Видите, братия, сколь печальна наша людская участь? Как преходящи все наши радости, и какой ужас, вечный ужас, ждет каждого из нас?
Так вот, друзья, — голос проповедника неожиданно окреп, налился звенящим металлом, — теперь сообщу вам светлые вести. Есть спасение. Есть путь, идя которым, обретешь вечную радость, познаешь такую любовь, такой свет, какие мы и представить себе не можем. Ибо есть истина, и истина освобождает нас от рабства злу, от мучений, от посмертной безнадежности. И истина сия — Единый Бог, стоящий превыше всех тех, кого привыкли мы называть богами. Единый Бог, Бог Живой, Рожденный и Нерожденный, сотворил наш мир добрым, сотворил добрым и первого человека, но тот предал своего Создателя, исказил данные ему великие дары, заронив семя тления во всех потомков своих. Отсюда пришли в мир мучения и смерть, отсюда страдание, боль и тоска. Но Единый Бог не хочет нашей гибели, Он всем желает спастись, Он прощает нам все наши грехи, если только мы твердо решили отбросить их и следовать Его путем. Он дает нам руку помощи, всем нам. Протяни же свою руку, ухватись за крепкую Его длань — и никакое зло больше не властно над тобой. Человек, уверовавший в Единого, не умирает весь, целиком. Пускай гниет его безвинное тело, но зато высшая, вечная душа его пребывает вечно же с Единым, там, где свет, радость и любовь. Но не только по разлучении души с телом, и раньше, в земной нашей жизни Единый Бог хранит верных своих, уберегает от всякого душевредного зла, порой творя великие чудеса.
Старик откашлялся, внимательно оглядел оборванных слушателей. И, уловив, видимо, струйку молчаливого недоверия, продолжал:
— Вы, конечно, спросите, а что же Высокие Господа, которым мы поклоняемся с детства? Кто же тогда они? Разве не велики они, разве не живут в небе? О, я отвечу. Высокие Господа на самом деле никакие не господа, а слуги Единого, скверные слуги, возомнившие невесть что о себе. О, не для этого Он их создавал, не для этого! Но и как первый человек, первые сотворенные Единым духи предали своего Господина, решив жить лишь для себя. И так выросла плотная стена между Небом и Землей, и тысячи лет нельзя было пробить эту стену.
Вы скажете, неужели столь слаб Единый Бог, что не мог совладать со своими же порождениями? Ложь! Одного движения Его пальца довольно, чтобы развеять по ветру даже самое имя злых духов, укравших Его славу и честь. Но всему, по замыслам Единого, свое время, и время это вплотную уже приблизилось к нам! Ибо, спустившись с небес, Единый Бог пришел к людям. Он сам, оставаясь Богом, воистину стал человеком, познал людские горести и боли, познал и ужас смерти, но, преодолев его Божественной силой Своей, ожил и вознесся вновь на небеса. И тем самым Он пробил стену, открыл нам всем дорогу к спасению. Вы, должно быть спросите, какова же сия дорога? Я отвечу вам, ибо открылся мне Бог Единый и научил своим путям, послав проповедовать в мир. Отвергнитесь же ложных богов, чтите настоящего Бога, Создателя мира, Бога Единого!
Он перевел дух, облизнул потрескавшиеся губы и надолго замолчал. И толпа крестьян, заметно прибавившая в числе, тоже молчала — мрачно, недоверчиво, насмешливо. Митька едва ли не кожей ощутил набухающую в воздухе враждебность, и как-то сразу вдруг понял: они попросту боятся поверить, а хочется. Хочется избавиться от привычного ужаса жизни, а боятся, потому что все-таки этот ужас — привычен. Да и наверняка боятся наказания — от государя, от жрецов, от всяких местных божков. Он вспомнил каменный помост в городе, и синие струи огня, извергнутые жезлами магов. На миг в животе стало холодно. И как этот единянин не боится? Разве не знает, чем все может кончиться? Вчера ведь староста говорил, что единянских проповедников полагается хватать и казнить. Может, надеется, что в таком захолустье ему ничего не грозит? Хотя здесь ведь и стражники, да и крестьяне вон как волками поглядывают. Или он на своего Единого надеется? Похоже, и в самом деле, вон ведь как убежденно говорит.
Митьке вдруг очень сильно захотелось, чтобы все кончилось хорошо. Чтобы старый единянин окончил свою проповедь и толпа, молча расступившись, пропустила бы его, и он ушел бы в солнечный зной, по пыльной дороге. Но где-то в глубине души Митька знал, что все окончится иначе. Гораздо хуже.
