– Идя по старшинству, мы должны выбирать между братьями Клавдия – Лисиусом и Фостусом, – Фирм важно соединил руки на животе. – Я предпочту пьяницу. К нему проще найти подход, чем к тронувшемуся умом фанатику.
– Если Клавдий не убедил Фостуса вернуться в столицу, то нас он точно не послушает, – потер лысину толстяк Неро. – Мой голос за Лисиуса.
– Рад, что мы – на одной стороне, – самодовольно ухмыльнулся Фирм.
-– Побойтесь гнева Туроса! – воскликнул первожрец Эйолус. – Как можно отдать мерило пропойце и богохульнику?! Он ничего не смыслит в политике и военном деле, нетерпим к чужому мнению и судит обо всем также поверхностно, как торговка с рынка. Отец едва не отрекся от него и хотел вовсе лишить наследства, но Клавдий и Фостус заступились тогда за бездельника. Неужели так коротка твоя память, Неро?
– Назови имя, жрец! – бойко потребовал Фирм. – Если не Лисиус, то кто? Фостус ревностно служит богине, Алэйр лишил себя и своих потомков каких-либо прав на венец. Два маловозростных племянника Клавдия не в счет. Остается калека Лукас. Ты за него?
– Пусть будет Лукас, – нехотя согласился первожрец. – Скажи твое слово, ктенизид?
Понтифекс обвел собравшихся мрачным взглядом:
– Сначала вы не даете договорить, а затем спрашиваете о мнении! Клавдий хотел передать власть сыну и назначить опекуном-интеррексом[8] Варрона. Такова последняя воля зесара.
– Ты это серьезно? – нахохлился Фирм. – У ликкийского блудника руки по локоть в крови! Он убил Клавдия! Замахнулся на святое и теперь должен понести наказание! Куда ты спрятал кинэда, Руф? Отдай негодяя на суд толпы, а лучше мы сами вынесем ему справедливый приговор.
– Что ты знаешь о справедливости? – понтифекс стиснул подлокотник. – Ты затаил злобу на сара Макрина и уже неделю поливаешь грязью его семью в каждом дворцовом углу, при этом не брезгуя хвалиться привезенными из Таркса дарами. Я не позволю казнить Варрона, пока не узнаю истинных причин его поступка или имя того, кто подговорил мальчишку на убийство.
– Ты берешь на себя слишком много! Это возмутительно! – Фирм гневно хлопнул ладонью по колену. – Разве не ты всегда считал его жалким червем, пустым местом и сравнивал с гнилой занозой, а теперь укрываешь от расправы?
– Вот именно, вы требуете расправы, а не правосудия, – Руф отвернулся от советника, поглаживая бороду. – Сегодня я увидел в этом юноше то, чего, к стыду своему, не смог разглядеть раньше.
– Я тоже заметил в нем кое-что – редкостного идиота, подрубившего ветвь под собственным задом. В любом случае, итоги ясны: два голоса за Лисиуса, один за Лукаса и один за Варрона, – подытожил Фирм. – Считаю решение принятым и…
– Нет, – вдруг перебил его советник Неро. – Я выбираю Алэйра. Если он покается в храме Туроса, разведется с нищебродкой, очистит кровь браком с благороднорожденной женщиной, то станет наилучшим претендентом на трон.
– И сколько нам ждать, пока Алэйр уладит любовные дела, если вообще захочет этим заниматься? – едко вопросил Фирм. – Полгода? Год? Через две недели сюда съедутся все представители юга и начнется грызня. Пока заседает Большой Совет, страну охватит хаос. Ты этого хочешь?
– Мой последний ответ – Алэйр, – сухо буркнул Неро.
– Превосходно! – обозлился Фирм. – Тогда я умываю руки. Не желаю больше участвовать в устроенном вами фарсе.
Он встал и, не дождавшись чьих-либо замечаний, попросил Олуса открыть дверь. Казначей распахнул тяжелые створки и отодвинулся, выпуская рассерженного советника в коридор.
– Я категорически отвергаю кандидатуру Варрона, – хрипло просипел первожрец Эйолус, глядя в спину уходящему коротышке. – Даже принимая во внимание их отношения с Клавдием, и то, что мальчик много лет наблюдал за кипением котла интриг и знает всех, кто в нем варится. Дело тут не в личной приязни или неприязни. У ликкийца нет ни капли ихора. С тем же успехом, можно предложить сделать зесаром любезного Неро.
– Благодарю, но я недостоин такой чести, – криво ухмыльнулся советник. – Впрочем, ее недостоин и Варрон.
– Значит, будет грызня, – тяжело вздохнул Руф. – Мы могли бы ее предотвратить…
– Не могли, – покачал головой старый храмовник. – Все написано в скрижалях, помнишь? Судьбу нельзя перекроить, остается только смириться с неизбежным.
