Змей с изумрудными и фиолетовыми переливами на антрацитовой чешуе вначале поднялся на хвост, оказавшись выше и Фариймы, и своего спутника, и лишь тогда обернулся – с достоинством, как подобает важному господину. Он тоже был с непокрытой головой и без матхавы, в богатом одеянии, атласно-черном с красной вышивкой.
Всхлипнув, Фарийма повалилась перед ним на колени – и от облегчения, что это не какая-нибудь олосохарская нечисть вроде стига или скумона, и потому, что сейчас только на него вся надежда.
Князь Ляраны принялся ее расспрашивать, время от времени переговариваясь на незнакомом языке с рыжим магом. Тот смерил ее взглядом и что-то сказал со злостью, обращаясь к Тейзургу. Фарийма испугалась, что он на нее рассердился – может, подозревает, что она заодно с врагами? Но князь ответил рыжему усмешкой, достал прямо из воздуха, как только маги умеют, серебряную флягу и протянул ей.
Отхлебнув глоток на пробу, женщина напоила Сейбура, потом сама утолила жажду. Поняла: рыжий потребовал, чтобы князь дал им воды.
– Фарийма, чтобы спасти заложников, нам надо попасть в лечебницу, не подняв переполоха, – обратился к ней господин Тейзург. – Ты готова помочь?
– Да!
Там отец – хорошо, если еще живой. И с Ктармой у нее свои счеты.
Город представлял собой столпотворение потрепанных шатров, неказистых временных лачуг и добротных, но по большей части недостроенных домов. На четырех площадях стояли каменные водозаборные будки. Нечестивый маг Тейзург колдовским способом пробурил шкуру Олосохара, чтобы добраться до подземной воды, но этого ему показалось мало, и он отобрал у соседей реку Шеханью, а демоны Хиалы доставили сюда изготовленные в далекой стране трубы.
Местные жители еще не знали, что нечестивая, как и сам ее основатель, лечебница захвачена воинами чистоты. Те прибыли в Лярану под видом страждущих и выполнили первую часть своего замысла, а теперь им надо было затаиться, пока маги из их отряда не сплетут губительные для всего живого заклятья.
Первым делом маги Ктармы сотворили чары, не позволяющие открыть Врата Хиалы ни в самой лечебнице, ни в окрестностях, а потом приступили к тому благому делу, ради которого проникли в эту обитель скверны.
Пока они занимались своей богоугодной работой, которая требовала и времени, и немалых усилий, остальные воины карали нечестивцев. Все пациенты этой лечебницы были нечестивцами, иначе не пришли бы за помощью к Тейзургу, а о лекарях и говорить нечего.
После полудня из города привезли козье молоко. Воины Ктармы выпустили кухонную прислугу принять товар: будто бы все как обычно. Запуганных парней держали на прицеле арбалетчики. Возчик ничего не заподозрил и уехал восвояси, насвистывая глупую песенку.
Небо в той стороне, откуда прилетает Пес Анвахо, уже порозовело, когда на дороге, ведущей из города к лечебнице, показались мужчина и женщина. Они спешили, едва ли не бежали. Вскоре часовые разглядели, что мужчина несет на руках девочку с длинной косой.
– Впустить их – и к остальным, – распорядился командир.
Когда эти двое вошли во двор, иные из воинов Ктармы не сдержали возгласов. Парень в линялом тюрбане и латаной бедняцкой одежке держал на руках мальчика – до синевы бледного, без сознания, а за косу издали приняли змею, которая обвилась вокруг шеи ребенка, вонзив зубы ему в плечо. Голова этой гадины была окровавлена, хвост свисал безжизненно, словно конец пояса.
– Помогите, люди почтенные! – крикнула женщина. – Эта тварь напала на моего сына, а этот добрый человек ее убил, да голову оторвать никак не можем, лекаря позовите!
– Пошла! – ее пихнули к двери. – Иди, иди, будет тебе лекарь! А ты кто такой?
Парень не проронил ни слова, только темные глаза сверкали над закрывающей лицо повязкой. Молодой еще, раз носит матхаву.
– Не говорит он по-здешнему, почтенные, – торопливо объяснила женщина. – С юга он, из дикого племени, зато работящий. Ох, помогите, лекаря позовите!
– Гоните их к остальной погани, – велел командир.
