Юный поморец работал, не жалея сил и стирая руки до мозолей. Уже три дня он носил простую бурую тунику без пояса и завязывал волосы в хвост, чтобы они не прилипали к взмокшему от пота лицу. С вилами и ведрами отпрыск благородного семейства проходил мимо рабов, ехидно перешептывающихся за его спиной, весело зубоскалил, перешучиваясь с невольницами у родника, и старался делать вид, будто нисколько не смущен теперешним унизительным положением. Нереус во всем помогал господину: зная его вздорный и упрямый характер, геллиец понимал, что хозяин скорее измучает себя до полусмерти, чем попросит отца о снисхождении.
Надсмотрщики не решались даже угрожать Мэйо плетками и обходились с ним строго, но без грубости. Ему позволяли пить воду чаще, чем невольникам, работать с поднятой головой и иногда делать краткую передышку, чтобы не привыкший к изнурительному труду юноша мог растереть дрожащие от перенапряжения мышцы.
К вечеру третьего дня поморец был сильно вымотан и отрешенно махал вилами, нагружая в носилки грязную солому вперемешку с навозом. Нереус принес два наполненных до краев ведра: одно поставил перед мордой лошади, беспокойно крутившейся в соседнем стойле, а другое протянул изможденному господину:
– Пей и утешься мыслью, что скоро закат.
– Спасибо, – вымученно улыбнулся Мэйо. – И за воду, и за доброе известие.
– Для тебя есть еще одна хорошая новость.
– Какая же?
Геллиец быстро выглянул в коридор и прошептал:
– Тс-с-с. После скажу. Сюда идет «плетка».
Долговязый надсмотрщик с лобастой, как у быка, головой, облаченный в тунику с короткими, по локоть, рукавами остановился у входа в конюшню и громко проорал:
– Скорбите, ублюдки! Наш зесар умер! Всем пасть ниц и молиться!
– Член Мерта в его медную глотку, – сердито прошипел поморец, опускаясь на мокрую солому и подставляя руки под лицо, чтобы не уткнуться носом в кучу конского навоза.
Последовав примеру хозяина, Нереус распластался рядом.
–Тупая скотина, – чуть слышно продолжил Мэйо. – Не мог подождать, пока мы закончим уборку… Лежали бы на душистой соломе, а не в свежем дерьме.
– Отрешись от худых мыслей и с кротким сердцем вознеси молитву, – также тихо ответил белокурый раб.
– Знаешь, я как-то не привык общаться с богами, уставившись на конские яблоки.
– Терпи, хотя бы из уважения к умершему…
– Какое тут уважение? Старый дурак откинул копыта и теперь вкусно жрет на пиру у Туроса, а я должен скорбеть об этом, растянувшись в навозе и мечтая хотя бы о крошечном куске мяса на ужин. Да чтоб ему там в блюдо не менее душистых яблочек насыпали!
Охранник неторопливо подошел к стойлу, шаркая сандалиями по полу, и внимательно осмотрел двух лежащих на зловонной подстилке юношей:
– О чем шушукаетесь, лентяи?
– Совсем оглох, кривая колода? – фыркнул Мэйо. – Громко молимся. Я прямо горем убит, еще немного и зарыдаю.
Рыжий детина угрожающе поднял плеть:
– Будь повежливее, парень! Или забыл, что господин дозволил сечь тебя без пощады.
Поморец неодобрительно взглянул в его сторону и процедил сквозь зубы:
– Ну, попробуй, пес! Три месяца завершатся быстро, а обиды я помню долго. Как бы не пришлось тебе в дальнейшем крепко пожалеть о столь опрометчивом поступке.
– Думаешь, напугал? – презрительно скривился надсмотрщик. – Будь я твоим отцом, сек бы ежедневно, чтоб с постели встать не мог. Жалко его, такой человек уважаемый… А ты… Пустозвон и чучело!
Нереус едва успел схватить хозяина за запястья и тем самым не дал ему вскочить на ноги:
– Лежи! Прошу тебя!
– Мразь! – рявкнул Мэйо, испепеляя обидчика взглядом. – Свиное рыло!
– Скажешь еще слово, – ухмыльнулся надсмотрщик. – И будешь жрать дерьмо вместо ужина. Взял вилы и продолжил работу. Пошевеливайся, неженка!
Он двинулся к воротам тяжелой и неуклюжей походкой, одним только видом внушая страх невольникам.
– Проклятье! – в сердцах сплюнул нобиль, раздраженно нанизывая на зубья вил охапку склизкой соломы. – Все считают меня идиотом.