Понтифекс отложил посох и закрыл лицо ладонями. Ктенизид вспоминал, как однажды Клавдий пригласил его взглянуть на бои меченосцев[9]. Чтобы позабавить зесара, устроители Игр пожертвовали неслыханное число бойцов: на песок выпустили пятьдесят лучших воинов, вынудив их одновременно сражаться друг с другом, пока не определиться победитель. В том бою было запрещено просить пощады.
По команде Распорядителя Игр меченосцы вступили в схватку. Ничего отвратительнее данного пира людской жестокости Руфу видеть не приходилось. Кровь заливала песок, убийцы спустя мгновение падали, пронзенные клинками других убийц, а те, в свою очередь, становились жертвами еще более быстрых и сильных соперников. Круговерть мечей и человеческих тел не походила на красивую пляску с оружием, которую обычно показывали на Арене. Охваченные страхом за свою жизнь воины старались наносить максимально быстрые и точные удары, с поразительной скоростью отправляя противников в земли Мерта. Победителем вышел темнокожий афар, неоднократно проявивший в бою коварство и исключительную свирепость.
Руф понимал, что скоро подобная трагедия разыграется уже в масштабах страны. Как бы он ни старался побороть Зло в сердцах людей, оно оказывалось сильнее и, на этот раз, неравный бой с ним был безнадежно проигран.
Варрон почти не помнил, как высокий и сухой, словно старое дерево, человек тащил его по коридорам дворца. Все происходило будто в забытье: юноше казалось, что он глядит со стороны на собственное обмякшее тело и не способен управлять им. Чужая рука сдавливала горло, иногда до боли и хрипоты, но ликкиец даже не пробовал сопротивляться насилию.
Варрон чувствовал: жить ему осталось считанные часы. Он не боялся увидеть погонщика душ – огромного, косматого демона. Там, за границей видимого мира, ждал Клавдий, и теперь ни одна женщина или мужчина не встанет между ними – они будут вечно идти рядом по огненной пустыне среди стенающих теней.
Высокий и коренастый легат что-то кричал стражникам, указывая гладиусом на Варрона. Пехотинцы расступались, почтительно пропуская военачальника, и с неприязнью поглядывая на его спутников. Юноша не был близко знаком с Джоувом, но слышал о нем много лестных отзывов как о рассудительном полководце и талантливом стратеге. Ликкиец исподволь наблюдал за этим крепким брюнетом в белой тоге с серебристой каймой, который представлялся взысканцу изящным и стремительным лебедем, плывущим сквозь полутьму коридоров. Варрон не знал, кто станет его убийцей – легат или приспешник Руфа, но предпочел бы, чтобы все закончилось побыстрее.
Очутившись на Дворцовой площади, в кольце легионеров, прогоняющих густой мрак летней ночи поднятыми над головами факелами, Джоув зычно окликнул эбиссинца:
– Тацит, остановись! Магистрат в другой стороне!
– Знаю, – хрипло, со скрипучим треском, какой бывает у ломающейся ветки, отозвался Восьмиглазый. – Там небезопасно.
– Сейчас для него везде небезопасно!
– Отведем в храм.
Варрон прикрыл глаза. Ему чудилось, будто путешествие по городским улицам заняло вечность, хотя шли они менее трети часа. Прохлада вызывала неприятные мурашки по коже, а в нос ударяли резкие запахи, от которых, почти не покидавший стен дворца, юноша давно отвык.
– Шевелись! – приказал Тацит, ослабляя хватку.
Убийца зесара посмотрел перед собой и увидел мраморные ступени лестницы, ведущей к массивному зданию с восьмиколоннымпортиком. Оно нависало над головой черной, леденящей кровь громадой, вызывая суеверный ужас. У ликкийца снова подкосились ноги.
Тацит коротко ругнулся и толкнул юношу в спину.
Прислужники распахнули перед гостями широкие кипарисовые двери. За ними находилась алтарная зала храма Паука, где собирались молящиеся и приносились бескровные жертвы. На черных каменных постаментах стояли корзины с разнообразными яствами, предназначенными для божества, вместо цветов повсюду были раскиданы крылья бабочек, а настенные росписи изображали гигантскую мохнобрюхую тварь, перед которой склоняли головы афары. Это все, что успел рассмотреть Варрон при тусклом свете восьми лампад, прежде чем очутился в соседнем помещении – большой целле[10], где располагалась статуя Бога. Каменное изваяние высотой в два человеческих роста и размером со среднее рыболовецкое судно поразило Варрона своей удивительной реалистичностью. Все до мельчайших деталей умелой рукой передал неизвестный скульптор, заставляя поверить в то, что Паук вот-вот сползет с мраморного ложа, шевеля гигантскими изогнутыми лапами. Четыре пары глаз, два крупных сверху и остальные в один ряд под ними, были изготовлены из черного обсидиана, добытого в западных землях вулканического стекла. Юноша оцепенело замер, содрогаясь от страха перед этим чудовищным, воистину прожигающим душу взглядом чужеземного божества, но Тацит ловко подхватил пленника под руку и поволок в дальние комнаты, где разрешалось находиться только жрецам и послушникам. В эту ночь для Варрона и Джоува сделали исключение.
