Он очутился в ложбине на склоне холма. Перед ним простирались ночные угольно-черные купола холмов и залитые непроглядной мглой распадки, а далее грозной громадой вставали горы, одна выше другой. Ложбинка была совсем крошечной, четыре локтя в глубину и пятнадцать в длину. В устье ее лежали белеющие обломки известняка, и шелестела мелкими листочками в слабо тянувшем ветерке одна гордая и прямая горная рябина, стойкая к диким зимним бурям предгорий. Осознав, наконец, что почти спасен, и поняв, кому обязан он столь чудесным спасением, пуантенец упал на колени и вдохновенно пропел Митре единственный гимн, который знал от начала до конца на память, а после обратился к Подателю Жизни с робкой просьбой явить ему облик той, что вела его, не оставляя, по подземным коридорам.
В ответ прошелестело знакомое уже дуновение, и в луче проглянувшей на миг из-за туч луны рядом с рябиной увидел он стройную женскую фигуру, облаченную в белую полупрозрачную хламиду, складки которой едва заметно шевелил ветер. Стан ее был едва не тоньше стройного деревца. Длинные распущенные волосы были светлы и отливали серебром в лунном свете, а лицо, невыразимо ясное, поражало неземной красотой.
В правой руке она держала ветку омелы. Пораженный таким совершенством, не смел он сначала и рта открыть, а затем, словно это заговорила сама душа, потоком хлынули благодарственные речи божественной деве. Дева стояла некоторое время, слушая его с дивной улыбкой, а затем жестом велела ему остановиться, встать и идти за ней. Не оборачиваясь более, она невесомым летящим шагом вышла из ложбины. Завороженный пуантенец двинулся следом.
Она вышла на склон холма, по-прежнему оставаясь на расстоянии пятнадцати локтей от него, затем повернулась в сторону долин, указала на них веткой, и тонкий алмазный луч прочертил ночную темень. Пуантенец проследил за ним взглядом, и там, во тьме долины, с трудом различил кажущуюся такой маленькой с этих высот тяжелую скалу замка Фрогхамок. Луч погас. Обернувшись вновь туда, где стояла женщина, он не увидел ее. На том месте, где только что стояла Прекрасная, колыхалась густая и серая в лунном сиянии трава. Лишь звонкий серебристый смех долетел до его слуха и быстро затих. Пуантенец остался в ночных горах один, но свободный и спасенный.
История дальнейших его приключений не столь интересна. Для защиты и охоты он выломал здоровенный березовый сук, однако, не будучи знатоком северных лесов, плутал долго по безлюдным горам и долам, питаясь первыми попавшимися ягодами и орехами, но все же медленно приближаясь к замку.
Наконец, не понимая, куда можно идти в лесу, а куда нет, он натолкнулся на волчье логово, где недавно вывелись щенки. Нечего и говорить, что волки не потерпели такого вмешательства в свою жизнь. Не обладай пуантенец железным здоровьем сельского жителя, не владей он боевыми приемами, не имей той силы, что была в его мускулах — не видать бы ему больше белого света. Волки напали на него вместе, порвали в клочья одежду и жестоко поцарапали и искусали. К его счастью, звери были не слишком велики. Волка ему удалось убить страшным ударом березовой дубины по затылку, а вот волчица не уступила человеку и долго еще преследовала его, пока не удостоверилась, что он уходит прочь и навсегда.
Шкура убитого волка заменила ему пришедшую в полную негодность одежду. Однако у него не было каких-либо инструментов для выделывания шкур, и потому его новая одежда выглядела кошмарно, а добывание огня всякий раз превращалось в муку. Березовую дубину пришлось выламывать заново: пуантенец показал Люцию обломок предыдущей с отметинами яростных зубов. Оставшись одна, волчица превратилась в настоящего демона, и твердая горная береза сыпалась в ее челюстях, как труха...
