Юстиниан — преторианец, и хотя он называет своим хозяином искусство, чем, наверняка, богохульствует, у него есть все те же дары, что и у других преторианцев. Но так как Юстиниан абсолютно обнажен, то горящий нож, свое божественное оружие, он в кармане не прячет, чтобы продемонстрировать свою выносливость.
В детстве мне всегда было интересно, как преторианцы ощущают отделенную от себя часть своей души. Юстиниан говорил, что это как рука или нога, ты даже не думаешь прежде, чем твое оружие появится, когда оно тебе нужно. Это твои когти, которые ты выпускаешь.
Мне хотелось бы испытать эти ощущения, но у нашего народа другие дары и другие наказания, мы по-другому пересотворены нашим богом.
Юстиниан рассредоточенный, он блаженно улыбается, словно кровь, выкачиваемая из его тела и возвращаемая туда же, приносит ему чувственное наслаждение. Я поворачиваюсь к Нисе. Она смотрит на кровь вовсе не так, как папа смотрел на сладости, не так, как смотрят на вожделенных женщин, не так, как смотрят на холодную воду после долгой прогулки под жарким солнцем. Она смотрит на кровь именно так, как смотрят на кровь, только — на свою. Когда в детстве я напоролся ладонью на осколок стекла, ныряя в море, я точно так же, наверное, смотрел на то, как кровь покидает мое тело, испуганный неожиданной слабостью и чем-то алым, чего во мне больше нет.
И с тем же физиологическим ужасом Ниса смотрит на кровь сейчас. Она прижимает ладонь, покрытую фиалково-голубыми разводами, к губам. А Юстиниан вещает:
— Стрела времени делает невозможной саму жизнь! Остановите историю! Перестаньте существовать во времени, и только тогда вы поймете, что такое жизнь! Жизнь без прошлого и без будущего!
Тогда я думаю, что тут я все понимаю. Юстиниан, это человечество. В нем новая кровь, это люди приходят в мир, и уходящая кровь, это уходят из него. И эта беспрерывная смена, сама идея того, что жизнь не задерживается в мире, заставляет людей страдать. Земля разворочена от сражений, ученые ищут способы продлить жизнь, и никто не знает покоя, пока движется время, все спешат умирать и рождаться.
Но все равно худшая метафора смерти, чем эскалатор.
А на боку и плече у Юстиниана два длинных шрама от проехавшихся по его телу волчьих зубов. Из-за всей этой истории с уходящей и приходящей кровью Юстиниан выглядит еще бледнее, чем обычно, и рыжина его волос кажется яркой до вспышки боли в виске.
— Зачем он это делает? — шепчет Ниса. Она все еще прижимает руку ко рту, наверное, ей очень противно.
Я пожимаю плечами. Люди смотрят на Юстиниана, улыбающегося самой отчаянной улыбкой. Он запрокидывает голову и издает совершенно дикий, страшнее звериного, вой. Я зажимаю уши, в голове опять какие-то спицы, мерно крутятся, и все болит.
Юстиниан вдруг сжимает и разжимает ладонь, из ничего (хотя на самом деле из самой глубины его души, мельчайшей части его существования) появляется горящий фиолетовым нож, у него лезвие, как у тех, что на кухне лежат, чтобы ими резали мясо. Некоторые говорят, что по тому, какое у преторианца оружие, можно определить его характер. Юстиниан, в таком случае, наверное прирожденный кулинар или маньяк из фильма.
Юстиниан перехватывает рукоятку удобно и крепко, а потом легко срезает гибкие трубки, идущие к гудящей машине, рассекает пластыри, крепившие их к его запястьям. Он едва касается их лезвием, они словно плавятся от его огня. Машина тут же перестает гудеть. Трубки делают змеиные выпады вверх по давлением крови и опадают, разбрызгивая красное по людям вокруг. Сразу начинает пахнуть железом, люди возмущаются, кто-то отходит, а Юстиниан стоит под крохотным дождиком из крови и ловит капли языком, и он как будто чище и счастливее, чем когда-либо, как будто он в самом прекрасном из садов, или на весенних, пахнущих медом полях Элизиума, который прежде воображали себе далекие предки принцепсов и преторианцев.
Ниса прижимается ко мне, тесно-тесно, она дрожит. Наверное, со стороны просто одна из девушек, которым стало нехорошо от брызг крови. Ее тонкие, кошачьи клыки впиваются мне в шею, и я хочу ее стукнуть, потому мне больно, и это неожиданно, но вспоминаю ее отчаянный взгляд и не мешаю ей, обнимаю ее, говорю:
— Ну, ну, это всего лишь кровь, да?