— Говоришь, этот твой Единый Бог стал человеком? — скрипуче поинтересовался кто-то из толпы. — И где же этот человек? Кто его видел? Кто может подтвердить?
Единянин, усмехнувшись в усы, кивнул.
— Единый Бог действительно стал человеком, был казнен и воскрес, и, научив людей великим тайнам, вернулся на небеса. И случилось это в дальней стране, о которой мало кто из вас слыхал. Видели Его многие, но кто не хочет верить Ему самому, не поверит и чужому свидетельству. Хотя бы свидетельствовавшие и видели Его своими глазами, и пришли в наши земли из дальней дали, куда немногим открывается дорога. Это случилось давно, умерли уже и видевшие, и ученики видевших, но живы мы — ученики учеников. И видим Единого духовными очами, очами сердца. Ты, вопрошающий, тоже можешь увидеть — если, конечно, по-настоящему захочешь.
— Если мы поверим твоим словам, — осторожно заметил худой, дочерна загорелый дядька, — то Высокие Господа прогневаются и поразят нас болезнями, войнами, засухой и трясением земли. Мы попросту погибнем, и если ты обманул нас — то мы потеряем все. Это слишком рискованно.
— Сейчас ты рискуешь больше, — иронично заметил единянин. — Так и так тебе придется умереть и скитаться в вечной тьме. Годом раньше, годом позже — не все ли равно? Неужели несколько лишних лет, проведенных в трудах, горестях и болезнях, стоят вечной радости?
С сомнением в глазах дядька втянулся обратно в толпу. Та глухо шевелилась, точно растревоженное осиное гнездо. Под замотанными в сальные тряпки головами — Митька это чувствовал — копошились мысли, отчего крестьяне испытывали неловкость.
— А что нужно сделать, чтобы спастись? — отчаянно труся, выкрикнул какой-то лопоухий юноша.
— Принять Единого сердцем, — охотно ответил проповедник, — узнать его Слово и пройти путем Водного Просвещения. Влиться в сообщество любящих Господа, совершенствуясь в познании и милосердии. Укротить в себе темное дыхание, как то: зависть, злобу, стяжательность…
Он, чувствовалось, готов был говорить еще долго — но не дали. Расталкивая толпу, на площадь, шумно отдуваясь, вышел — нет, скорее выбежал — староста, за которым, сжимая копья, спешили двое деловитых стражников.
— Вы что? — неожиданно тонким голосом возопил староста. — Вы кого, бараны, слушаете? Это же злохульный единянин, отвергающийся богов и всякого порядка! Не слушать таких надлежит, а рвать в клочья!
Толпа испуганно подалась, забурлила, разделяясь на мелкие лужицы, ручейки, еще немного — и вот уже нет никакой толпы, еще недавно плотно обступавшей проповедника. Есть лишь жмущиеся, сопящие мужики, всем видом своим показывающие — мы ничего, мы тут просто погулять вышли.
— Имею государево предписание, — староста обмахнулся плотным светло-серым свитком, — задерживать единянских смутьянов и, спешное расследование произведя, карать оных лютой смертию.
Крестьяне шумно вздохнули, самые робкие попятились. Может, еще недавно кто-то и внимал с надеждой словам о спасении, но сейчас все понимали — спасаться в первую очередь следует от подозрений в сочувствии мятежнику.
— Селян же, благосклонно преступным речам внимавших и в зловерие уклонившихся, надлежит изрядно сечь плетьми, а буде вновь окажутся в том же замечены, урезать им языки и ссылать в южные каменоломни, на вечную работу. Ну, кто тут благосклонно внимал?
Послышалось сопение. Все точно по команде потупили глаза, потом вдруг сухонький старичок, выступив вперед на шаг, ткнул пальцем в давешнего лопоухого парнишку.
— Вона, Имниу, Сайли-Венгу, значит, сынок, интересовался.
— Да не интересовался я! — сейчас же пустил петуха юноша. — Я же просто так спросил, для смеху!
— Вот чтобы глупого смеху поменьше было, получишь пятьдесят плетей, — пожевав губами, вынес решение староста. — Вечерком ко мне в управу явишься.