— Конец всей этой истории очевиден,— развел руками Септимий.— Никто, понятно, не поверил рассказам Люция и пуантенца. Люций, правда, не был даже разжалован: Аммий заступился за него, а дело уладили, поскольку овцы перестали пропадать. Люций вроде бы даже сделал-таки себе карьеру, вознесенный нежданно волной дворцовых интриг до тысяцкого. Он вернулся в столицу, но, уже прослужив там лет пять, как-то поутру был найден убитым на ступенях библиотеки. Смерть наступила от удара в сердце узким отравленным кинжалом. Следствие не обнаружило никаких следов убийцы, и все было списано на эхо событий пятилетней давности. Хотя, на мой взгляд, конец ниточки следует искать немного раньше и выше, в этих горах,— добавил Септимий.
Что до пуантенца, то он оставил армейскую службу и сделался храмовым слугой, а потом очень преуспел на религиозном поприще и стал магом, окончив свои дни весьма почтенным и уважаемым старцем. Когда он умер, среди его вещей нашли сотворенный на стекле неизвестным мастером портрет молодой прекрасной светловолосой женщины, стоящей на склоне холма в лунном свете. На ней была белая полупрозрачная хламида.
— Вот и вся сказка,— заключил Септимий.— Я склонен верить, что описанные в ней удивительные приключения и события — истинная правда, и готов поклясться в этом на алтаре Митры. Почтенный Орибазий повествует, что оригинал документа был составлен личным писцом Аммия III и заверен подписью и печатью последнего. Теперь же я готов выслушать все твои возражения, друг Юний.
Он отложил свиток и улегся на ложе на спину, заложив руки за голову и обратившись лицом к Юнию, всем видом своим показывая готовность с легкостью опытного фехтовальщика отразить любой выпад новичка.
— Прежде всего, я сам должен взглянуть на документ,— с философским спокойствием ответил Юний.
Он не поленился подняться, перейти просторную комнату, нагнуться за списком и вернуться с ним на ложе.
После внимательного и довольно продолжительного изучения, в течение которого Юний, увлекшись, время от времени посвистывал, чмокал, сопел и мычал, достойный архивариус изрек:
— Что ж, свиток, несомненно, подлинный. Подписями владетелей Фрогхамока скреплено немало документов в архивах Тарантии. Подпись Аммия III, приведенная здесь, имеет характерные для эпохи правления Эпамидонта V витиеватости и художественные вычурные детали. Тогда модно было щеголять искусством каллиграфии. У меня нет оснований считать свиток подделкой.
— В этом я и не сомневался,— перебил его Септимий.— Скажи мне, что думаешь ты о содержании?
— Сказка,— коротко, но как-то не совсем уверенно, высказался Юний.— Сказка, хотя для простой сказки слишком подробная и явно обработанная каким-то образованным, не лишенным сочинительских талантов человеком. Возможно, это был и сам почтенный Орибазий, хотя стиль вряд ли его. Следовало бы, конечно, удостовериться, существовали ли в то время тысяцкий по имени Люций или маг — бывший крестьянин из Пуантена.
— Они действительно жили тогда, я проверял,— спокойно отозвался Септимий.
— Хорошо, однако и это ни о чем не говорит. Иной раз о вполне живых исторических деятелях наслушаешься такого, что любая сказка меркнет и блекнет. Да взять хотя бы нынешнего аквилонского вседержителя. Ты слышал хотя бы одну историю о его молодости? Петрониус, марающий сотни свитков папируса в год дурацкими опусами о стигийских колдунах, обнаженных красотках и непобедимых кхитайских наемниках, коими в упоении зачитывается плебс, а ныне, увы, в согласии с модой, и королевский двор, никогда не измыслил бы такого. Даже его извращенной фантазии не хватило бы.
— Согласен,— подхватил Септимий.— Конечно, слышал. Какое мужество и благородство в сочетании с силой горного льва! — Он усмехнулся.— А еще я слышал о королевском гареме, вроде как в Туране. При этом туранскому шаху и не снились те подвиги на ложе любви, коими может похвастать наш король! Ты знаешь, сколько, хм, красоток он способен ублажить за ночь?
— О да, премного и предивно! И, надо сказать, не только наши доблестные рыцари пребывают в полном удовольствии от подобного образа жизни и мысли, но и прекрасные дамы тоже испытывают совершенный, я бы сказал, экстатический восторг! — воскликнул Юний.
