменивается.
— Что вы делаете?! — в голосе не было возмущения, одно лишь любопытство.
— Снимок. На память. Вы к Аврелию Яковлевичу?
— К нему…
…ее звали Маришка, и лет ей было двадцать девять… и не девица она вовсе, вдова, правда, уже давно, оттого и сняла траур. От мужа ей осталось хозяйство и три козы ляховицкой молочной породы. Козы доились исправно, молоко давали жирное, из которого Маришка взбивала и маслице, и сыры делала, и творожок… продавала, на то и жила.
И к пану Аврелию она принесла обычный его заказ, но…
Не подумайте, пан Гавел, Маришка не такая трусиха, чтобы Аврелия Яковлевича бояться, он — человек добрый, только ж ведьмак, сам того не желая, сглазить способный. В прошлый-то раз парой словечек перемолвились, а козы Маришку два дня к себе не подпускали. И еще на руках бородавки выросли.
Кто ж у молочницы с бородавками молоко купит?
…а обижать пана Аврелия отказом тоже не хочется. Он же не виноватый, что ведьмаком уродился.
Пан Гавел может корзинку до дома донесть?
Нет, сребня много… пан Аврелий завсегда вперед платит и еще потом набавляет, приговаривая, что, мол, на клевер для коз, дескать, молоко от клевера жирнее, но Маришка покупает отруби, козам они боле по нраву… да, идти прямо по дорожке и до кухни. Там уже встретят…
Дверь она открыла сама.
И благодарила долго, улыбаясь этой своей спокойной улыбкой, от которой Гавелу становилось неуютно. Давным-давно уснувшая совесть вдруг очнулась.
Нехорошо пользоваться чужою добротой. Девушка доверчива… и разве что дурное Гавел сделает? Он же не грабить ведьмака собрался, а только поглядеть… может, и зря все, и ничего-то интересного он не узнает?
Против ожидания, за забором не обнаружилось ничего-то ужасающего или необычного. Лужайка зеленая, вида самого что ни на есть мирного. Дорожки, желтым камнем вымощенные. Прудик с горбатым мостом… цветники… кусты жасмина…
Корзинку Гавел оставил на виду. Кувшины, как говорила Маришка, заговоренные самолично Аврелием Яковлевичем, и значит, не прокиснет молоко до вечера. А за день, глядишь, и наткнется кто.
Совесть требовала отправить корзинку на кухню, как и обещал, а разум твердил, что если Гавел попадется на глаза, то будет немедля выставлен за ворота…
…нет, ну что у него за жизнь такая?
…а все старуха… от полученного гонорара пара монет и осталось, ей же все не можется, целыми днями стонет, плачет, что на склоне жизни вынуждена влачить жалкое существование… и все-то у ней плохо, даром, что осетрину намедни уплетала за обе щеки.
С преогромным аппетитом.
И при больной-то печени. Еще жаловалась, что, дескать, осетрина-то не первой свежести, что брал Гавел ту, которая подешевше, сэкономил на материном здоровье… и бесполезно рассказывать было, что стоила эта осетрина по злотню за махонький кусочек…
Вздохнув, Гавел опустился на карачки и, быстро перебирая руками и ногами, пополз в жасминовые заросли. Нет, видать, старуха — кара его, Вотаном насланная за грехи…
Нужное окно Гавел отыскал быстро. Оно было приоткрыто, и меж створок полотняным языком выглядывал край гардины. Белой. В лиловые пионы.
Пионы с Аврелием Яковлевичем увязывались плохо, но…
— А может, не надо?! — раздался капризный голос ненаследного князя.
— Надо, Себастьянушка, надо… ну что ты ломаешься? Раздевайся.
Бас ведьмака сложно было спутать, и Гавел затаился.
— Что, полностью?
— А как ты хотел? Давай, не тяни, пока я в нужном настрое, а то ж дело такое…
У Гавела зарделись уши.
Нет, определенно, подобного он не ожидал и… и погладил подаренный начальством кристалл. Включить? Или ведьмак почует… он-то, конечно, занят, но ведь чары на дом сторожевые навесил… в том-то и дело, что чар навешано множество, глядишь, и незамеченной останется искорка кристалла.
…а материал-то такой, что без доказательств опубликуешь — засудят.
…а с доказательствами — затравят.
…но и платят за такой щедро. Небось, старухе на осетрину хватит… глядишь и заткнется хоть бы ненадолго, позволит дух перевести.
И Гавел решился.
Он сжал кристалл, прикинув, что сорока минут заложенного ресурса должно бы хватить. Меж тем из приоткрытого окна доносилось натужное пыхтение.
— Себастьян! — рявкнул Аврелий Яковлевич, — хватит возиться. Сымай подштанники! И задом поворачивайся… да что ты мнешься, как гимназистка на сеновале! Можно подумать, я чего-то там не видел.
