Не хватало еще, едва победив талбука, быть затоптанным в отместку целым стадом. Секира, заточенная до бритвенной остроты, прошла сквозь толстую шею и хребет, как сквозь масло. Брызнула кровь, оросила орка липкой теплотой. Тот улыбнулся: помазание кровью убитого талбука — часть ритуала. А талбук постарался за него — добрый знак!
Хоть и подкрался тихо, и убил с одного удара, стадо все равно проснулось. Тогда орк повернулся, вдохнул полной грудью и, уже не сдерживаясь, испустил боевой клич, от какого кровь в жилах стынет. Поднял секиру, чей блеск уже испятнало алым, и заорал снова.
Талбуки заколебались. Дуротан знал: если сородич умер сразу, талбуки могут и не напасть. Понимают звериным нутром: товарке уже ничем не помочь, и потому скорее удерут, чем рискнут жизнями. Ведь если нападут, конечно, охотник срубит одного-двух, прежде чем его вобьют в снег шерстистыми ступнями.
Звери, вскочив, отступили, держась плотным строем, затем развернулись и кинулись наутек.
Взбежали на холм и скрылись из виду. Лишь разворошенный снег и отпечатки ног — вот и все, что осталось от страшной угрозы.
Дуротан опустил секиру, тяжело дыша. Затем поднял снова, испустив победный клич. Сегодня поест вдоволь, а дух талбука придет во сны нового Дуротана. Завтра вернется к своим уже взрослым, готовым служить клану — и, когда придет время, возглавить его.
— А почему мы не верхом? — спросил Дуротан капризно, по-детски.
— Не положено потому что, — ответила Мамаша Кашур сурово и выбранила мальчишку.
Ведь молодой же, вон здоровый какой, что ему вскарабкаться на гору предков? Это она, старуxa, с удовольствием проехалась бы на своем волке, большом черном звере по кличке Сноходец. Но традиция есть традиция, древняя и непреложная: пока можешь идти, иди. Дуротан склонил голову — мол, понятно, идем, так идем.
И хоть каждый новый подъем утомлял больше прежнего, интерес, ожидание нового и удивительного помогали терпеть усталость и боль. Кашур сопровождала многих юношей и девушек наверх, к священной горе, — этим завершался ритуал посвящения. Но впервые предки сами требовали привести кого-то из молодых. И старость Мамаши Кашур еще не победила ее любопытство.
Для молодого путь занимал лишь несколько часов, для старухи же — целый день. Уже вечерело, а еще не добрались. Кашур глянула вверх, на знакомый профиль горы, улыбнулась. Другие горы были просто мешаниной камня, Ошу'гун же возвышалась ровным правильным треугольником. В гранях ее сверкало солнце, отражалось, как в хрустале, — гора вовсе не походила на окружающее. И в самом деле, была нездешней, давным-давно упала с неба, и духи предков пришли к ней.
Потому орки и поселились в ее священной тени.
Как бы ни ругались, ни ссорились предки, будучи живыми, умерев, они оставляли мелочные раздоры, живя согласно внутри святой горы. Она скоро придет туда — но не как согбенная, немощная старуха. В последний раз она поднимается сюда в изношенном, негодном теле. В следующий раз она прилетит к Ошу'гун духом, паря как птица в небе, с легким, чистым, слепленным заново сердцем.
— Что такое, мать Кашур? — спросил Дуротан озабоченно.
Та заморгала, очнувшись, улыбнулась.
— Ничего, сынок, совсем ничего, — заверила вполне правдиво.
Пока шли до подножия, длинные тени слились в сумрак, изгнав солнечный свет. Придется заночевать здесь, а подниматься уже с рассветом. Дуротан быстро заснул, завернувшись в шкуру им же недавно убитого талбука. Мамаша Кашур с удовольствием наблюдала, как он сладко и безмятежно сопел. Сон невинного ребенка… А она эту ночь проведет без снов. Чтобы увидеть завтра предков, разум должен быть чист.
Подъем был долгим и трудным, Кашур не раз сказала спасибо и надежному посоху, и надежной руке Дуротана. Однако сегодня путь казался легче: и ноги ступали уверенней, и дышалось вольготнее — будто предки тянули к себе, добавляли сил немощному телу старухи. Остановились у входа в пещеру духов — безукоризненно ровному овальному отверстию в гладком склоне. Как всегда, Кашур ощутила, будто вступает в самое лоно земли. Дуротан попытался сделать храброе лицо, но изобразил лишь растерянность. Теперь Кашур не улыбалась ему — юнец должен поволноваться! Ему вступать в священное место, и не просто так, а по требованию далекого предка. Даже она, старуха, и то волнуется.