Они миновали похожий на пещеру малый молельный зал, сокровищницу, какие-то комнаты, назначения которых юноша не знал, пока не оказались в узком коридоре с пятью плотно закрытыми дверьми. Эбиссинец распахнул дальнюю, тяжелую и снабженную хитроумным запором, а после втолкнул Варрона в крошечную темную комнатушку, больше похожую на склеп.
Невесть откуда взявшийся светловолосый мальчик-прислужник юркнул внутрь и поставил на пол масляную лампу, озарившую помещение желтым, болезненным светом. Убийца зесара затравленно озирался: у него с детства был навязчивый страх тесных замкнутых пространств, поскольку отец имел привычку в наказание запирать Варрона и тому порой чудилось, что дверь покоев больше никогда не откроется, а он просидит в одиночестве до самой смерти. Абсолютно пустая, без мебели и окон комната с изображением паутины на стенах, и эти суровые мужчины с бесстрастными лицами вызывали у ликкийца все усиливающуюся нервную дрожь.
– Принеси кресло, Джэрд, – по-хозяйски распорядился Тацит. – И южного вина.
Сын Руфа ушел, подметая гранитные плиты длинным подолом черной хламиды. Мальчик вернулся быстрее, чем ожидал Варрон. Водрузив плетеное кресло в центре комнаты, Джэрд оставил возле него продолговатый сосуд с вином и молча удалился.
Восьмиглазый, велев ликкийцу сесть, оперся плечом на поддерживающую дверной проем балку. Джоув приблизился и навис над рухнувшим в кресло юношей, гневно сверкая глазами:
– Отвечай, ублюдок, кто подговорил тебя на убийство владыки?
– Никто, – вяло огрызнулся Варрон. – Вы не вправе выспрашивать меня. Я требую законного суда.
– Сколько твоих пальцев придется сломать палачам, чтобы услышать правду? – нахмурился легат. – Я же предлагаю решить это дело безболезненно. Либо ты все добровольно рассказываешь нам, и мы пока сохраним тебе жизнь. Либо отдаем вигилам – а там будут пытки и допросы с пристрастием. Выбирай!
Юношу трясло. Он вдруг отчетливо представил, как в мрачном подвале магистрата дознаватели-квесторы станут истязать его, сколько им вздумается: отрывать ногти, дробить кости, сдирать кожу со спины и живота. В холодных застенках никого не разжалобишь ни душераздирающими криками, ни мольбами о пощаде.
– Что вам от меня нужно? – надтреснутым голосом спросил Варрон.
– Узнать, зачем ты убил Клавдия, – с нажимом произнес Джоув.
В тот миг, когда он упомянул имя умершего зесара, что-то сломалось внутри ликкийца – какой-то хрупкий стержень, позволявший доселе хоть немного сохранять хладнокровие и самообладание. В бледно-зеленых глазах паренька проступили слезы и незадачливый убийца, сам того не желая, сорвался на крик:
– Вам не понять! Я любил Клавдия! А он, он прогнал меня! Сказал, чтобы я лег с кинэдом! Изменил ему с каким-то грязным блудником! А сам хотел изменить мне со шлюхой!
Варрон, рыдая, стал биться в истерике. Легат тотчас влепил ему крепкую пощечину, чтобы привести в чувство. Ликкиец поджал ноги к груди и обхватил их трясущимися руками, жалобно всхлипывая и не сдерживая слез.
– Что думаешь? – устало спросил Джоув, теперь обращаясь к невозмутимому эбиссинцу.
– Иногда любовь толкает людей на куда более страшные поступки, чем ненависть, – медленно, цедя каждое слово, откликнулся Тацит.
Он взял кувшин с пола, подошел к взысканцу и насильно влил ему в горло терпкое, пахнувшее специями вино:
– Пока оставим здесь, до возвращения Руфа.
– Уверен? – легат с сомнением покосился на все еще хнычущего, морально раздавленного Варрона. – Не разобьет ли он себе башку в очередном припадке?
Эбиссинец показал Джоуву кувшин:
– Южное вино. Он даже не поднимется с кресла.
Мужчины вышли, плотно притворив за собой дверь.