Гавел замер, не дыша, смутно осознавая, что если будет обнаружен, то вовек останется в этом вот дворике, где-нибудь под клумбой с росскими мраморными тюльпанами сорта «Прелестница» по семнадцати сребней за луковицу…
…старуха такие возжелала минулою весной.
Правда, не взошли.
И снова Гавел виноватым оказался.
— Аврелий Яковлевич, а чем это вы меня мажете?
— Розовым маслицем, Себастьянушка. Заметь, наивысшего качества… для тебя, дорогой мой, ничего-то не жаль.
…нет, Гавелу на своем веку случалось всякого повидать, но чтобы штатный ведьмак… о нем сплетничали, дескать, Аврелий Яковлевич к женскому полу с великим предубеждением относится… однако о противоестественных склонностях никто и никогда…
Боялись?
А князь что же? Он ведь мужчина со вкусами обычными, Гавелу ли не знать… Гавел на княжеских любовницах, можно сказать, карьеру сделал, а тут…
Он испытывал странное чувство, с одной стороны — несомненное разочарование в человеке в общем-то постороннем, оттого и должным быть безразличным Гавелу. С другой — сочувствие.
Не верилось, что Себастьян Вевельский сам на подобное решился.
Склонили?
Заставили? Заморочили? Он ведь собой хорош и… и жалость жалостью, а работа — работой.
— Ой! Больно!
— Терпи, Себастьянушка, дальше оно легче пойдет. Вот, обопрись… и расслабься, кому сказал!
— Может, мне еще удовольствие получать от этого… процесса?
— Это уже сам решай…
— Знаете, Аврелий Яковлевич, от вас я такого не ожидал, — ворчливо произнес Себастьян, но голос его сорвался, а затем донесся тяжелый, нечеловеческий просто стон. И Гавел рискнул. Отодвинув гардину, он сделал снимок… и еще один… и замерший палец вновь и вновь нажимал на спуск.
Камера щелкала.
А Гавел думал, что ему, верно, придется взять отпуск… и вовсе переехать на месяцок-другой, пока все уляжется… не то ведь закопают… не одни, так другие…
…скандал выйдет знатный.
Он видел просторную и светлую комнату, с обоями по последней моде, тиснеными да лакированными, облагороженную тремя зеркалами в массивных рамах. И в зеркалах этих отражалась низенькая софа с презаковыристыми ручками, шелковая расписная ширма, а также обнаженный Себастьян, в стену упершийся. За ним же стоял Аврелий Яковлевич, не то обнимая, не то прижимая худощавого князя к груди. Грудь была голой, медно-красной и покрытой кучерявым рыжим волосом.
На мускулистом предплечье ведьмака синела татуировка — пара обнаженных русалок, что сплелись в объятьях женской противоестественной любви.
Русалок Гавел заснял отдельно.
— От же ж холера… — с огорчением произнес ведьмак, почти позволяя своей жертве сползти на пол. — И в кого ж ты такой малохольный?
Гавел беззвучно отступил от окна.
…и на карачках попятился прочь, не обращая больше внимания ни на пахучий жасмин, ни на влажную землю, которой брюки измарались. Кое-как добрался до заветной дверцы, и вышел, сам не веря своему счастью.
Он прижимал к груди драгоценную камеру.
И кристалл с записью.
В редакцию он успеет, вот только… Гавел не был уверен, рискнет ли главный редактор с подобным материалом связываться. Статеку писал быстро, буквально на колене, и против обыкновения слова находились легко, а перед глазами так и стояло искаженное мукой лицо ненаследного князя.
Главный редактор, пробежавшись глазами по статье, глянув на снимки, к ней приложенные, вздохнул тяжко-тяжко.
— Умеешь ты, Гавел, находить сенсации на свою задницу…
Собственная задница главного редактора была надежна защищена тремя юристами и элементалем-телохранителем, ибо владелец газеты пана Угрюмчика весьма и весьма ценил за небрезгливость, деловую хватку и нюх на сенсации, народу интересные.
— Не пускать в номер?
— Пускать… конечно, пускать… только отпуск возьми. Исчезни куда-нибудь… вот, — на стол лег кошель весьма пухлый с виду. — Главное, продержись первые пару дней, пока шумиха пройдет.
Это Гавел и сам понимал.
Кошель он припрятал, а тем же вечером, забившись в «Крысюка», кабак дрянной, но известный в округе дешевизной, напился… жалко ему было старшего актора. Хоть и князь, а все одно не заслужил он подобного…
…без помощи Аврелия Яковлевича, Себастьян на ногах не устоял бы.
Аура?
Да ощущение такое, что не ауру с него сдирали, а шкуру по лоскуточку, а потом, освежевав, на еще живого, дышащего, солью сыпанули.
Стонал, кажется.
Скулил даже, мечтая об одном, — вцепиться в глотку разлюбезному ведьмаку с его шуточками, что сперва поболит, а потом ничего, притерпится… и Евстафий Елисеевич хорош, знал, на что обрекает старшего актора… знал и промолчал.
