Я положила дневник ей под подушку, аккуратно, так, чтобы не потревожить ее сон. Брошюрку я оставила при себе.
Андромеда сидела на кухне и пила кофе.
— Ты же куда-то опаздывала, — сказала я.
— Я уже безнадежно всюду опоздала.
В этом предложении была какая-то экзистенциальная тоска, поражение в битве с ветряной мельницей времени. Я сказала:
— А ты вечером никуда не опаздываешь? Я хотела бы навестить Ио. Ты ведь не будешь против?
— Брось говорить так, как будто ты леди. Все равно ты заявишься сюда без приглашения.
— Это значит "да"?
— Это значит "вполне возможно".
Когда Андромеда закрыла за мной дверь, я подумала: хорошо, что она не налила мне кофе. Ведь у меня тоже совсем нет времени.
Глава 7
Мне было очень легко, потому что Ио была в безопасности, а я на шаг приблизилась к человеку, которого искала все это время и сама не знала об этом. Ясон. Какое странное и забавное имя. Человек, ушедший в море, чтобы совершить невозможное, и вернувшийся живым.
Мне понравилось думать о Ясоне, как о предводителе аргонавтов. Пусть все считают, что его погубит путешествие, но в самом конце он справится. И пусть его ждет нечто еще более страшное, чем смерть в непокорных волнах, некоторое время он будет победителем из победителей.
Я мечтала о том, что увижу его, и он скажет мне, как разбудить Орфея. Я напевала песенку, идя между рельсами автодороги и более узкой пешей тропинкой на этаже инженеров. Здесь стекло казалось толще, в нем не было той слезливой прозрачности, которая отличала наш этаж. Небо всегда казалось серым и дождливым. Машин было больше, ячеек тоже. В целом, наверное, это место вполне можно было считать пригородом для белых воротничков, где никогда не происходит ничего страшного. Мужчины и женщины в строгих костюмах работают, специально обученные люди следят за их детьми.
Затем дети вырастают и, если не могут найти своего места в жизни, отправляются на Свалку. Словно неподходящие вещи. Там эти дети, вернее, к тому времени уже молодые взрослые, часто прощались с жизнью в первые же недели. Им было сложно адаптироваться не только к нищему, полулегальному существованию, но даже к самому воздуху снаружи.
Андромеда говорила, что именно поэтому она никогда не заведет детей. Ей не хочется растить человеческое существо, чтобы отправить его на погибель. Люди снаружи вымирали. Это было правдой, от которой нельзя скрыться за непрозрачным стеклом. Сто Одиннадцатый называл "Происхождение видов", главную книгу девятнадцатого века, руководством по разведению земных существ. Он говорил, что однажды неспособных людей не останется, и у меня никак не хватало духу объяснить ему, что Свалка не место, где влачат свое существование бесталанные люди, а мир, где пытаются выжить такие же субъекты, как я или Гектор, которым повезло чуть меньше.
Что все это так не работает, и искусство не кодируется наборами генов, им нельзя и измерить человеческую душу.
На все вопросы у них были слишком простые ответы.
Я приложила большой палец к панели сканера рядом с лифтом, посмотрела блеснувший зеленый сигнал и вступила в стерильно-серебристую полость лифта. Пришло время возвращаться к Полинику и Семьсот Пятнадцатой, хотя мне и не хотелось ее видеть. В ней было нечто нестерпимо отвратительное. Я шла так долго, что в голове стало светло и просторно. Казалось, теперь там поместится намного больше мыслей.
В кармане грелась теплом моего тела речь Ясона. Орфей всегда закрывал дверь два раза. Он был просто чудо каким суеверным, казалось все иррациональные чувства, все присущие человеку страхи, ушли в эти ритуалы. Иногда я спрашивала у него, зачем ему закрывать двери два раза, или ходить кругами под самым солнцем, или кивать определенное число раз. Таких примет ведь даже не существовало.
Орфей говорил, что таким образом он пытается предотвратить статистически почти невероятные вещи.
Я не понимала, как это работает, но верила его расчетам. Статистически маловероятные вещи с нами никогда и не случались, если не считать того, что на свет появились именно мы, а не любые другие потенциальные дети мамы и папы.