Зажгла пучок травы с терпким, сладким запахом, помахала вокруг юноши, чтобы очистить. Затем помазала кровью отца, пролитой специально для этого и собранной в маленький прочный кожаный кисет. Положила морщинистую руку на гладкий низкий лоб юноши, пробормотала благословение, кивнула.
— Ты и сам знаешь, что предки призывают почти всегда тех, кому назначено идти путем шамана, — сказала сурово.
Дуротан вздрогнул, кивнул.
— Я не знаю, что случится. Может, вовсе ничего. Но если все же случится — веди себя достойно, не оскорби возлюбленных предков.
Дуротан сглотнул, кивнул снова. Вдохнул глубоко, выпрямился, расправил плечи. Кашур усмехнулась: держится молодцом, виден будущий вождь.
Зашли в пещеру, Мамаша Кашур — первой, чтоб зажечь факелы на стенах. В их оранжевом свете показалась извилистая тропа, ведущая вниз, выглаженная до блеска множеством босых и обутых орочьих ног. Там и сям были вырезаны ступени для опоры на гладкой тропе. В тоннеле всегда было летом прохладней, а зимой теплей, чем снаружи. Кашур коснулась пальцами стены, вспоминая, как впервые попала сюда давным-давно: сердце колотилось бешено, смотрела вокруг удивленно, чувствуя теплую, липкую кровь матери на лице.
Наконец длинный пологий спуск привел к ровной площадке. На стенах больше не было факелов, и Дуротан глянул удивленно.
— Чтоб прийти к предкам, света не нужно, — сказала Кашур.
Дальше пошли в темноте.
Дуротан не испугался, но растерялся немного, оставив позади привычный мир. В кромешной темноте Кашур протянула руку, коснулась Дуротановой ладони — веди меня! Сильные толстые пальцы мягко обняли ее руку. И Кашур подумала, что даже сейчас, во тьме, когда другие стиснули бы испуганно руку шамана, Дуротан подумал о ее старости, о больных костях — и не стал давить сильно. У будущего вождя мудрое сердце.
Дальше пошли молча. И вскоре, будто заря после долгой мглистой ночи, вокруг заструился свет.
Теперь уже Кашур могла различить силуэт рядом — молодого орка, но уже с телом взрослого воина. Смотрела за ним внимательно: чудо пещеры предков ей было привычно, — но как поведет себя молодой Дуротан?
Тот вдохнул быстро, глянул вокруг глазами, полными изумления. Мягкое белое сияние исходило из озерца посреди пещеры. Все вокруг — мягкое, теплое, ни углов, ни резких очертаний.
Знакомое чувство глубокого покоя, умиротворения снизошло на Кашур. Говорить ничего не стала — пусть молодой насмотрится вволю! Пещера была огромной, больше поляны для танцев и праздника на Кош'харге. От нее расходилось множество тоннелей, которые Кашур не осмелилась исследовать. Какой огромный простор — неудивительно, ведь нужно принять духи всех умерших орков…
Подошла к воде — молодой следом, не отстает. Кашур осторожно развязала принесенные с собой бурдюки, открыла и, молясь вполголоса, опорожнила над озером светящейся жидкости.
— Когда мы отправлялись, ты спрашивал про эти бурдюки, — сказала тихо Дуротану. — Вода здесь чужая. Давно мы начали приносить духам благословленную воду. Каждый раз, приходя, мы добавляем к священному водоему. А вода непонятно почему не уходит отсюда, как ушла бы из обычного пещерного озера. Такова сила Горы Духов!
Опорожнив бурдюки, присела на берегу. Застонав тихонько, всмотрелась в светящиеся глубины. Дуротан встал рядом. Она знала, как нужно сесть, чтобы увидеть свое отражение, усадила должным образом и его. Сперва видела лишь отражения своего лица и Дуротанова, казавшиеся призрачными в светящейся воде. Затем к их лицам добавилось третье, столь же ясное, будто Дед стоял за плечом Кашур. Взгляды их встретились, и она улыбнулась.