Это с ним уже было.
Не в точности как здесь и сейчас, по-другому, но было.
С такими, как эти, он уже сталкивался.
В больницах, школах и театрах им словно медом намазано: прийти туда, где люди чувствуют себя в безопасности – и дать волю той пакости, которая копошится в потемках души, будто черви в куске гниющего мяса. Разумеется, это делается не просто так, а во имя богов, за идеалы, за веру, за торжество высоких моральных принципов… «Во имя» – важная составляющая: она оправдывает любую трапезу жадных до чужой боли червей, надо только поверить в священную цель самому и убедить окружающих. Первое достигается легко, со вторым сложнее, но первого обычно вполне достаточно.
Мимоходом вспомнилось: в той прошлой жизни, которая утонула в непроглядном тумане, он изменил свое отношение к Эдмару – или как его тогда звали? – именно после того, как начал раз за разом сталкиваться с этими. Эдмара на тот момент уже убили, а он вдруг осознал, что, пожалуй, преувеличивал, отводя ему роль самого большого на свете зла. Пресловутые любители вокзалов, школ и больниц, которые всегда «во имя», – намного хуже, истинная мразь, а коронный оправдательный прием у них – скинуть всю ответственность за свои действия на какое-нибудь божество, а то и вовсе на конструкцию из более-менее удачно состыкованных словесных формулировок.
В чем заключался его тогдашний конфликт с Золотоглазом, который теперь снова жив, он вспомнить не смог. Мелькнуло и пропало, и, в общем-то, не важно. Но ощущение узнавания – снова эти, и в Сонхи тоже! – было настолько сильным и яростным, что его передернуло.
– Как же ты собираешься драться, если тебя трясет? – поинтересовался Тейзург шепотом, с намеком на ухмылку. – Невооруженным глазом видно.
– Я не драться собираюсь, а убивать.
Они укрылись в лаборатории. Беленый сводчатый потолок, подвесные шкафчики, на столах котелки, ступки, мешочки, склянки, жестянки, все в беспорядке, на полу растоптанные осколки и просыпанная сушеная ромашка. От этой картинки у него сжало горло.
Пять минут назад, в коридоре, внезапно ожившая змея соскользнула на пол, и раньше, чем конвоиры успели что-либо сделать, перекинувшийся Тейзург превратил их в улиток. Справа была дверь в комнату для приготовления лекарств, туда и свернули. Это здание Эдмар сам проектировал и потому знал как свои пять пальцев.
Женщина с ребенком на коленях примостилась в углу, на чьем-то брошенном халате. Напряженная, словно от нее того и гляди начнут бить электрические разряды. Возможно, ей казалось, что они медлят, но прежде, чем действовать, надо определить, кто где находится, – этим он сейчас и занимался.
– Большое скопление людей на втором этаже, почти прямо над нами. Там заложники и часть бандитов. – Для него это выглядело словно колышущееся мутное пятно, окрашенное всеми оттенками боли, страха, да еще сытого, до упырьей отрыжки, довольства тех, кто кормится этой болью и страхом. – Присутствие магии слабое – вероятно, у кого-то есть амулеты. Маги внизу, тоже всем скопом, налево от нас, на некотором расстоянии.
– Должно быть, в трапезной – самое просторное помещение, – отозвался Эдмар. – Наверняка мерзавцы там еще и продуктов на круглую сумму сожрали. Что ж, я пойду к ним, а ты – на второй этаж, потом сними охрану во дворе и после этого присоединяйся, если я до тех пор не управлюсь с магами.
Он выскользнул в пустой коридор первым, на ходу сдернув с волос серебряную заколку-пряжку с черненым узором и рубинами. Хантре тоже распустил собранные в хвост волосы: это усиливает эффективность некоторых магических приемов, ради того и отрастил шевелюру, хотя – если верить смутному впечатлению, которое даже полновесным воспоминанием не назовешь, – когда-то в прошлом он стригся коротко.
Ага, его трясло. Внутренне, но Эдмар заметил. Это не помешает ему действовать. Никогда не мешало.
В окна лился чайно-золотой солнечный свет, беленый потолок безмятежно сиял, и если смотреть только глазами – никаких признаков того, что этажом выше творится что-то страшное.