Теперь я понимала Орфея, как никогда. Я шла, все время выставляя вперед одну ногу, и клялась себе, что если смогу выдержать это до конца пути, Ясон поможет мне освободить Орфея. Я не совсем верила в это, но и бесплодной фантазией не считала.
Я добралась до ячейки Полиника (и Леды), когда уже стемнело. За окном на ясном, темно-синем небе, высыпали симпатичные, острые кристаллики звезд. В сущности, для далеких звезд ничто и мы, и наши хозяева, и все сложные и запутанные отношения между нами. Я позвонила, и мне открыл Полиник. Вид у него был словно еще более изможденный, чем прежде, как если бы его неведомая болезнь прогрессировала каждый час. Он прижал руки к лицу, словно пытался проснуться, помассировал веки и сказал:
— Привет.
Я улыбнулась ему.
— Здравствуй, Полиник. Я тут немного разобралась с проблемами.
— Проблемы в порядке?
— Да, проблемам уже лучше.
Он явно немного расслабился, выглядело это так, словно Полиник сейчас в обморок упадет.
— Хорошо. Но ты очень вовремя, потому что Семьсот Пятнадцатая начала злиться два часа назад.
Несмотря на абсурдную формулировку, я понимала, о чем Полиник говорит. Для них время шло по-другому, раздражение их могло накапливаться даже столетиями. Я не была уверена, но подозревала, что Сто Одиннадцатый мог все еще злиться на меня за проступки, совершенные в детстве. Все их эмоции были неопределенно протяженными и оттого не слишком интенсивными. Хотя, я была уверена, Семьсот Пятнадцатая пыталась быть человечнее самих людей. Я услышала звон посуды.
Да, я была права, Семьсот Пятнадцатая что-то крушила.
Я прошептала:
— Мне кажется, я кое-что нашла в дневнике Леды.
Полиник наклонился ко мне, но в этот момент в проходе появилась Семьсот Пятнадцатая. Ее шатало из стороны в сторону, как будто мы были на палубе яхты, и начался шторм. Даже от взгляда на нее кружилась голова.
— Ты пришла невовремя. Невовремя пришла. Потеряться. Нет. Нет. Нет.
— Прошу прощения.
В руках у Семьсот Пятнадцатой был стакан, и она неловким движением бросила его на пол, словно была актрисой, которой явно больше никогда не достанется главная роль. Ее расфокусированный взгляд скользил по мне, но она не видела меня так, как люди. Семьсот Пятнадцатая словно бы с трудом выхватывала меня из сплошного потока впечатлений, как кит выхватывает планктон. Ее не слишком ровно накрашенные губы приоткрылись, и она сказала:
— Первая сказала, чтобы гулять. Одиссей. Гулять. Выгуливать. Поводок. Мальчик.
Я нахмурилась. Был в этом мире человек, которого я хотела бы встретить меньше всего на свете.
— Но хорошая новость, — сказал Полиник. — Он присоединится к нам в кафе.
— Наверное, ждет. Я жду. Ждали. Ждала. Эвридика пришла. Идем.
Она сделал шаг, непропорционально широкий, и мне показалось, что ее ноги сейчас разъедутся в разные стороны, как у куклы. Мне хотелось засмеяться, но Семьсот Пятнадцатая была дочерью повелительницы Галактики, так что я сдержалась.
Когда мы вышли, само собой сложилось, что Семьсот Пятнадцатая шла между нами, она заваливалась то в мою сторону, то в сторону Полиника, так что мы производили впечатление очень пьяной компании. Изредка мы с Полиником кидали друг на друга сочувственные и нетерпеливые взгляды. Нам так нужно было поговорить.
Еще меня занимал такой вопрос: почему она выбрала кафе? В конце концов, Семьсот Пятнадцатая не могла есть. Я никогда не видела, чтобы Сто Одиннадцатый, даже в теле моего Орфея, съел хоть кусочек. Казалось, еда не вызывала у него никакого любопытства, и нашей способности получать удовольствие от вкуса пищи он не завидовал.
В конце концов, моя планета была его пищей. Как желать большего?
Семьсот Пятнадцатая же говорила:
— Маленькие пирожные, маленькие пирожные, мясные пирожные, маленькие пирожные.
Она повторяла это всю дорогу, с особенной, почти шаманской ритмичностью. Только когда перед нами загорелась вывеска кафе, я поняла, что Семьсот Пятнадцатая пыталась напевать. По-человечески.