Всего лишь кровь.
Я слышу голос той девушки в платье, похожем на низкокалорийное пирожное. Она кричит:
— Ты что больной?! Мы так не договоривались! Поехавший придурок! Я не хочу сесть из-за тебя!
Голос у нее резкий, и в то же время приятный. А, может быть, мне просто нравится отвлекаться на него, чтобы боль от укуса ощущалась не такой навязчивой. Я прижимаю к себе Нису, люди вокруг шумят и злятся, но не уходят. Отчасти, наверное, потому что не понимают искусство это или уже нет, и просто Юстиниан спятил. А отчасти потому, что это опыт, присутствие при событии, которое отличается от жизни, которой все мы обычно живем.
Иглы впадают из его запястий, и обессиленные черви трубочек падают на пол, теперь прозрачно-розовые, голодные без крови, как Ниса. Юстиниан танцует, разбрызгивая кровь, ее теперь не так уж много, но достаточно, чтобы брызги иногда долетали до меня и до прижимающейся ко мне Нисы. Кровь пачкает поджарое тело Юстиниана, а иногда капли с шипением разбиваются о лезвие его ножа.
Кажется, он от своих действий получает невероятное удовольствие, оттого и взгляда не оторвать. Обрызганная кровь блондинка в розовом стоит позади него, рядом с замершей машинкой, явно собранной кустарно — теперь я вижу, что она состоит из многих частей, неплохо скроенных друг с другом, но все равно разнородных, хотя основой явно был какой-то электрический насос. Девушка стоит рядом с ним, ее руки вытянуты вдоль тела болезненно и прямо, пальцы царапают кожу между платьем и чулками так, что остаются белые полосы, быстро исчезающие под напором крови.
Кровь, кровь, кровь, всюду кровь, и у меня начинает кружиться голова. Я говорю Нисе:
— Хватит.
Ее язык щекотно скользит вдоль раны, мне кажется, что он рисует между двух ранок символ бесконечности. Я не очень чувствителен к боли, а от потери крови боль и вовсе становится незначительной. Наконец, я чувствую, что клыки ее втягиваются, а тело расслабляется. Мне приходится ее удерживать, потому что она как задремавшее животное.
— Ниса! — говорю я. — Ниса, я не очень хорошо себя чувствую! Я тебя не удержу!
В этот момент оружие Юстиниана догорает, нож вспыхивает ослепительным фиолетовым и тает, как молния в небе, мгновенно. И тогда Юстиниан падает, и мы с Нисой падаем, как я ни стараюсь ее удержать. Я слышу знакомые голоса.
— Это наш брат! Не переживайте, ему ничего не будет, он просто больной человек!
Среди зрителей, почти в первых рядах, с одной бутылкой вина на двоих стоят Регина и Мессала, старшие сестра и брат Юстиниана. Они вдрызг пьяные, прекрасно разодетые и явно не изменяющие своим гедонистическим принципам.
Вот уж кто сумел остановить историю.
Они берут Юстиниана, висящего на них мертвым грузом, и небрежно тащат его за собой. С ним все будет в порядке, преторианцы не страдают от ран нанесенных им, пока горит их оружие, он скорее потерял сознание потому, что нож слишком долго пылал.
Ниса приходит в себя после короткого то ли обморока, то ли сна, я указываю ей на них.
— Просто идем туда, куда и они, ладно?
Ниса все смотрит на брызги крови вокруг. Они похожи на рассыпавшиеся ягоды или бусинки из ожерелья. Мессала впереди поскальзывается на крови, протискиваясь в узкий коридор.
Следуя за ними, мы оказываемся в медицинском кабинете. Они сгружают Юстиниана на кушетку, Регина вырывает у Мессалы бутылку вина и прикладывается к ней.
— Придурок, да? — говорит она, обнажая блестящие зубы. На ней платье, в каком обычно ходят в театр, длинное, изумрудно зеленое, потому что она тоже рыжая, а этот цвет рыжим людям особенно идет, и тяжелые ботинки, словно она куда-то тщательно одевалась, но в последний момент выяснилось, что ей предстоит не светский вечер, а охота за городом, и она успела поменять только обувь. Мессала выглядит намного более гармонично, на нем хороший костюм, хорошие туфли и очаровательная улыбка. Мессала и Регина кажутся скорее лучшими друзьями, чем братом и сестрой. Регина и Юстиниан одинаково рыжие и бледные, а Мессала темноволосый и темноглазый. Когда-то я решил, что раз Регина и Юстиниан рыжие, значит и моя учительница должна быть рыжая. Я не знаю, на кого похожи ее дети, потому что она всегда скрывает свое лицо, и потому что у них у всех были разные, никому из их детей не знакомые отцы.