Выгнула шею, пытаясь глянуть на Дуротана, но тот смотрел в воду пытливо, будто ожидая. Кашур приуныла немного, но сейчас же себе выговорила: ну, если не дан ему шаманов дар, значит, не дан. Несомненно, участь его окажется не менее почетной и важной — он ведь рожден быть вождем.
— Моя любимая пра-пра- и еще много раз правнучка, ты привела его, как я и просил, — сказал Тал'краа, и голос его был мягче и теплей, чем когда-либо.
Опираясь тяжко на посох, столь же призрачный, как и он сам, пращур медленно обошел Дуротана — тот же продолжал вглядываться в отражения. Кашур внимательно наблюдала за обоими воинами клана Северного Волка. Ага, Дуротан вздрогнул, оглянулся, не понимая, откуда внезапный холод. Кашур улыбнулась — конечно, видеть предка он не может, но ведь как-то почувствовал, что Тал'краа рядом.
— Увы, ты его не видишь.
Дуротан поднял голову, принюхался. Вскочил — в сиянии озера духов клыки его казались синими, а кожа приобрела странный зеленоватый оттенок.
— Да, мать Кашур, не вижу… но ведь предок здесь?
— Здесь, — сказала Кашур.
И, повернувшись к Тал'краа, добавила:
— Я привела его, как ты и просил. Как он тебе?
Дуротан вздрогнул и сглотнул, но остался стоять прямо и горделиво, пока дух неторопливо обходил его.
— Я чувствую что-то… необычное, — сказал Дед. — Я думал, он шаманом станет. Но если сейчас меня не увидел, значит, и не увидит. Но хотя он и не сможет призывать стихии и видеть духов предков, судьба его велика. Он многое сделает для клана Северного Волка, да и для всех орков.
— Он будет… героем? — Кашур едва выговорила от волнения.
Все орки старались блюсти правила чести и доблести, но лишь немногие оказывались столь могучими, чтобы их имена остались в памяти потомков. Дуротан, услышав, вздохнул порывисто, застыл в ожидании.
— Трудно сказать, — нахмурился Тал'краа. — Ты его научи как следует. Одно ясно: от него родится спасение оркам.
И затем — Кашур никак не ожидала такой нежности от сурового Деда — Тал'краа коснулся невидимым пальцем щеки молодого орка. Глаза того расширились от ужаса, он едва сдержался, чтоб не отпрянуть, но сдержался, не испугался холодного касания призрака.
Тал'краа исчез, растворился туманом в летний день. Кашур пошатнулась — всегда забывала, насколько сила духов питала ее и поддерживала.
Дуротан подоспел, быстро ухватил за руку — хорошо, когда молодая сила рядом и готова помочь.
— Мать, вам плохо?
Кивнула, стиснув его руку. Хорошо — сперва его заботит она, старуха, а уж потом — сказанное предком. Раздумывая над словами Деда, решила про них не рассказывать. Хотя Дуротан и разумный, и уравновешенный, и добродушный, но подобные предсказания способны развратить самое стойкое сердце.
От него родится спасение оркам.
— Нет, сынок, мне хорошо. Но я слишком стара, а духи могучи.
— Хотел бы я его увидеть, — сказал Дуротан задумчиво. — Но я почувствовал… я его ощутил, точно.
— Да, и это куда больше, чем удостаивались многие.
— Мать, вы могли бы сказать мне… рассказать, что поведал предок? О том, буду ли я героем?
Пытается вести себя как взрослый, спокойно и сдержанно, но в голосе — нетерпение и мольба.
Ну, винить его не за что: все стараются жить, подражая легендам, глядя на подвиги предков. Он бы орком не был, если б не хотел так жить, не мечтал о геройстве.
— Пращур Тал'краа сказал, что это еще неясно, — ответила она откровенно.
Дуротан кивнул, не выказав разочарования.
Кашур больше не хотела ничего говорить, но как-то само собой вырвалось старческое, заботливое:
— У тебя долг перед судьбой, Дуротан, сын Гарада. Не лезь в битву наобум, не глупи, не спеши умирать, пока не исполнишь его.
— Глупец вряд ли хорошо послужит клану. — Дуротан усмехнулся. — Как раз так я и собираюсь себя вести, мать Кашур.
— Тогда, будущий вождь, — Кашур усмехнулась тоже, — лучше б тебе позаботиться о спутнице жизни.