– Я не считаю, – Нереус выпрямился, оттряхивая одежду. – Так уж повелось: если облеченный властью муж употребляет ее во зло, люди называют это несправедливостью, однако согласны мириться с ней. Того же, кто использует власть лишь во благо окружающих, не пытаясь извлечь выгоду, яростно обсуждают и подвергают осмеянию. Делай добро, но не в ущерб себе, а напротив – с пользой.
– Если желание помочь идет от мерзко-расчетливой душонки, то стоит ли вовсе затевать что-либо и, тем более, принимать такую помощь? Ты хотел сказать мне нечто важное, пока нас не прервали.
– Госпожа передаст послание для тебя через рабыню, которую пришлет сегодня к бараку.
– Неужто родителю вздумалось объявить о досрочном помиловании в связи с началом всеобщего траура по Клавдию?
– Молю богов, чтобы так оно и было.
Мэйо грустно посмотрел на геллийца:
– Я откладывал этот разговор. Хотел отпустить тебя на свободу прежде чем уеду в Рон-Руан, но не вижу смысла тянуть еще год. Наступает время больших перемен и пусть они будут к лучшему.
Нереус не смог скрыть охватившей его радости, но ответил хозяину с притворной обидой в голосе:
– А я надеялся славно погулять на пиру по случаю твоего отплытия в столицу.
– Не беспокойся, тебе обязательно вручат приглашение, – расплылся в улыбке нобиль. – Я ведь рассчитываю получить щедрые дары и, по крайней мере, одно восхваление в стихах!
Островитянин рассмеялся и доверительно наклонился к Мэйо:
– В твоем сердце бесконечно много доброты, господин.
– На последнем диспуте какой-то философ упрямо доказывал, что все бесконечное – конечно.
– Ты согласился?
– Нет, по пьянке ввязался в спор с ним, нес чушь и, кажется, высмеял. Помню, как разглагольствовал, будто голова имеет форму и конечна, а глупость в ней бесформенна и бесконечна. И толпа важно кивающих дураков тотчас согласилась с этим, явив живое подтверждение моих слов.
– Тяжело признавать, что вскоре нас ждет долгая разлука… Я хочу вернуться на родину и отомстить брату, но пока не знаю как.
– Ты получишь вдоволь денег и золотое кольцо с именем Дома Морган. Этого будет достаточно, чтобы родня выстроилась в очередь извиняться и целовать твои сандалии.
– Пусть целуют следы, – Нереус высоко задрал нос. – Они не достойны прикасаться к столь великолепному человеку, как я.
Поморец уронил вилы и согнулся пополам от смеха. Раб довольный тем, что поднял настроение хозяину, сказал с широкой улыбкой:
– Если мы продолжим скорбеть с таким размахом, сюда сбегутся все местные «плетки».
– Зачем же себя ограничивать? В конце концов, не каждый день и даже год помирают зесары!
Закончив с уборкой, Мэйо отправился в барак. Юноша сгорал от нетерпения, но рабыня появилась лишь через некоторое время после захода солнца. Надсмотрщики приказали нобилю выйти на улицу, где его ожидала симпатичная афарка с кувшином вина и небольшой, накрытой белой скатертью корзинкой в руках.
– Молодой господин, ваш отец страшно гневался сегодня, – словно извиняясь, промолвила девушка, и поморец четко осознал – прощения не будет.
– Вот как… И в чем причина его гнева?
– Он считает, вы рассердили Веда. Бог послал кару на эти земли, оттого умер зесар. Вы должны покаяться, сильно-сильно…
– И что, если покаюсь, Клавдий воскреснет?
Рабыня недоуменно захлопала длинными ресницами.
– Я пошутил, – махнул рукой Мэйо.
– Ваш отец намерен ехать в столицу. Госпожа умоляла его, позволить вам сегодня вернуться на виллу, но он отказал ей.
– Когда он уезжает?
– Я не знаю. Госпожа очень сожалеет, но вам по-прежнему запрещено приближаться к дому. Она прислала вина и еды для укрепления ваших сил. Завтра я принесу еще.
– Скажи матери, что я благодарен. Пусть не тревожится, меня хорошо кормят и вовсе не бьют. Если буду исправно убирать дерьмо, то к концу лета мне дозволят чистить лошадей, а осенью – вероятно, дослужусь до пастуха. Это столь же почетно, как выбиться из Всадников в архигосы.
– Мне так и передать ваши слова? – уточнила темнокожая красавица.
– Разумеется, нет. Упомяни только о вкусной кормежке и моем отличном самочувствии.
