Темная ночная земля раскинулась под ним. Горбы холмов спускались в необозримое лесное море. Пространства болот маслянисто мерцали, серебрились под встающим месяцем ленты глубоких и спокойных лесных рек. Стояла удивительно спокойная тишь, не отравленная ядом столичной суеты, и только на высоком холме у болот чернела тяжелая каменная корона Фрогхамока. Впервые за годы службы, проведенные на севере, Люций понял, сколь суров и прекрасен этот безлюдный край.
Дракон стал снижаться, и десятник увидел, что побудило его сделать это: на одном из холмов из надвинувшейся тьмы вдруг вспыхнул огонь пастушьего костра. Кто-то, несмотря на плачевные события последних дней и ночей, все же рискнул выгнать овец на горное пастбище. Вот когда у Люция по-настоящему захватило дух! Дракон, имея значительный вес, стал камнем падать вниз, со свистом рассекая густой ночной воздух. Хорошо еще, что земля уже погрузилась во тьму, и человек не видел, как стремительно растут казавшиеся мелкими камешками острые известковые скалы, как несется навстречу земля. Он видел только, как на глазах разрастается огненный цветок костра, и ощущение сладкой жути пронизывало все его существо.
Первый и единственный раз довелось ему участвовать, разумеется только как наблюдателю, в драконьей охоте. Головокружительный спуск закончился. Ящер вновь выровнял полет, и только тут Люций разглядел, что дракон скользит над самой землей, лишь немного выше кустов боярышника. К сожалению, человек не успел приметить, как далеко и в какой стороне от Фрогхамока опустился дракон. Сейчас же, по своему обыкновению, змей затаился за каменной грядой и медленно подбирался к добыче. Ворчание и лай неугомонных псов постепенно затихли. И, хотя разговоров у костра на таком расстоянии слышно не было, аквилонец не сомневался, что люди еще раньше оказались связанными чарами гипнотического сна. Даже Люций, прекрасно уже сознавая, чем обезоруживает противника дракон, ощущал расслабляющую члены вялость, леность мысли и рассеянность внимания.
Дракон между тем, почувствовав, должно быть, что все спокойно и можно приступать к делу, вытянул шею и стал осматривать пастбище. Убедившись окончательно, что ни люди, ни собаки не видят его, змей тяжело поднял крылья и, перевалив через камни, опустился наконец на траву. Но, прежде чем начинать охоту, ящер должен был освободиться от седока, который отнюдь не был ему в тягость при полете, но охотиться бы, безусловно, помешал. А Люцию впервые за весь полет стало действительно страшно. Одно дело там, в пещерах, где дракон почему-то повиновался жрецам Илу Всеединого, а что взбредет в голову злобной твари здесь, когда он на воле и сам себе хозяин? Люций сразу вспомнил всю силу и злобу дракона, когда расправлялся тот с его людьми той бурной ночью. И как только оставил ящер в живых его и несчастного пуантенца? Неужели посчитал за мертвых? Или отнес туда, где их, без сомнения, схватили бы подгорные карлики?
Но всякая охота гадать тут же пропала, когда дракон, остановившись, повернул свою ужасную голову и воззрился на Люция немигающими глазами, в которых человек увидел все тот же страшный огонь. Ужас, изгнавший все другие чувства, был так велик, что пальцы Люция разжались сами собой, и он, как мешок, повалился на траву, ожидая расправы. Дракону, оказалось, только того и надо было. Отделавшись без особых хлопот от наездника, он с неожиданным проворством, подобно юркой ящерице, но, не теряя при этом драконьего достоинства и стати, направился к стаду.
Овцы, зачарованные драконьим колдовством, даже не шевелились. Видимо, это был последний поход дракона в здешние места, ибо прежде змей осторожничал и не оставлял следов. Люций возблагодарил в сердце Митру Лучезарного. Естественно, после того, как оправился от ужаса. Не дожидаясь, пока дракон, разобравшись с овцами, вспомнит невзначай о нем, Люций ползком, пачкая о мокрую от росы траву свою белую одежду, забрался в какую-то яму, закрытую кустами, и притаился там, дрожа как осиновый лист. Страшная слабость охватила его, а в голове вертелась одна мысль: «Спасен!» Он не смел и носа высунуть из своего ненадежного укрытия: пожелай дракон отыскать его, это удалось бы змею без труда. Наконец послышались взмахи мощных крыльев. Черная тень пронеслась над холмами и исчезла, растворилась на фоне горной стены. Дракон улетел, унося добычу. Люций остался на свободе.