Путанные мысли узника проносились быстро и бесконтрольно, как потревоженные хищником лошади. Вначале Варрон подумал о Таците. Эбиссинец казался юноше кровожадным насекомым, а темные, блестящие глаза этой живой мумии напоминали обсидиановые камни в круглой голове статуи афарского божества. Невыразительное лицо цвета пересушенного пергамента ничуть не изменилось бы, сотри с него демоны нос или губы, потому что все внимание приковывал только пристальный, немигающий взгляд. «Тело богомола, душа паука и уста змеи», – презрительно подумал Варрон, вспоминая, как немногословный подручный Руфа вынудил его глотать мерзкое на вкус вино.
Вино ли?.. Эта мысль обожгла не хуже раскаленного металла. Юноша попытался подняться из кресла, но ноги и руки не слушались. Он попробовал повернуть голову – бесполезно.
«Проклятье! – злоба на собственное бессилие и панический страх черным пятном растекались по сердцу Варрона. – Опоили! Как опаивали Клавдия! Затуманивали его разум лживыми речами! Превратили в безвольную игрушку! А теперь тоже самое со мной! Ненавижу! Ненавижу!»
Молодой взысканец невзлюбил Руфа с первого дня знакомства. Ликкиец не смог добиться от правителя внятных объяснений, зачем он приблизил к себе этого белобрысого культиста в мрачных одеждах и регулярно изливал ему душу.
Когда понтифекс вставал в полный рост, пряча улыбку под усами и важно приглаживая бороду, юноше чудилось, что перед ним старый лев с седой, уже не слишком пышной гривой, но все еще гордый и властный, способный одним только рыком разогнать вертящихся поблизости гиен. Варрон ждал, когда храмовник наконец отправится на свидание со своим прежним богом – Мертом, но Руф и не думал умирать. Отрекшись от старой веры, он принес во дворец паучий культ, который зародился где-то на южном континенте среди диких афарских племен.
Один из придворных поэтов даже сочинил стих о чернокожих звероловах в юбках из листьев и сухой травы, которые пробрались в пещеру гигантского монстра, чтобы сразиться с ним в неравном бою. Варрон слушал пиита вполуха, потому что находил его творение плодом буйной фантазии и вопиющей нелепицей. Из афаров редко получались хорошие воины: они уступали по силе и выносливости не только имперцам, но и крепко сложенным плечистым северянам с узкими, раскосыми глазами. Маловероятно, что трусливые дикари рискнули бы напасть на огромную, ядовитую бестию да еще и смогли одержать верх в схватке с ней…
Понтифекс ктенизидов тоже не питал к Варрону теплых чувств, не выказывал к нему ни уважения, ни симпатии, и этим еще больше злил ликкийца. Клавдий же попросту делал вид, что не замечал взаимной неприязни седовласого поверенного и молодого любовника, тем не менее – высоко ценя обоих.
Вспоминая события на пиру, Варрон силился понять, почему из всех прочих, именно Руф встал на его защиту. И стоит ли испытывать благодарность к тому, кто спас тебя, но сделал пленником, в очередной раз унизив и, возможно, помышляя убить чуть позже, в полной мере наслаждаясь собственным превосходством?
Юноша с трудом проглотил вязкий комок слюны, постепенно убеждая себя, что во всех его бедах, и даже в смерти Клавдия, повинны исключительно ктенизиды: они давно плели заговор, втягивали в него новых людей, одурманивали их зельями, и культисты есть самое страшное из когда-либо существовавших в мире зол…
В полутемном помещении конюшни, достаточно прохладном, чтобы лошади не томились от духоты даже в самую жаркую пору, трудилось больше десятка рабов. Одни уводили животных на пастбища и ухаживали за выгонами, другие чистили коней и подпиливали им копыта, третьи занимались объездкой молодняка и починкой снаряжения, четвертые убирали в стойлах и раздавали корм.
Мэйо с Нереусом вменили в обязанность поение лошадей и замену подстилки, загрузив обоих с рассвета до заката. Как и обещал Макрин, его сын ночевал в бараке, на узком гранитном лежаке – холодном и жестком – совсем не похожем на просторную, заваленную подушками и покрывалами кровать в личной спальне юноши. Рабов кормили дважды в день, выдавая по четвертине хлеба с малым количеством масла, соли и уксуса, а в праздники разбавляли скудный паек рыбой или мясом.
Надсмотрщики следили за невольниками днем, и ночью, считая, что последние не должны рассиживаться: им позволялось или трудиться, или есть, или спать. Раб не смел без разрешения выходить из барака, не мог отлучаться куда-либо, а за каждую провинность и недостаточное усердие незамедлительно получал удар плетью. Тех, кто пытался бежать или проявлял строптивый нрав, держали в колодках.