Однажды я слышала, как они поют на своем языке, или делают нечто похожее. Они собирались все вместе, по неясной мне причине, во время, которое для меня ничего не значило, и издавали звуки, разносившиеся по всей земле, над Зоосадом, и вниз — к Свалке. Я слышала их со всех сторон — песни тварей приносил мне ветер. И я понимала, что в каждом уголке мира сейчас все представители их вида занимаются одним и тем же.
А, быть может, и в каждом уголке Вселенной. Это было отдаленно похоже на песню китов. Может, они протягивали эту песню друг другу, как символ единства, и она была слышна им повсюду. Сто Одиннадцатый не стал отвечать на мои вопросы, должно быть, это было таинство.
Над кафе горела лиловая, неоновая вывеска. Оно называлось "Бестелесный Джек". Это был американский дайнер, всегда готовый к Хэллоуину. Я единственный раз бывала здесь прежде, и тогда цвета показались мне слишком яркими, а персонал излишне общительным. У меня тоже было любимое кафе в нашей части Зоосада. Оно называлось "Париж-столица девятнадцатого века". Во-первых я любила это кафе потому, что его озаглавила цитата из Вальтера Беньямина. Во-вторых, там подавали чудесные пирожные с конфитюром, они были такие красивые, нежные и вкусные, что могли бы стать смыслом моей жизни, если бы Орфей не попал в беду.
Синее неоновое привидение, похожее на каплю с большими, удивленными глазами, сияло на витрине. В "Бестелесном Джеке" всегда было шумно и по-особому, суетно празднично. Разодетые в костюмы монстров официанты сновали с блюдами в лучшем случае похожими на нечто тихо скончавшееся. Мы с Орфеем пришли сюда один раз, и он заказал шоколадный торт, похожий на кусок грязи с копошащимися в нем розовыми, мармеладными червями. Они были клубничными.
Тогда я сказала Орфею, что, вероятно, мы не могли принадлежать американской культуре. Он сдержанно согласился.
И в то же время я не могла не признать, что у "Бестелесного Джека" есть свое, особое обаяние. На стенах я увидела липкую резиновую паутину, за спинки стульев хватались пластиковые руки скелетов, словно бы отодвигавших стулья для гостей (или вместе с гостями). Всюду громоздились наполненные сладостями тыквы с глупыми, зловещими улыбками и острыми треугольными глазами. Верхняя половина тыквенной головы всегда была срезана, словно этим несчастным существам провели трепанацию. С плакатов на меня смотрели монстры из старых фильмов: Франкенштейн, Дракула, Тварь из "Черной Лагуны", Мумия. Все они кривили страшные рожи, распахнутые рты были хищны или наоборот беззубы, что, в конце концов, казалось одинаково страшным. Были и маньяки с разнообразным, ставшим их символом, оружием — длинными железными когтями, кухонными ножами, мачете, крюками. Было много разнообразия и дешевой искусственной крови.
Неоновые привидения висели над каждым столом. Если нажать на глаз такому, можно было вызвать официанта.
Одиссея я увидела сразу. Он сидел за столиком один, хотя в кафе было полно народу. Казалось, вокруг него сама по себе образовалась пустота. Одиссей игрался с ножом. Перед ним была пустая тарелка в пятнах кетчупа. Одиссей выглядел очень сосредоточенным. Он положил руку на тарелку, и лезвие ножа путешествовало между его пальцами. Он был недостаточно острым, чтобы причинить боль, зато Одиссей был достаточно ловок, чтобы ни разу на моих глазах не попасть себе ножом по пальцам. Он непрестанно облизывал губы. И я подумала: надо же, маньяк в кафе, посвященном маньякам. Над ним был плакат с Фредди Крюгером. Реальность и вымысел несколько отличались друг от друга. По сравнению со своими кинособратьями Одиссей казался совсем неприметным.
И куда более жутким.
Когда мы подошли, он откинулся назад, облокотившись на пухлую спинку кожаного диванчика.
— Ну и долго же пришлось вас ждать!
Я пропустила Семьсот Пятнадцатую, чтобы она сидела прямо перед Одиссеем и смотрела в его странные, пугающие глаза. Одиссей широко улыбнулся, схватил меня за руку:
— Очень рад тебя видеть, Эвридика.
Я кивнула ему, потому что не могла сказать "я тоже". Я вообще ничего не могла сказать. У него оказалось очень неприятное прикосновение. И я подумала, что хотелось бы разве что закричать ему "Ты ударил Ио ножом, я все знаю!".
Вместо этого я только улыбнулась ему уголками губ и подтянула к себе меню. Мне предлагали насладиться "сахарным черепом Кристи" и "рагу из Хрустального Озера", и "призрачным желе", и даже "жаренными пальцами путешественника". Выбор был очень большой, и когда я прочитала все, у меня сложилось впечатление, что я досмотрела глупый фильм. Все названия были нелепые, забавные и очень длинные.
Я остановилась на "сахарном черепе Кристи" — десерте из сахара и сиропа, и "жаренных пальцах путешественника" — картошке фри.
К нам подошла милая официантка в костюме окровавленного кролика, в котором ей явно было жарко. На поясе у нее болтался резиновый нож. Одиссей смотрел на нее, взгляд его скользил по ее раскрасневшемуся лицу.
— Уже что-нибудь выбрали?
Мне совсем не понравился взгляд Одиссея, и я громко сказала:
— Вы знаете, он — серийный убийца. Это его искусство. И мне кажется, он вас приметил. Будьте осторожны и не ходите в одиночестве.
Полиник постучал кулаком о свой висок, Семьсот Пятнадцатая громко и неумело засмеялась, а Одиссей остался спокоен. Он откинулся назад и облизнул губы, смотря на меня. Я едва заметно улыбнулась.
Девушка не знала, как реагировать, и смотрела в пол. Может, она подумала, что я так шучу. Однако, когда мы заказали еду, девушка кинула на Одиссея испуганный взгляд. Это было хорошо.
Семьсот Пятнадцатая сказала:
— Порцию Принцессы.
— Мы уже знаем, Семьсот Пятнадцатая, — кивнула девушка. — Все кафе Зоосада ждут вас.
И я подумала, неужели у нее есть собственное меню?
Пока нам не принесли заказы, мы молчали. Кажется, Семьсот Пятнадцатую это не смущало, а Одиссей забавлялся. Мы с Полиником ничего веселого в происходящем не находили. Играла задорная музыка, так что Одиссей принялся покачивать головой в такт.
Когда принесли картошку фри, я обрадовалась и принялась сосредоточенно макать кусочек в соусницу, сделанную в форме ванной, так что кетчуп смотрелся в ней, как кровь.
— М, — сказала я. — Еда. Люблю есть. Вы тоже?
Одиссей и Полиник кивнули. А Семьсот Пятнадцатая захлопала в ладоши.
— Обожаю. Обожаю.
Перед ней стояла крохотная, словно бы кукольная, малиновая тарелочка.
— Но как же вы едите, Принцесса? — спросила я. Семьсот Пятнадцатой явно льстил человеческий титул.
— Немножко. Опустошать желудок. Тошнит. Два пальца под язык. Розовая ванная. Розовая еда.
Перед ней действительно было нечто похожее на суфле, покрытое сиропом. Из этой крохотной розовой тарелочки Семьсот Пятнадцатая черпала кукольной ложечкой кусочки, которые занимали лишь половину ее пространства. Она долго держала суфле во рту, и вид у нее всякий раз был одинаково удивленный, как у ребенка, который впервые пробует сладость. И хотя гримасы на ее лице смотрелись неестественно, мне хотелось сделать ей комплимент, потому что она явно старалась произвести на нас впечатление. Показаться человечной.
— Вы так удивлены, — сказала я.
— Узнала. Угадала.
Губы ее раздвинулись в улыбке. Я посмотрела на Одиссея, затем на Полиника. Никто из них не желал помочь мне вести разговор с Семьсот Пятнадцатой. Я сказала:
— Первая вас, наверное, очень ценит.
— Мать. Матерь. Мамочка.
Семьсот Пятнадцатая, конечно, не оказалась собеседницей, о которой я давно мечтала. За счет заведения нам принесли молочные коктейли с клубничными разводами и мармеладными глазами. Я тянула сладкую жидкость через свою спасительную соломинку и молчала. Полиник и Одиссей следовали моему примеру. И я подумала, что даже Одиссей боится сделать или сказать что-то не так.