Афарка смерила его недоверчивым взглядом:
– У вас впали щеки и заострился подбородок.
– А еще я страшно воняю и, кажется, подцепил вшей. Придется наряжаться в шелка словно девице, – буркнул Мэйо. – Расскажешь об этом матушке, и у нее случится истерика.
– Вы хотите, чтобы я солгала?
– Да, разорви тебя Мерт! – рявкнул поморец. – Я хочу, чтобы ты солгала! И не приходила сюда больше. У меня все прекрасно, лучше просто и быть не могло. Поняла?
– Как прикажите, господин, – печально вздохнула рабыня. – Но я не могу уйти, пока не отдам вам это.
Взяв кувшин и корзинку, юноша быстро вернулся в барак. Многие рабы еще не спали. Они смотрели на молодого хозяина, точно изголодавшиеся цепные собаки.
Нереус поднялся с лежака, но не стал ничего спрашивать, а просто уселся, свесив босые ноги и касаясь пятками пола.
Мэйо тяжело опустился рядом с ним, пригубил дорогого вина и подал кувшин геллийцу. Тот сделал пару глотков и замер в нерешительности.
– Передай дальше, – велел черноглазый нобиль.
– Ты шутишь? – удивился раб.
– Ни единым словом, – поморец начал неторопливо вынимать еду из корзинки.
На каменной лавке оказались ломти жареного мяса, печеная рыба, пироги, свежие овощи и фрукты. Мэйо засунул в рот кусок свинины, Нереус забрал золотистую рыбешку размером с ладонь, а все остальное вернулось в корзину и отправилось в путешествие по бараку.
– Достойно почтим память зесара Клавдия! – усмехнулся сын Макрина. – И пусть новый Богоподобный правит не хуже прежнего.
– А кто теперь станет владыкой? – поинтересовался островитянин.
– Понятия не имею, – пожал плечами нобиль. – Одно могу сказать точно – это буду не я.
[1] Ворса – пенька, нащипанная из старых смоленых веревок.
[2] Перисти́ль (перистилиум) – открытое пространство, как правило, двор, сад или площадь, окружённое с четырёх сторон крытой колоннадой.
[3] Трикли́ний – пиршественный зал, столовая, выделенная в отдельную комнату под влиянием греческой традиции.
[4] Клиния (лат. klinē — диван) — ложе по греческому типу, на котором возлежали во время трапезы и бесед.
[5] Гете́ра (от греч. ἑταίρα – подруга, спутница) – в Древней Греции женщина, ведущая свободный, независимый образ жизни, публичная женщина, куртизанка.
[6] Кифара – струнный щипковый музыкальный инструмент, разновидность лиры.
[7] Ихор – мифол. кровь богов.
[8]Интеррекс (лат. interrex – междуцарь) – зд. временный глава государства, избираемый до вступления на трон законного наследника Правящего Дома.
[9] Меченосец – гладиатор.
[10] Целла (латинск. cella, греческ. σηκός) – в древнегреческих и римских храмах внутреннее помещение, то есть заключенная в четырех стенах часть здания, собственно святилище.
Глава 4
Глава четвертая.
Дружба — самое необходимое для жизни,
так как никто не пожелает себе жизни без друзей,
даже если б он имел все остальные блага.
(Аристотель)
Узник храмовых застенков, ликкиец Варрон невероятным усилием понудил себя сползти с кресла и, стоя на коленях, рьяно молился перед трепещущим желтым огоньком масляной лампы. В этой неудобной позе юноша провел несколько часов, отчего ноги и спина затекли. По болезненно-серому лицу сбегали слезы. Обескровленные губы едва шевелились, беззвучно повторяя заученные еще в раннем детстве слова «Гимна Туросу».
Снаружи – на площадях и улочках, возле мостов и виадуков[1], в садах и аллеях – кипела жизнь, наполненная страстями, разочарованиями и надеждами, успехами и промахами. Пока одни изнемогали от непосильных тягот, голода и нищеты, другие наслаждались изобилием, роскошью и праздностью, но все они в той или иной мере обладали ценнейшим из богатств –свободой.
Только сейчас убийца Клавдия, запертый по чужой мрачной воле в четырех стенах, осознал, как много он имел, как высоко поднялся и ощущал всю безвыходность сложившейся ситуации. Варрон потерял счет времени: ему казалось, что оно стало крупицами пыли, застрявшими в гигантской нарисованной паутине.
Когда дверь комнаты распахнулась, юноша задрожал и попытался отползти в дальний угол. На пороге стоял одетый в траурную мантию с серебристым подбоем понтифекс ктенизидов, невозмутимый и властительный Плетущий Сети.