И расхохоталась, глядя, как в первый раз за все время путешествия к духам предков Дуротан сконфузился.
Глава 5
Дрек'Тар говорил мне: если задуматься, то время нашей истории было как ясный погожий день ранним летом. У нас, орков, было все нужное: благодатный мир, духи предков, чтобы вести нас.
Даже стихии благоприятствовали нам. Пища — в изобилии, враги свирепы, но уязвимы, а мы сами наделены многими дарами и талантами. Дренеи не были нашими союзниками — но не были и врагами. Они делились знанием и добычей, когда их просили. Это мы, орки, всегда держались поодаль, скрываясь и не доверяя. И это нас, орков, понудили исполнять чужую волю, сделали игрушкой в чужих руках.
Ненависть — могучая сила. Она может прожить дольше любого из живущих. Ненавистью можно управлять. Ненависть можно и породить.
Кил'джеден обитал во тьме — плотной, вечной, безвременной. Сквозь жилы его текла, пульсируя, мощь — лучше всякой крови, питательнее плоти, утолительнее любого питья, пьянящая и успокаивающая одновременно. Он не был всемогущ — пока не был. Пока миры падали к его ногам не силой мысли, но плодом войны, смерти, разрушения, чем Кил'джеден вполне довольствовался.
Изгнанники, предатели еще жили. Хотя для тех, кто обитал во времени и считал его, прошли многие столетия — Кил'джеден все еще чувствовал жизни беглецов. Где же они запрятались, Велен и ушедшие с ним? Трусы, не смеющие взглянуть в лицо ему и Архимонду, другу и союзнику в тяжелые времена… времена становления силы, когда из простых смертных они делались теми, кто есть сейчас.
И он, и Архимонд, и другие больше не звали себя эредарами. Велен назвал бы их ман'ари, но они — Пылающий Легион, армия Саргераса, избранные.
Кил'джеден протянул длинную алую руку, когтистую, изящную, в ничто, обнимавшее собою все сущее, — возникла зыбь, вопрос, устремленный в бытие. Когда враг удрал, в мироздание отправились разведчики, принесшие лишь вести о неудаче поисков. Архимонд пожелал казнить их за неудачу, но Кил'джеден добился, чтобы им оставили жизнь. Трусы сбежали — уж это он знал доподлинно. Остались те, кто жаждал одобрения и награды владык. И потому, хоть Кил'джеден и изъявлял свое неудовольствие провинившимся, иногда весьма болезненно, обычно давал им шанс исправиться. Иногда и еще один, когда видел, что они стараются изо всех сил, а не злоупотребляют терпением.
Архимонд такой заботы об изгнанниках не понимал.
— Есть множество миров для покорения и поглощения во славу нашего господина Саргераса, — ворчал он, и тьма сияла, пронзенная его голосом, — Пусть глупец тешится. Если вздумает применить свои таланты во вред нам, если создаст угрозу — мы это ощутим. Так пусть гниет в своем захолустье, лишенный всего, что ценил!
Кил'джеден медленно повернул массивную голову, посмотрел на повелителя демонов Архимонда.
— Бессилен он или нет — не это для меня важно, — прошипел он злобно, — Я хочу уничтожить его и глупцов, последовавших за ним. Я хочу покарать их за неверие, за отказ подумать о благе для всех нас.
Большая когтистая рука сложилась в кулак, когти впились в ладонь. Полился жидкий огонь, погас, встретившись с плотной тьмой, но остался грубый рубец, шрам. Тело Кил'джедена покрывало множество подобных рубцов — он гордился ими.
Архимонд был могуч, изящен, элегантен, умен, но ему не хватало лютой страсти всеразрушения, обуявшей Кил'джедена. Архимонд каждый раз объяснял, что напрасно тратить силы на изгнанников, и теперь лишь вздохнул, решив оставить все как есть. Уже столетия длится этот спор и продлится еще столетия, пока Кил'джеден не преуспеет в уничтожении бывшего лучшего друга.
А Кил'джеден вдруг подумал: может, в этом и дело? Архимонд никогда не питал особо дружеских чувств к Велену. Для него тот — просто один из владык эредаров. А Кил'джеден любил Велена как брата, нет, почти как другое обличье своего «я».
А он…
Когтистая длань сжалась снова, и снова хлынул огонь преисподней, заменивший кровь.