Всхлипывая, парнишка отступил прочь. Митька проводил его сочувственным взглядом — не фига себе, пятьдесят плетей… — Сейчас же главным заняться время, — продолжал староста. Уловив его молчаливый приказ, стражники двумя черными молниями метнулись к единянину, крепко ухватили за локти. Тот, впрочем, и не думал сопротивляться. С молчаливой улыбкой смотрел в лицо старосте, нисколько не проявляя робости.
— Ты, пес зловонный, — направив ему в грудь толстый как сарделька палец, изрек староста, — признаешь ли, что гнусное единянское учение тут только что сеял?
— Признаю, — спокойно ответил единянин. — Только учение сие не гнусное, а единственно спасительное.
— Незачем мне с тобой, мерзким, в споры пускаться, — на миг запнувшись, парировал староста. — Я человек государственный, на службе, исполняю, значит, предписания. Ты мне вон чего скажи — от пакости единянской отречься не желаешь ли? Высоким Господам поклонишься, жертовку принесешь… Тогда отпустим. Плетьми, конечно, чуток накажем для порядку, но отпустим. И грамоту дадим, что от зловерия отрекся и богам да государю верен. Сей грамотой тебе все прошлые вины простятся. Ну?
— Жаль мне тебя, легкомысленный человек, — рассмеялся единянин. — Ты думаешь, можно отвергнуть солнце ради тускло горящей лучины? Кому открылась Истина, тот в ней и пребывает, и не отринется страха ради. Как я назову черное белым, а сладкое горьким? Для чего? — Казним же! — терпеливо, точно непонятливому ребенку, объяснил староста. — Смертью казним, и лютой.
— Что стоит временное страдание по сравнению с вечной жизнью в любви и радости? — столь же терпеливо ответил единянин. — Если самого Господа в дальней стране жестоко казнили, то нам, Его детям и ученикам, лишь в радость пройти тем же путем из смерти в жизнь.
— Ты что, дурачок? — брезгливо осведомился староста. — Умрешь ведь, навсегда. Больно же будет, страшно… Добром прошу, не делай глупостей. Мы ж не звери какие, нам тебя мучить тоже радость невеликая, а ведь придется. Ибо долг государев превыше чувств.
— Надлежит Богу повиноваться более, нежели человекам, — улыбнулся единянин. — Я смотрю сейчас в твое сердце и вижу там доброе семя, но семя сие грызут склизкие гусеницы. Берегись, чадо! Ведь и тебе предстоит вечность, и лишь от тебя зависит, какой она станет — светом радости или пламенем темным. Лишь истинный Бог может тебя избавить.
— Чего же он тебя-то не избавит? — подал голос доселе молчавший Харт-ла-Гир. — Я вот слушал тебя и думал — а повредился ли ты умом? Нет, вижу, способен судить здраво. Веришь ли ты в те бредни, что тут нес? Надо полагать, веришь, иначе зачем пришел на гибель? Так ответь — где он, твой бог? Почему не спасает тебя от предстоящей казни?
Единянин долго и внимательно смотрел на кассара.
— Ты тоже неглуп, хаграно, — наконец промолвил он. — И не безнадежен для спасения, хотя и закрыто твое сердце броней чужою. Вижу, тебе предстоит вскоре сильно страдать. Может, сии страдания и откроют тебе путь, хотя отважишься ли ты ступить на него, ведомо лишь Единому. А на твой вопрос ответ прост. Он, Единый Бог, и сейчас со мной, Он невидимо стоит рядом, и рука Его на моем плече. Только вам всем, незрячим, этого не углядеть, тут потребны не телесные очи, а духовные. Силен Господь избавить меня от смерти, во единое мгновение сделать невидимым или перенести в удаленные места. Но сила Его в немощи совершается, и надлежит мне смертью телесной засвидетельствовать, что вера животворит. Итак, что хотите делать — делайте.
— Ну что, господин староста, — кивнул Харт-ла-Гир, — по-моему, случай безнадежный. Исполняйте же государево предписание. Я и так едва ли не на лишний час тут задержался, хотя служебная надобность не терпит отлагательства.
— Да уж, — отдуваясь, согласился староста, — незачем дальше рассусоливать. Я в донесении так и напишу — проповедовал единянство, отречься и вознести богам жертвы отказался, увещеваниям не внял — посему и казнь в исполнение приведена. Эй, Хьянса, Глудди. Волоките его к старому колодцу.
Стражники сноровисто скрутили руки единянину веревкой и, подгоняя древками копий, погнали куда-то влево, под горку. Вся толпа тотчас подалась туда же.