— И прекрасные дамы, и благородные девицы! — поддержал друга Септимий.— Впрочем, я очень сомневаюсь, что после сего среди них еще остались девицы.
— Да, увы нам! Наша эпоха — эпоха упадка и воцарения варваров, развратников и пьяниц,— вздохнул Юний.
— Это так,— скорбно признал Септимий.— Да и все последние правители наши не отличались добронравием и высотой помыслов. И древние мужи тоже, по сути, если знать историю, были вовсе не столь благонравны...
— Падение нравов, упадок наук и искусств, тлен, безверие и разорение,— покачал головой Юний. — Кстати, мы, кажется, немного увлеклись и отклонились от главной темы беседы нашей.— Он в некотором замешательстве почесал свой высокий классический лоб. — На чем же я остановился?
— М-нэ-э...— многозначительно протянул Септимий, тоже упустивший несколько нить разговора.— Помнится, мы остановились на том, что факт существования Люция-тысяцкого и второго персонажа повести отнюдь не свидетельствует о ее правдивости.
— Именно,— облегченно выдохнул Юний. От напряжения мысли лоб его покрылся испариной.— Так вот, и поелику так, то для подтверждения истинности данной истории требуются либо иные, более весомые, доказательства, либо наличие еще какого-либо, желательно письменного, источника, повествующего непротиворечиво о том же. Что можешь ты привести?
— Немногое, однако, слушай. Я сам спрашивал пастухов с предгорий о существовании долины, описанной как капище подземного народца. Сведения легенды подтверждаются, горцы не погрешили против имеющегося текста ни единым фактом. Помнят они и о непонятных пропажах скота, и об исчезновении на пастбищах отряда аквилонских солдат. Правда, — уточнил он,— численность воинов за годы возросла с десяти до пятисот. Она могла бы увеличиться и еще, но пятьсот для здешних жителей — число предельное, ибо более грандиозного воинства они представить не могут. И огромный костер в первое полнолуние после осеннего равноденствия продолжает пугать суеверных туземцев. Мало того, во Фрогхамоке время от времени объявлялся хозяин, которому приходила идея собирать местные предания, да я и сам этим занимался. И что прелюбопытно: несмотря на огромное количество всяческих пещер, гротов, расселин, ни в одной легенде не повествуется о приключениях под землей, будто бы строгое табу наложено на все упоминания о происходящем под горами и холмами и тех, кто населяет подземелье, меж тем как у прочих горных народов непременно бытуют сказания о мире без солнца и разных гномах.
Здесь такого нет, кроме, разумеется, жуткой легенды о миндалеглазых карликах. Гномы, как выяснилось, вовсе не легенда, и наш славный король в этом лично несколько раз удостоверился. Так в чем же дело? Значит, у горцев есть причины бояться. Далее. Я не склонен верить никаким россказням о былом могуществе мифических атлантов. Вероятно, они были, но, думаю, не столь сильны и непобедимы, раз хайборийцы утвердили свое господство на материке. Но тайные храмы Митры в пещерах — не сказка, они и действительно существовали. Почему бы в этих горах не сохраниться подобному?
И, наконец, последнее. Две недели назад к отцу опять приходили пастухи: овцы снова стали пропадать незаметно и в никуда. А мальчишки из одной горной деревеньки, стоящей почти прямо над Фрогхамоком, отыскали в пересохшем летом русле горного потока гигантский трехпалый птичий след.
— Что ж,— настаивал на своем Юний, — и в этом нет ничего замечательного. Все может оказаться просто совпадением или мальчишескими проделками,— сказал он задумчиво, потом помолчал.— И, тем не менее, мне очень бы хотелось все это проверить...— Он поглядел мечтательно на сводчатый потолок, потом перевел взгляд на вид за окном.
В ответ раздался заразительный хохот Септимия. Молодой человек приподнялся на ложе и, обратившись к ничего не понимающему Юнию, давясь, проговорил:
— Друг мой, ты сам не заметил, как выполнил то, чего я хотел от тебя добиться. Мне вовсе не нужно было, чтобы мы вместе тосковали здесь, глотая вино кубок за кубком. Что в этом проку? Я ловлю тебя на слове. Ты сказал, что тебе самому интересно проверить все это. Так? — Глаза Септимия вновь сверкнули сухим лихорадочным блеском.