У народа ведьмовства так было принято, учительница рассказывала. Ведьмами бывают только женщины, поэтому если рождается мальчик, он всегда наследует бога своего отца. Отцы Мессалы и Юстиниана были преторианцами, которые моей учительнице, видно, нравились, потому что замуж она вышла за Кассия. А отцом Регины мог быть кто угодно, она все равно была бы ведьмой, потому что ее богиня всегда спасала только женщин. Ведьмы всегда рожали много детей, чтобы сохранять свою численность, и мальчиков отдавали отцам или подкидывали в приюты, чтобы они не росли без своего народа, если отца нельзя найти.
Моя учительница в ссоре с другими ведьмами, поэтому она своих сыновей воспитала сама. А потом Кассий их выгнал, поэтому я не знаю, откуда Регина, Мессала и Юстиниан берут деньги на довольно роскошную жизнь.
Если у Юстиниана есть идеи относительно того, во что он верит и кем хочет быть, то самая главная идея его брата и сестры заключается в том, что у них нет никаких идей. Кассий говорит, что они — типичная молодежь нашего времени, им на все плевать, и они хотят только развлекаться, никогда и ни за что не отвечая. Кассий любит ворчать.
Они ведут бессмысленную и беззаботную жизнь, получают от нее удовольствие и ничего не воспринимают всерьез. Так, что, наверное, они и делают то, что Юстиниан велел сегодня делать всем — они не придают никакого значения времени и живут вне истории, ни о чем не заботясь, как будто никогда не умрут.
Поэтому мы с ними похожи в том, что ничего после себя не оставим.
Регина замечает меня, она пошатывается, расставляет руки, чтобы сохранить равновесие.
— Мессала, это что Марциан?
— Меня больше интересует прекрасная девушка рядом с ним, — тянет Мессала. Юстиниан лежит на кушетке, бледный, хотя вряд ли мертвый. Но на всякий случай я говорю:
— Он сейчас умрет, да?
— Да нет, он потерпит, — Регина махает рукой, будто отгоняя муху, замершую перед самым ее носом, а потом бросается ко мне. Ниса делает шаг назад, сдав меня без боя. Она старательно облизывает губы, но изо рта у нее все равно пахнет кровью. Здесь нет окна, поэтому Ниса вовсе не кажется мертвой, но отступая в тень все равно приобретает жутковатый вид.
Регина обнимает меня так, что это оказывается даже больнее, чем укус Нисы. От Регины резко пахнет духами, в которых сошлись в удушливом браке роза и виноград. Духи, наверное, дорогие, но оттого что Регина облилась ими со свойственной ей страстью, они кажутся похожими на мерзкую, химическую отдушку мыла.
— Я думал вы меня ненавидите, — говорю я.
Мессала пожимает плечами, вид у него самый безмятежный, словно не его брат без сознания.
— А мы тебя и ненавидим! Просто с тех пор, как ты уехал, мы так и не нашли человека еще более нелепого, чем ты, и нам было грустно.
Мессала касается пальцем скулы, будто утирает слезу. Жесты у него всегда в равной мере скупые и выразительные, а Регины — наоборот.
— Так кто же твоя спутница?
— Привет, я — Ниса.
Она осторожно выступает из тени, заглядывает, морщится от запаха духов Регины. В кабинете все белое и чистое, с навязчивым шорохом мнется клеенка на кушетке, когда Ниса ее задевает.
— О, какой чудный акцент! Такой журчащий, надо же! Может скажешь что-нибудь на своем языке, прекрасная незнакомка!
Ниса, может, и хочет сказать, но не успевает, потому что в этот момент, отталкивая ее и меня, в медкабинет врывается та самая девушка с задворок творческого проекта Юстиниана.
— Как он? — спрашивает девушка.
Регина пожимает плечами, затем приподнимает бутылку вина, дует в нее, извлекая из стекла на редкость музыкальный звук.
— Не знаю, — говорит Регина. — Ты же врач, а тебя здесь нет.