Фарийма осталась одна. Сейбур лежал у нее на руках, как неживой, но беспокоилась она не о нем, а об отце. Князь Тейзург сказал, что с мальчиком все в порядке, и можно бы прямо сейчас расколдовать и разбудить его, но с этим лучше обождать. Если сюда заглянет кто-нибудь из ктармийцев, ее сыну лучше выглядеть мертвым.
Отец в плену у этих разбойников. Он был каменщиком и позавчера неудачно подвернул ногу на стройке: руки работящие, а кости-то уже старые. Другие работники отнесли его на носилках в лечебницу, и господин лекарь сказал: «перелом голени», вдобавок с сердцем худо, на ближайшее время ему надо бы остаться здесь, под присмотром. В Палахиде, где они жили раньше, никто бы и речи не завел о такой милости.
Думать о нем и мучиться было невтерпеж. Фарийма устроила Сейбура поудобней, прикрыв полой чужого халата, потом сунула в карман прихваченный со стола ножик и тихонько отворила дверь.
Князя и рыжего мага уже не видно. Никого, только три большие черные улитки уныло ползут по коридору.
Сверху донесся шум. Маги перед тем разговаривали на чужом языке, и Фарийма ничего не разобрала, но сейчас догадалась, что сражение началось. Палаты для больных на втором этаже, и понятно, что всех пленников согнали туда. Она бегом кинулась к лестнице.
На ней были шаровары, платье до колен, шнурованная безрукавка с карманами и обережной вышивкой. На голове платок, лицо закрыто матхавой. Все неброское, одного цвета с блекло-коричневыми Ирбийскими скалами, которые видны из города за барханами на горизонте. В Палахиде так одевались все женщины, чтущие закон и обычай, да и здесь такая одежда не редкость, хотя в Ляране закон другой, дозволено и яркое носить.
В ней не должны узнать ту, которая принесла в лечебницу укушенного змеей ребенка. Если что, она прикинется перепуганной дурочкой.
Шум и возгласы. Из дверного проема в середине коридора вывалился спиной вперед дородный бородатый ктармиец, звякнуло оброненное оружие. Фарийма юркнула в ближайший проем и оказалась в комнатушке с полками, на которых хранилась всякая утварь для ухода за больными. Людей тут не было, а по коридору приближался топот, и прикрыть дверь она не рискнула – вдруг заметят. Прижалась к стене меж двух прибитых полок, молясь Тавше и Кадаху, чтобы на нее не обратили внимания.
Воин Ктармы, хромая, протопал мимо – он спешил к лестнице и затаившуюся женщину не увидел. Зато Фарийма разглядела его лицо и на мгновение оцепенела, а стенка, в которую она вжималась лопатками и затылком, показалась ей холодной, как склизкая глинистая почва раскопанной могилы.
Бесформенная куча камней, и оттуда торчит пыльная сухая ветка – так это выглядело с расстояния в дюжину шагов.
Фарийма его знала.
У Сейбура была старшая сестра Манарья, в этом году ей бы исполнилось одиннадцать. Когда жили в Палахиде, Манарью изнасиловали двое сопляков-оборванцев. Их потом поймали и выпороли на площади, как положено по закону, а десятилетнюю Манарью побили камнями – тоже по закону.
Палахида живет по заветам Ктармы, которые гласят, что коли девушка, не важно, какого возраста, лишилась девственности до замужества – ее надлежит казнить, если только уважаемые свидетели не подтвердят, что она изо всех сил сопротивлялась насильникам. Свидетелей не нашлось, да и откуда бы им при таких обстоятельствах взяться?
Отец Фариймы попытался спрятать внучку, но соседи донесли. Манарью у него забрали и привели приговор в исполнение, перед тем закопав ее в землю по пояс, как велит закон Ктармы.
Куча камней, и оттуда торчит тонкая, как ветка, скрюченная рука, серая от пыли.
Фарийма присутствовала при казни. В глазах у нее плыло, боль раздирала сердце, и она молила богов, чтобы ее девочка умерла поскорей, без мучений.
Она запомнила тех, кто бросал камни. Всех вместе и каждого по отдельности – как на фреске, где все стерлось и выцвело, кроме лиц, которые видны отчетливо: азартные, жестоко-веселые, опьяненные своей ликующей правотой.