— Посмотрим и мы, — рукояткой плети кассар легонько ткнул Митьку между лопаток. — Увидишь, как тут у нас быстро суд и кара вершатся. Тут тебе не там… — многозначительно усмехнулся он и направил Искру вслед за толпой. Идти пришлось недалеко. В ложбинке, поросшей редкой травой, громоздились выложенные кругом серые валуны. И целая гора камней поменьше высилась рядом. На краю круга стоял единянин. Губы его слабо шевелились, то ли он шептал что-то, то ли негромко напевал.
— А может, передумаешь? — неожиданно участливым тоном спросил староста. — Все ведь, последняя минута настает. Другой возможности не случится.
— Спасибо, но все слова уже сказаны, — повернулся к нему единянин. — Знай, что ни на кого из вас не держу я зла и буду молить Единого, дабы милосерден Он был к вам, блуждающим во мраке.
— Значит, пора! — подытожил староста. — Давайте, ребята!
Стражники, обхватив единянина с боков, без труда подняли его над невысокой, в локоть, каменной кладкой, ограждающей темное жерло колодца.
Староста резко махнул рукой, в которой по-прежнему держал свиток с государевым предписанием.
Стражники единовременно выдохнули — и разжали руки. Тело единянина мгновенно исчезло.
— А теперь, — повернулся староста к толпе, — каждый из вас возьмет камень и бросит туда. Сие ознаменует добропорядочность вашу и верность Высоким Господам да великому государю Айяру-ла-мош-Ойгру, да продлят боги его земное существование и введут в свой светлый чертог после.
Крестьяне медленно направились к заботливо заготовленной неподалеку горке камней.
Митька, отпустив повод Уголька, подошел к кассару и тихо шепнул:
— Имейте в виду, что я камня кидать не буду. Что хотите делайте. Харт-ла-Гир долго смотрел на него из седла. Потом, хмыкнув, велел:
— Нам направо. Коня возьми, бестолочь.
Повернувшись к старосте, он небрежно произнес:
— Прощайте, господин староста. Мне уж, право, некогда. Приятно было познакомиться, и при случае доложу в столице о вашем ревностном усердии.
Тронув поводья, он быстрым шагом направил лошадь в сторону дороги.
— И про ковры, про ковры не забудьте! — вслед им выкрикнул староста.
11
— Это сложный разговор, Виктор Михайлович, — повторил Хайяар и решительно наполнил рюмки.
— Я, пожалуй, пас, — с некоторым сожалением поморщился полковник, — все-таки не напиваться же сюда пришел.
— Понимаю, — кивнул Хайяар, — вы на службе, вам нельзя. Ведь не просто же так поболтать заскочили, и не просто так этот плохо пахнущий мужчина сейчас в подъезде отирается. Ну да ладно, я, с вашего позволения, единолично потреблю. У меня сегодня, как бы это сказать… выходной.
Он не спеша, смакуя, потягивал коньяк. Нет, конечно, с олларским не сравнится, особенно из погребов Змау-Хааро, но тоже весьма неплохо. — В общем, так, полковник, — наконец проговорил он, — узнай Собрание Старцев о моей с вами откровенности, боюсь, как бы не замуровали в келье. Такое иногда у нас практикуется, когда язык враждует с головой. Но поскольку обстоятельства и впрямь особые… У нас плохи дела, в Олларе. Мирная жизнь кончилась, с севера движется орда фанатиков-единян, готовая ради своего Единого уничтожить все — и прекрасные храмы, и хранилища древних свитков, и мудрое устройство государственной власти. Наш Тхаран долго сдерживал их наступление, но никто не управляет судьбой, напротив, она властвует надо всеми. Государь севера, Айлва-ла-мош-Кеурами, брат нашего олларского государя Айяру-ла-мош-Ойгру, обратил свой слух к единянам, которых было множество при его дворе, в армии, в его столице Миула-Онго. Он проникся их лжеучением, отрекся от наших Высоких Господ, чьим попечением и держится Круг. Храмы разграблены и разрушены, жрецы казнены. Единянство насаждается саблей и костром, государь Айлва прямо заявил народу: кто не друг Единому, тот не друг и мне. Разумеется, мало кто отважился зарекомендовать себя недругом государю. И пошла волна… К сожалению, Сарграмом дело не ограничилось, сейчас войска Айлвы, вкупе с его варварами-вассалами, движутся на юг, в Оллар. И скажу прямо — сил у него гораздо больше, вряд ли Оллар победит в этой войне. Даже с помощью Великого Утеса… то есть нашего Тхарана.