Нет ему прощения.
Не то, чтобы Себастьян отказался бы от процедуры столь неприятной, — кровная клятва заставила бы исполнить приказ, но всяко отнесся бы к ней с должным пиететом. А тут… ладони, упершиеся в стену, скользили, руки дрожали, колени тоже… хвост и тот мелко суетливо подергивался, норовя обвиться о ногу ведьмака.
— Дыши, Себастьянушка, глубже дыши, — наставлял тот, не переставая мучить.
Горела шкура.
И знаки, вычерченные на ней тем самым розовым маслом высшего сорту, запах которого хоть как-то да перебивал вонь жженого волоса, врезались под кожу. Тоненькая темная косичка, из трех прядок сплетенная, горела на подставке, и струйки дыма приходилось глотать. Горячими змеями свивались они в желудке, проникали в кровь, чтобы выйти с кровавым потом.
Но Себастьян стиснул зубы.
Выстоит.
— Вот и молодец. Держишься? Уже немного осталось… а что ты думал, Себастьянушка? Аура тебе, чай, не кителек, который вот так запросто скинуть возможно… она — та же кожа, хоть и незримая…
Это Себастьян уже прочувствовал сполна.
А боль постепенно отступала.
Завороженная монотонным бормотанием Аврелия Яковлевича, прикосновениями волосяной метлы… и вряд ли сделанной из волоса конского… расползались по паркету знаки, вычерченные белым мелом, буреющей кровью. И затягивались тонкие разрезы на запястьях.
Срасталось.
И все одно, даже когда боль стихла, Себастьян ощущал себя… голым? Нет, раздеться пришлось, но эта нагота, исключительно телесная, была в какой-то мере привычна, несколько неудобно, но и только. Сейчас же он, странным образом, ощущал наготу душевную.
А с ней страх.
— Присядь, — разрешил Аврелий Яковлевич, и Себастьян не столько сел, сколько сполз и сел, прислонившись саднящею спиной к холодным обоям.
…семь сребней за сажень, ручная роспись и серебрение…
…матушка подобные присматривала, намекая, что в родовом имении, равно как и городском доме, давно следовало бы ремонт сделать, да вот беда, финансы не позволяли. При этих словах она вздыхала и глядела на Себастьяна с немым укором.
…об обоях думалось легко.
…и еще о бронзовой статуе ужасающего вида, которую матушка для Лихослава присмотрела, хотя Себастьян в толк взять не мог, зачемс Лихо — бронзовый конь… ему бы живого жеребца да хороших кровей… Себастьян переправил бы, да ведь не примет.
Гордый.
…помириться надо бы… письмо написать… Себастьян писал в первый год, а потом бросил… и зря бросил… надобно снова, глядишь, и остыл младшенький.
…за столько лет должен был бы… но первым не объявится, гордый. И Себастьян гордый, только умный… и голый изнутри, оттого и лезет в голову всякое.
Аврелий Яковлевич, крякнув, развел руками. А ведь, ежели подумать, то презанятнейшее выходит зрелище. Раздевшийся до пояса, ведьмак был кряжист и силен, перекатывались глыбины мышц под медною, просоленной морскими ветрами шкура — а прошлое свое он не давал труда скрыть, ничуть не стыдясь ни того, что рожден был в крестьянской семье, седьмым сыном, что продан был, дабы погасить долг отцовский, что служил на корабле матросом…
О прошлом он рассказывал охотно, не чураясь крепких словечек, а порой Себастьяну казалось, что нарочно Аврелий Яковлевич выставляет себя, того, крепко уже подзабытого, дразня благородных своих собеседников и нарочитою простотой речи, и фамильярностью, каковая заставляла кривиться, морщить нос, но… держаться рядом с ним, стариком, из страха ли, из выгоды неясной…
Ведьмак замер.
Он дышал тяжко, прерывисто, а на плечах, на могучей шее, проступили крупные капли пота.
Розовые.
— Вот так вот, Себастьянушка, — сказал он, смахивая красную слезу, которая по щеке сползала. — Этакие кунштюки задарма не проходят. Ты-то как?
— Жив, — не очень уверенно ответил Себастьян, хвост подбирая.
— От и ладно… от и замечательно, что живой… с мертвым возни было бы больше… скажу больше, мертвый актор — существо, конечно, исполнительное, но к творческой работе годное мало. Ты сиди, сиди, сейчас закончим уже.
Он отошел, ступая босыми ногами по прорисованным линиям. И Себастьян видел, как прогибается под немалым весом Аврелия Яковлевича незримая твердь иного мира.
Держит.
И с каждым шагом, все уверенней ступает он.
Ведьмак исчез за китайскою ширмой, расписанной черепахами и аистами, а вернулся спустя минуту. Он нес на ладонях облако перламутра…