– Встань и иди за мной, – приказал Руф не терпящим возражений тоном.
Он приблизился к ликкийцу, взял его за локоть и помог подняться. Варрон медленно последовал за храмовником на негнущихся от страха ногах. Понтифекс и пленник долго поднимались по винтовой лестнице. Посох Руфа мерно ударял о ступени, и каждый раз, слыша этот резкий звук, взысканец невольно зажмуривался. Короткий переход на самом верху здания вел к широкому балкону с балюстрадой, обращенному в сторону Трех площадей.
Выйдя на него, Варрон почувствовал, как закружилась голова, и тотчас вцепился в мраморные перила, чтобы не упасть. Он не узнавал Рон-Руан. Все три площади – Дворцовая, Храмовая и Форумная были полны народа. Толпа озверело галдела, брань и грозные выкрики сливались в странный, пугающий рокот, подобный гудению растревоженного пчелиного роя. На улицах возникали драки, свободные люди и рабы швыряли друг в друга камни. Черные столбы дыма поднимались над кварталами, растворяясь в затянутом свинцовыми тучами небе.
У подножия храма Паука цепью стояли вооруженные легионеры в золотых плащах и длинных кольчужных рубахах поверх туник. Пехотинцы выставили перед собой копья, никого не подпуская к обители ктенизидов. Декан в высоком, гребнистом шлеме что-то кричал своре бродяг, угрожающе размахивая мечом. На мгновение Варрону показалось, будто в столице война, впрочем так оно и было.
– Тебе хорошо видно? – сухо спросил понтифекс, указывая жезлом на столпотворение возле храма.
– Да, – медленно произнес юноша, по-прежнему находящийся в сильном душевном смятении.
Он чувствовал, как глубокое потрясение сменяется горечью, и терзался муками совести.
– Все это – деяние твоих рук, – хмуро заметил Руф, положив ладонь на перила.
– Я не желал ничего подобного… – честно признался Варрон.
– Знаю. Иначе еще тогда позволил бы хитрым ублюдкам бросить тебя на растерзание озлобленной толпе.
– Меня… должен судить новый Владыка, – ликкиец нервно сглотнул. – Лисиус или Фостус.
Плетущий Сети испытующе посмотрел на пленника:
– Как считаешь, почему ты до сих пор жив?
Варрон грустно усмехнулся:
– Это понятно даже последнему глупцу. Ты хочешь угодить будущему зесару, швырнув меня к его ногам как трофей.
Он поднял лицо к необъятным небесам. Первая, робкая капля дождя пролилась на сжатые губы, и взысканец торопливо слизнул ее, желая вкусить чистой, медовой влаги.
Слишком много испытаний выпало на долю шестнадцатилетнего юноши. Неизмеримо велико было напряжение в последние дни, и теперь он видел единственный путь – на зло врагам оставаться стойким до конца. Варрон решил, что больше никогда не позволит себе проявить слабость, как во время допроса, учиненного легатом. Если рассудок уступает страху, шагни ему навстречу, собрав в кулак всю волю и мужество, и одолей, как бестиарий[2] – чудовище.
– Я поведаю тебе то, что было известно лишь мне и Клавдию, – устало прикрыв глаза, промолвил Руф. – На нем лежало тяжкое бремя неизлечимой болезни, называемой среди нобилей «Поцелуем Язмины». Зесар едва ли дожил бы до грядущей весны. Вокруг него плели заговор сановники высочайшего уровня и мне почти удалось выйти на след предателей. Владыка желал, чтобы венец получил его сын, кровь от крови Первого Дома, но до совершеннолетия законного наследника, править, под моим надзором, долженствовал ты. Откровенно говоря, эта затея сразу не пришлась мне по душе. Слишком многих она бы возмутила, и в первую очередь – родню Богоподобного. Лисиус – опасный противник и хитрый игрок. Во дворце есть подкупленные им люди, для которых не составит труда лишить тебя жизни. Увы, я вынужден обстоятельствами иметь дело с мальчишкой, привыкшим судить поверхностно и не способным трезво оценивать последствия совершенных поступков. Выходка на пиру – прекрасное тому подтверждение. Ты одним опрометчивым деянием положил конец долгой кропотливой работе, проводимой мною и Клавдием, убив его и подставив под удар себя. Утешает лишь мысль, что мальчики быстро вырастают в мужчин. Надеюсь, впредь ты будешь сдержаннее и постараешься научиться слушать более опытных людей, прежде чем принимать какие-либо решения.