— Дальнейшие приключения десятника аквилонского гарнизона весьма прозаичны,— перешел Септимий к окончанию повествования.— Справедливо полагая, что проснувшиеся пастухи примут его, да еще облаченного в столь необычную одежду, за вора или злого колдуна, он решил самостоятельно добраться туда, где его знают в лицо, то есть во Фрогхамок...
Задача эта оказалась непростой: дракон посетил самое отдаленное пастбище, и до замка оставалось два дня пути через дикую местность, при этом никакого оружия у Люция не было. Ночевать в одиночестве на горных лугах было опасно: подгорные большеглазые нелюди могли напасть снова, да и повстречаться с горным медведем или волками, когда ты можешь защититься только парой не самых могучих в Аквилонии собственных рук, не очень приятно. Мало того, Люций, привыкший более к городам и казармам, нежели к лесистым просторам, не слишком хорошо ориентировался на местности и имел довольно смутное представление о том, как попасть во Фрогхамок. Спас его случай.
Той же ночью, спускаясь с предгорий почти на ощупь и продираясь сквозь росший в самых неподходящих местах колючий кустарник, Люций выбрался на освещенную молодой луной поляну и остановился в страхе и изумлении: посреди поляны на огромном пне, который остался, видимо, от одиноко стоявшего некогда здесь большого и толстого дерева, восседал здоровенный и почти голый мужчина. Всю одежду его составляла плохо выделанная и потому источавшая дикую вонь волчья шкура. Волосы его были длинными и густыми, но гребень не касался их, должно быть, с весны, а не мылись они, вероятно, с последнего явления в землях аквилонских блаженного Эпимитриуса,
Перед дикарем лежал чурбан. В руках здоровяк держал палочку из твердого, должно быть, дерева, поскольку, даже будучи заостренной с одного конца при помощи пальцев и зубов, она упорно не желала ломаться, когда мужчина, приставляя ее к чурбану, усердно вращал ее в ладонях, пытаясь, очевидно, извлечь огонь.
Получалось это у него плохо. С досады он вскочил, в ярости швырнул палочку на траву, затопал ногами и закружился по поляне. И тут взгляды Люция и дикаря встретились. Каково же было удивление обоих, когда один узнал в злобном горце-дикаре своего солдата, что родом из Пуантена, а тот своего командира — десятника, на котором зачем-то красовался изодранный и грязный шутовской балахон.
Нечего и говорить, что удивление мгновенно сменилось несказанной радостью, будто каждый встретил не кого-нибудь, а горячо любимого родственника. Кратко поведали они друг другу свои истории.
Оказалось, что солдат, после того как невидимые путы обездвижили его, а командир куда-то как сквозь землю провалился, оказался в положении своего рода почетной жертвы. Его связали настоящими веревками, а потом приковали на цепи в темной пещерке и только после сняли чары. Но, тем не менее, не убили сразу и не издевались, хотя он полагал, что таковое должно вот-вот случиться, а исправно кормили пищей из рыбы и каких-то растений.
За это время пуантенец заметил, что подземелья живут в полном смысле нечеловеческой жизнью. Миндалеглазые если и делали что понятное, так это кормили человека. Все остальное походило на какой-то муравейник. Все обитатели мира под холмами постоянно находились в движении, спешили куда-то, что-то перетаскивали, лопотали о чем-то на ходу на своем противном наречии. При этом и мужчины, и женщины, и даже дети — все были заняты. И круговерть эта продолжалась круглые сутки, за исключением трех перерывов, когда, точно сигналом трубным остановленные (хотя пуантенец ничего не слышал), они бросали свое дело тут же, где их заставал этот условленный миг, и удалялись чинно куда-то на довольно продолжительное время. Тот, кто нес тюк, бросал его тут же и уходил, беседующие прерывали свои речи и расходились в молчании, будто незнакомые, спешивший в одном направлении разворачивался и шествовал обратно в чинном спокойствии.
Что они делали там? Куда уходили? