– Что?
– Это… это будет звучать, как полнейшее сумасшествие, но ты должна меня понять, – я трясу головой. – Другого выбора у меня не было.
Лена сужает глаза.
– Ты пугаешь меня, – произносит она тихо. Оборачивается на Ваню. Снова на меня. – Слава. – Мою короткую форму имени давно не произносили с таким нажимом. – Что ты сделала?
Ответить на её вопрос мне не даёт громкий стон. Мы с Леной одновременно поворачиваемся в его сторону; тень за ширмой поднимается с постели, кажется, обхватывает голову руками.
– Мы что, вчера что-то отмечали? – спрашивает хриплый, неприятный голос, напоминающий скрежет ногтей по металлу. – Голова раскалывается…
Я не понимаю, кто первой срывается с места: я или Лена. Но возле Вани, живого, сознательного и, главное, абсолютно здорового (и похожего на человека!) мы оказываемся одновременно.
– Как?… – только и вырывается у растерянной Лены.
Пока она стоит столбом, я времени зря не теряю и набрасываюсь на Ваню с объятьями.
– Я тоже рад тебя видеть, Слав, – смеясь, сообщает Ваня.
Для него это – якобы шутка. Он почему-то совершенно не беспокоится ни о чём, словно… Каждая клеточка моего тела превращается в бетон.
Ваня не помнит, что с ним произошло.
– Как я очутился в медкорпусе? – Ваня спускает ноги с кровати и лишь теперь обращает внимание на свою одежду.
На нём медицинский халат. Сергей выгнал всех, кроме миротворцев, когда после проведённого Власом ритуала решил привести Ваню в относительно нормальный вид. Миротворцы переодели его, смыли песок, каменную крошку и кровь с его кожи. Залатали открытые раны, зафиксировали закрытые. В общем, сделали всё, чтобы приходящих проститься с ним больше не тошнило.
– А что ты помнишь? – спрашивает Лена.
Она наконец отмирает. Её подбородок поджат, пальцы лихорадочно перебирают пуговицы на платье. Она не верит собственным глазам. Ваня для неё – оживший мертвец.
– Мало, – Ваня чешет затылок. – Помню, как Славу выгнали из команды, и в эту же ночь мы пошли на задание. Помню, как Даня и Марс ушли осматривать периметр на наличие свидетелей, а я остался сканировать помещение на предмет улик. Помню треск. – Ванины глаза стекленеют. – Помню, как что-то слева от меня посыпалось с потолка. Дальше – сплошная темнота. – Ваня осматривает Лену, потом меня. – Что я здесь делаю?
– Ты… – начинаю я, но меня перебивают: и жестом, крепко схватив за предплечье, и словом, когда произносят:
– Ты был мёртв больше двенадцати часов. – Голос Лены дрожит. – Твоё сердце билось только благодаря Власу.
Я смотрю на рыжую со стороны и осознаю, почему она так сильно была напугана обычной медицинской шторкой. Та, кто считает дни до собственных похорон, едва ли когда-нибудь могла представить, что раньше, чем её укутают в сине-чёрную мантию и проводят в последний путь до кремационной печи, она будет лицезреть смерть своего близкого друга.
– Это невозможно, – Ваня дёргает воротник халата, заглядывая под ткань. – Я цел и невредим, на мне ни единой царапины. Как я умер?
Лена чуть толкает меня бедром, когда подходит ближе к Ване и присаживается рядом с ним на край кровати.
– Тебя погребло под завалами того здания, – говорит она. Я решаю и вовсе не вмешиваться, даже делаю большой, но старательно незаметный шаг назад. – Ты был сильно покалечен.
Ваня не верит. Тянется к карточке пациента. Хрупкая бумага мнётся в его тонких пальцах, которые, возможно, дрожали бы, если бы на его месте был Даня. Но Ваня спокоен. Ему просто нужно разобраться в новой информации, не более того.
– Я должен быть мёртв, – заявляет Ваня серьёзно, когда заканчиваются строчки в карточке. – Сломанный позвоночник, проткнутые рёбрами лёгкие, лопнувшая селезёнка, пробитая грудная клетка, повреждения двух из трёх частей мозга. – Ваня резко закрывает карточку. – Ни клятва, ни магия, ни уж тем более обычная медицина не могут излечить такое, не оставив меня прикованным к кровати овощем.
– Так и есть, – подтверждает Лена.
Как только она переводит взгляд на меня, Ваня делает то же самое. Теперь они оба знают, к кому стоит идти за ответами.
– Слава? – зовёт Ваня требовательным тоном.
Он поднимается с кровати в одно ровное, быстрое движение. Я смотрю точно ему в глаза и пытаюсь понять, почему их цвет так и остался кофейным.
Ваня всё ещё ждёт, но отвлекается на то, чтобы поднести руку к лицу и помассировать виски. Что-то не так – я понимаю это, когда замечаю, как он на мгновение морщит нос.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
Ваня честно качает головой, и, кажется, это приносит ему ещё больше боли. Ваня зажмуривается, кладёт одну ладонь на лоб, вторую – на грудную клетку.
– Не уверен, – произносит он сбивчиво.
Где-то в середине короткого предложения проскакивает что-то инородное. Ваня откашливается, проводит языком по зубам и губам. Я жду, когда он откроет глаза, затаив дыхание. И когда это случается, лишь крепко впившиеся в ладонь ногти не позволяют мне вскрикнуть.
Оранжевые огни Ваниных радужек горят ярче, чем звёзды на ночном небе.
– Со мной что-то происходит, – говорит Ваня.
Ему не видны очевидные изменения, но теперь уже точно нет никакого смысла их от него скрывать. Я молча разворачиваюсь и плетусь к шкафу. Первой зеркальной поверхностью, попадающей мне в руки, становится небольшая металлическая миска для хирургических инструментов. Беру её, разворачиваюсь на пятках и иду обратно. Протягиваю Ване миску, на что он лишь вопросительно выгибает бровь.
– Это ещё зачем? – с лёгкой ухмылкой на губах спрашивает он.
Оборачивается на Лену через плечо, мол, видела, что Слава удумала, – и это становится его большой ошибкой. Лена вскрикивает и одновременно вскакивает на ноги. Она в ужасе, а потому теперь и Ваня обеспокоен.
Он медленно поднимает миску на уровень с лицом и рассматривает своё искажённое отражение в поверхности, хорошо передающей цвета.
– У меня оранжевые зрачки, – констатирует Ваня.
– Так бывает, если ты оборотень, – отвечаю я.
Повисающая в медкорпусе тишина оглушает.
***
Все Филоновы и Романовы собрались в квартире первых, чтобы обсудить мой поступок.
“Мой поступок” . Дмитрий сказал это таким тоном, словно я ограбила банк или убила котёнка.
Это напоминало водоворот. Каждый, кто приходит в медкорпус, после приводил с собой нового гостя, чтобы взглянуть сначала на Ваню, потом на меня и строго покачать головой.
Я была на грани.
Ни нарушив ни одного действующего закона, (в чём меня уверила Тильда – единственная, кто реагировал спокойно), – я умудрилась привлечь внимание не меньше, чем пираты, которые, на самом-то деле, и были во всём происходящем виноваты. Точнее, один, бывший мне когда-то другом. Но о его вине никто, кроме меня, не знает. А я, может, и хотела бы рассказать, но что мне противопоставить в качестве доказательств, кроме медальона, оказавшегося не просто детским символом дружбы, но и прямой связующей цепью от моего разума к его?
Такая долгожданная пустая квартира впервые за всё время мне противна. Ни Артура за стеной, слушающего музыку в наушниках так громко, что я могла различить слова песни, ни мамы, спорящей с Дмитрием о всяких мелочах и никогда – по-серьёзному. Я сижу на кровати, прижавшись спиной к стене, и кручу в пальцах медальон со стрелой в круге. Наверное, нужно его уничтожить. Да, именно так будет правильно.
Правильно – но лучше ли?
Я не знаю. Всё повторяется по-новой: стоит только мне решить, что я – творец своей жизни, как история берёт меня в оборот и указывает, где моё место. Сколько бы раз я ни пыталась взять себя в руки, она бьёт меня обухом по голове и заставляет усомниться в каждом, даже изначально правильном не только с моей точки зрения, решении.
Когда-нибудь это кончится?
Я бросаю медальон на подушку, слезаю с кровати. Плетусь к столу и достаю из выдвижного ящика пластмассовую белую бутылочку с широким горлом и изображением какой-то травы на картинке. Я тайком стащила её у Саши, когда Шиго и Бен оставили нас одних в комнате, так как решила, что это могут быть одурманивающие вещества, которых и в алкоголе для Саши хватает. Однако Полина, к которой я обратилась с вопросом о составе, уверила меня, что это всего лишь снотворное, хоть и достаточно сильное.
И я решила оставить его себе. Так, на всякий случай.
Я взвешиваю бутылочку в руках. Она очень лёгкая. Инструкция не прилагается, и я пытаюсь прикинуть, сколько нужно сыпать, чтобы уснуть в первые пять минут, как только моя голова коснётся подушки.
Если Полина сказала, что снотворное сильное, должно быть, то любая ошибка в дозировке отправит меня на койку рядом с Ниной.
Я иду на кухню и завариваю себе одну чайную ложку с горкой. Пока растение поднимается над кипятком, я последний раз проверяю телефон: звонки, сообщения, социальные сети, которые в этом настоящем я веду слишком активно, что даже немного мерзко. Затем возвращаюсь в комнату, ставлю кружку на стол и решаю перестелить кровать, чтобы спать было удобней. Включаю на телефоне музыку; те песни, что любила Слава из Дуброва, были удалены со всех носителей с позором, а на их место закачано то, что всегда успокаивало меня .
Новые чистые простыни, новые чистые мысли. Говорят, такое иногда помогает.
Я снова застёгиваю медальон на шее, решая, что разобраться со всем сразу у меня всё равно не получится, и разворачиваюсь к столу за кружкой. В этот же момент дверь, которую я прикрыла на автомате, широко распахивается. На пороге топчется Даня. Я выключаю музыку, прислушиваюсь, но больше ни чьего присутствия по звуку различить не могу.
– Я один, – подтверждая мои догадки, отзывается Даня.
Он бегло осматривает мою комнату, не проходя внутрь. То, на что он случайно натыкается на столе, заинтересовывает его, кажется, гораздо сильнее.
– Что это?
Даня пулей подлетает к столу. Теперь у него в руках баночка с травами. Даня глядит на неё, я – на него самого. Пауза растягивается на минуту.
– Это… – начинаю я, но Даня обрывает:
– Я миротворец, Слава. Я знаю, что это.
– Но ты…
– Я хочу знать, что это делает у тебя в кружке?
Даня кивает на заваренный напиток. Над кружкой поднимается лёгкая дымка, а по комнате распространятся приятный запах пряностей.
– Ты представляешь, насколько сильный эффект дают эти травы? – лицо Дани прямо на моих глазах покрывается красными пятнами гнева. – Чуть больше чайной ложки способно убить лошадь!
Я растерянно хлопаю ресницами. Глупо будет пытаться оправдаться своим незнанием, несмотря на то, что так и есть. Даня мне не поверит: сейчас при желании он найдёт десяток аргументов в пользу того, что я сделала это специально.
Но я не собиралась заканчивать это вот так. Мысли о смерти давно меня не пугают, но я не настолько бесстрашна, чтобы воплотить их в жизнь.
Я виновато качаю головой. Даня фыркает, засовывает бутылочку в карман куртки. Хватает кружку, шипя от боли, когда раскалённое стекло обжигает кожу, и пулей вылетает из комнаты. Я слышу, как хлопает откинутая дверь ванной о противоположную стену, как вода с шумом утекает в унитаз, как работает сливной бочок. Снова хлопок двери, только теперь этот звук обозначат её занятое в проёме место. Тяжёлые шаги обратно, и вот Даня возникает передо мной с пустой кружкой. Он с таким грохотом ставит её на стол, что стоит только удивляться, как стекло не дало трещину.
– Объяснитесь, девушка, – требует Даня. – Иначе я всё расскажу твоим родителям.
Он не шутит. Поэтому я говорю:
– Дань, я…
– Правду, – сразу же перебивает Даня, чем и ставит меня в тупик. Казалось бы, нет ничего легче, но правда стала таким субъективным понятием для меня в последнее время, что я уже не могу с уверенностью сказать, что не отношусь к ней предвзято.
– Я хотела хоть раз за последние недели хорошо выспаться, – произношу я. – Потому что всё, что я делаю ночами – это думаю. Обо всём: о себе, о тебе, о Ване, о каждом, чья жизнь изменилась из-за меня и о каждом, кто по этой же причине её лишился. Какой-то частью себя я знаю, что не виновата, но, Дань… Стоит на секунду засомневаться – и я пропала. – Даня стоит в паре шагов, напряжённо следя за моими действиями. – Замкнутый круг, из которого мне никак не выбраться. Я пытаюсь, но каждый раз по итогу дня оказываюсь ещё дальше, чем начинала. – К горлу подбираются слёзы. Я откашливаюсь, прежде чем произнести последнюю фразу: – Может, я просто… не заслужила второго шанса?
Я наконец произнесла это вслух, но легче не становится. Закрываю ладонями лицо. Даня видел меня и в худших положениях, но я больше не хочу расстраивать его. И так слишком многое сломано, разбито, разрушено и потеряно навсегда.
– Ну что ты, – раздаётся совсем близко. Я отрываю руки от лица, и оно тут же оказывается в чужих ладонях. Даня грустно мне улыбается. – Ты жива. И ты не перестаёшь пытаться, несмотря на все трудности. Ты умница. – Даня прижимает меня к себе. – Я чуть не потерял брата, и даже думать не хочу о том, чтобы потерять ещё и сестру.
– Я не хотела этого делать… – шепчу я. – Просто выспаться.
– Хорошо, что я вовремя зашёл, – отвечает Даня. – А то уснуть ты, конечно, уснула бы, да только вот с подъёмом были бы проблемы.
Я издаю нервный смешок. Даня ещё какое-то время обнимает меня, а потом, отстраняясь, легко щёлкает по кончику носа.
– Ты пришёл за мной? – спрашиваю я.
– Не совсем, – Даня быстро проводит ладонями по лицу, и в итоге демонстрирует мне совершенно иную эмоцию. Растерянность. – Родители рвут и мечут. Были бы мы в другом веке, потребовали бы твою голову на блюдечке.
– Ой, – я кусаю губы. – Это плохо.
– Для справки: я на твоей стороне. Ты, конечно, сделала Ваню круче меня, но таким он мне определённо нравится больше, чем мёртвым.
– И что они решили?
– Я не знаю, – Даня искренне пожимает плечами. – Я сбежал, когда родители начали кричать друг на друга.
– А Ваня?
– Я не видел его с того момента, как мы пересеклись в медкорпусе.
Пересеклись – сказано слишком громко. До Дани новость о не совсем чудесном выздоровлении брата дошла в одну из последних очередей, и когда он принёсся в медкорпус, тот уже был наполнен людьми, жаждущими узнать всё из первоисточника.
Тогда они посмотрели друг на друга: многозначительно, осмысленно, громко, несмотря на то, что не произнесли ни слова. Это был скрытый диалог, в котором я, как свидетель, была уверена – в основном говорил Даня.
И сейчас он только подтверждает это, сообщая, что спасение Вани стоило такой цены.
– Как думаешь, куда он мог деться?
– Ты знаешь, – произносит Даня многозначительно.
Он уверен в своих словах, и это смущает меня.
– Я…
– Точно, – Даня, спохватившись, глухо стонет и хлопает себя по лбу. – Прости, забыл. Знает другая Слава, не ты.
Другая Слава. Даня прав, я – не тот человек, к которому он привык, но почему это словосочетание приносит такую тянущую боль под рёбрами?
– Так что это за место? – подавляя тошноту, спрашиваю я.
– Городская библиотека. Ваня всегда ходит туда, когда ему грустно, чтобы почитать что-нибудь из художественной литературы. – Даня хмыкает. – Так он отвлекается.
– Нужно сходить за ним, – говорю я. – И убедиться, что он в порядке.
– Навряд ли, – произносит Даня, ставя меня в тупик.
– Чего?
– Навряд ли он в порядке. Я бы на его месте был в ужасе.
Данины предположения непроизвольно заставляют провести знак равенства между мной и Ваней. Мы оба знаем, каково это – проснуться не собой. И я бы не пожелала такого даже самому лютому своему врагу.
– Нужно сходить за ним, – повторяю я. – Даже если он скажет, что не хочет нас видеть, это именно то, что сейчас ему необходимо.
***
Мы нашли Ваню между стеллажами с буквами “М” и “Н”. Он сидел на полу, прислонившись к деревянному краю, и читал книгу в цветной обложке. Я никогда ещё не видела Ваню таким… увлечённым? То, с каким энтузиазмом он заглатывал знания по предметам в штабе и рядом не стояло с блеском во взгляде, который впивался в новые страницы бульварного чтива.
Я остаюсь чуть позади, Даня подходит к брату максимально близко. Присаживается рядом, заглядывает в книгу. Смеётся. Ваня толкает его локтем в бок, недовольно кривя губы, и это было бы самым будничным зрелищем в мире, если бы не необычно-но-чертовски-красиво горящие оранжевые глаза.