На другой вечер после похорон к ним домой приходил ктармийский наставник-вероучитель. Понятно, не к Фарийме, а к ее мужу, Джохишу-гончару. Фарийма заварила им чай и почтительно подала на стареньком лаковом подносе. Как же ей хотелось сыпануть яду в чашку почтенного гостя, но никакой отравы в доме не было. Да и нельзя: ее ведь за убийство тоже побьют камнями, а как же тогда отец и Сейбур?
Она слышала их беседу. Наставник объяснял Джохишу, что закон хороший, нельзя роптать, ибо, если женщин не держать в страхе, они возьмут себе много воли, как женщины северных бледняков или, не к ночи будь помянуты, песчаные ведьмы, – надо возблагодарить богов за то, что мудрый закон защищает жителей Палахиды от такого ужасного бедствия. Джохиш мало-помалу все больше с ним соглашался и потом, когда гость ушел, накричал на Фарийму и поколотил ее до синяков, придравшись к тому, что чай она заварила невкусный и чересчур гремела посудой.
В начале весны Джохиш умер, и Фарийма, стыдно вспоминать, почти не опечалилась. Плакала, как положено по обычаю, желала ему вслух добрых посмертных путей, а сама вспоминала, как он говорил про Манарью, повторяя за наставником, что дурную траву надо выполоть, дабы все поле не погибло – и душа у нее была словно черствая корка.
Тогда-то отец и сказал: «А пойдем, Фарийма, в Лярану, что нам с тобой здесь терять?» И они пошли, тайком прибившись к каравану, который из приморского города Суфлата, живущего под властью Ларвезы, направлялся с товарами через Палахиду в глубь Суринани. Отец все свои сбережения отдал караванщикам, и те, хвала богам, не обманули. В Ляране он нанялся на стройку, и Фарийма тоже стала работать. Для Палахиды это неслыханное дело, там женщину, которая отправится на заработки, побьют камнями, а здесь – можно.
Она собирала в тачку строительный мусор, и по сравнению с прежним существованием это казалось ей невероятно увлекательным: можно всюду ходить, смотреть по сторонам, а то и с кем угодно переброситься словечком-другим – небывалая свобода! Ютились они с отцом и Сейбуром в крохотной лачуге, зато их кормили досыта, а в будущем они смогут построить себе хороший дом. Фарийме здесь нравилось, но порой она думала о Манарье, которую не смогла защитить, и такая наваливалась тоска…
Куча камней, сбоку торчит серая ветка. Может быть, это и правда ветка, а Манарьи там нет? Но если подойти ближе, увидишь судорожно согнутые маленькие пальцы с набившейся под ногти грязью.
Сбежавший ктармиец был среди тех, кто прошлой зимой в Палахиде казнил Манарью. Фарийма им всем желала дурной смерти. Нет уж, этот важный бородач, умеющий метко бросать камни, от расправы не уйдет.
Она кинулась по лестнице за ним, нащупывая в кармане нож. Тут же подумалось, что где ей зарезать такого здоровяка, она ведь не умеет убивать, а он сильный мужчина и воин, выбьет у нее оружие, она его разве что ранить сможет…
И тогда Фарийма воззвала к Зерл, моля о помощи.
В Палахиде обычай запрещает женщинам молиться Неотступной. Только воины могут обращаться к богине преследований и сражений, для женщины это тяжкое преступление, а ту, что осмелится войти в храм Зерл, надлежит побить камнями – так наставляли ктармийские вероучители.
Еще год назад она бы не посмела, но за время путешествия из Палахиды в Лярану насмотрелась на всякое. В иных городах двери храмов Зерл были открыты и для мужчин, и для женщины, а еще люди рассказывали, что на юге за Олосохаром есть такие страны, где женщины тоже становятся воинами.
То ли ее отчаянный беззвучный возглас достиг слуха Неотступной, и та, поглядев с удивленной улыбкой из своих запредельных чертогов, послала Фарийме подсказку, то ли само по себе нарушение запрета смело какие-то внутренние помехи, но она поняла, что надо сделать. Придушить его – веревкой, шарфом, поясом, чем угодно…
Ктармиец не мог не слышать ее шагов, но решил, что следом бежит кто-то из его товарищей, и не оглянулся. Возле двери, которая вела с лестницы в коридор первого этажа, он замешкался, осторожно выглянул – и тут ему сдавило горло наброшенной сзади удавкой.