Девушка издает рычащий, злой звук, непонятный в тональности и несложный в интерпретации, и берет с вешалки у двери белый халат, накидывает на плечи. В кармане она позвякивает ключами, достает их и отпирает шкафчик, стеклянные дверцы легонько дребезжат от ее резких движений. Она выхватывает пузырек с нашатырным спиртом, открывает его. Мессала пробует приобнять ее, говорит:
— Успокойся, ничего страшного ведь не случилось!
Но девушка сует ему под нос пузырек, и Мессала отшатывается.
— О, мой бог, Офелла, я даже почти протрезвел и понял, что делаю со своей жизнью.
Скорая помощь в виде бутылки вина тут же оказывается у него в руках.
— Спасибо, Регина, дорогая, что бы я делал без тебя?
К Юстиниану Офелла более милосердна, она пихает ему под нос ватку, смоченную нашатырем, тот морщится, как от кошмарного сна, потом так же быстро вскакивает, едва не выбив пузырек из ее руки.
— Как я был? Традиционные эстетические теории оказались непригодными для описания этого опыта?
Офелла смотрит на него с полсекунды, потом нарочито медленно отставляет пузырек, подходит к столу, с шумом выдвигает ящик и начинает бросать в него шоколадками. Яркие обертки мелькают у меня перед глазами, а потом оканчивают свой маленький полет, ударившись о Юстиниана.
— Ты меня обманул! Ты обещал, что если я соберу эту штуку, ты не будешь дергаться слишком сильно! Просто будешь нести свою чушь! А если бы ты сдох!
— Но я бы не умер, Офелла!
— Я поверила тебе!
У нее взвинченный резкий голос и большие, голубые и злые глаза с острыми точками зрачков. Она бело-розовая, как хорошо раскрашенная кукла, и очень-очень милая, девочка с открытки, оттого еще более странно видеть ее в такой ярости.
— Если бы ты только предупредил, что будешь творить что-то подобное, что ты…
— Что я готов на все ради искусства? — спрашивает Юстиниан с гордостью, и в его тщеславное лицо летит еще одна шоколадка.
Мы все смотрим на происходящее, как на еще один виток представления, такой же ненастоящий и далекий от жизни, как все предыдущее, и Офелла это понимает. Шоколадка летит в меня, но я успеваю пригнуться.
— О, — говорит Ниса, поймав ее. — Спасибо!
— Пошли вон отсюда! Это медицинский кабинет, здесь больной!
Она не выдерживает и добавляет:
— На голову больной человек!
— Я его лучший друг, — говорю я. — Потому что других друзей у него нет.
— Толпа ревет? — спрашивает Юстиниан.
— От омерзения, — говорит Мессала. — Я полагаю, кое-кто из них сейчас спустится на первый этаж, покупать себе новую одежду. Ты способствуешь развитию общества потребления, мой дорогой ультралевый братец.
Юстиниан только потягивается до хруста костей, говорит:
— Тяжело было простоять в одной позе четыре часа, но и это не предел для того, кто создан повергать в прах традиционные методы осмысления социальной действительности! Одежду мне! Артист замерз!
В лицо ему летят рубашка и брюки, Офелла явно не из тех, кому становится легче, если выпустить пар. Юстиниан берет одну из шоколадок, разворачивает, с аппетитом кусает.
— О, я прямо чувствую, как происходит кроветворение!
Он не спешит одеваться, ест шоколад и болтает ногой, его блуждающий, вечно блестящий взгляд находит меня.
— Марциан, о, я так счастлив, что ты решил посмотреть на мое выступление!
Если честно, я надеялся, что когда мы с Нисой придем, он будет делать что-нибудь менее ужасное, к примеру, лежать на ледяных блоках, пока сверху на него капает раскаленный воск. Даже то, что я думаю о таком как о чем-то менее ужасном уже характеризует деятельность Юстиниана.
— Скажи мне, я потрясающе справился? Восприятие искусства и его целительная сила могут помочь даже людям вроде тебя, захваченным автоматизацией мышления.
Прежде, чем я успеваю что-нибудь сказать, Юстиниан переключается на Нису.
— О, прелестное создание, неужели я так впечатлил тебя, что ты решила проверить, все ли со мной в порядке?
Ниса говорит:
— Нет.
И только чуть погодя добавляет:
— Я здесь с Марцианом. Он говорит, что ты художник. Но пока я поняла только то, что ты — голый.
— И изрядно оздоровившийся. Моя гениальная подруга Офелла буквально из мусора собрала мне аппарат для плазмафереза! Полагаю, токсины покинули мой организм.