— Ну, да, сказал,— растерянно ответил Юний, тоже приподнимаясь, не в силах понять, куда клонит Септимий.
— Значит,— торжественно объявил тот,— решено! Если не завтра, то через день мы отправляемся в горы. И я не хочу слушать никаких возражений! — воскликнул он, видя слабую попытку Юния что-то возразить.- Я уже, как ты сам заметил, целый год не вел дел и не был в путешествиях, а ты и подавно. Даже если мы не отыщем ничего, то не вижу причины, отчего бы двум благородным нобилям не предпринять горную экспедицию и хотя бы там, в чистоте и первозданности горных лугов, отдохнуть от тупоумия и распутства, воцарившегося в столице. Все уже готово к походу, но последнее решение остается все же за тобой. Учти, если ты откажешься, я поеду один. Итак?
Юний поразмыслил еще немного, потом возвел глаза к потолку, пробормотал что-то, выдохнул, махнул безнадежно рукой и сказал:
— Разве могу я отпустить тебя одного? Ведь ты всенепременно ввяжешься без меня в какую-нибудь идиотскую историю. Что ж, ладно. Я еду. Вперед, на горные луга!..
Вот так и закончил Кондла Морниган свой рассказ о подслушанной беседе.
Нечего и говорить, что, как только письмо было написано, гонец тут же вскочил на коня и помчался во весь дух, только его и видели. Ему предстоял долгий путь, до самой Тарантии, где горец, к слову, не был ни разу и понятия не имел о тонкостях дворцового этикета.
Глава четвертая«ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ»Был глухой и пустынный предрассветный час, когда даже воры заканчивают свою темную работу и даже притоны на окраинах Тарантии затихают. У зарешеченных ворот в толстой высокой стене, окружавшей королевский дворец, сменялась четвертая ночная стража. Развод караула был почти завершен, когда из коридора между стенами, ведущего в огромный двор, послышались стук копыт и шуршание колес. Спустя несколько мгновений на освещенную площадь перед воротами вылетели четверо всадников и три колесницы.
Лица всадников и возничих скрывали капюшоны и защищающие от пыли дорожные маски. Темнота ночи делала покидающих замок и вовсе неузнаваемыми, хотя даже в багровом факельном сумраке можно было легко отличить их друг от друга по росту и телосложению: один был высок и могуч, двое — высоки и стройны, один среднего роста и кряжист, еще один невысок и крепок, а один из возниц не то что коротышка, но выглядел настолько субтильным, что одежда сидела на нем мешковато.
Один из всадников откинул капюшон и спрыгнул с коня. К удивлению начальника караула, перед ним предстал королевский канцлер Публий собственной персоной. Из складок плаща канцлер извлек свиток. Волевое, словно высеченное из гранита, строгое лицо с резкими правильными чертами, жесткий подбородок, крупный прямой нос, высокий лоб с залысинами, коротко стриженные волосы, серые проницательные глаза — сомнений быть не могло, это сам Публий.
— Этих людей следует пропустить немедленно. Вот распоряжение короля,— быстро и четко проговорил канцлер.
Начальник стражи был обучен грамоте в пределах, позволяющих прочесть свиток, который содержал сведения о том, нужно ли кого-то впустить или выпустить, в какое время и в каком количестве. Пересчитав по пальцам людей, лошадей и колесницы, он с недоумением уставился на Публия:
— Господин канцлер, здесь написано, что я должен выпустить восьмерых. С тобой же только семеро. Куда подевался восьмой?
«Этот педант Хорса не забыл о спящем гонце!» — Публий аж вспотел. Препираться с начальником стражи ворот было бесполезно: он подчинялся или командиру гарнизона, или королю, или подписанным ими распоряжениям, ничего иного для него не существовало.
— А меня ты забыл сосчитать? — призвав на помощь всю свою надменность и высокомерие, спросил Публий, приосанившись.— Открывай живее, или тебе мало королевской подписи?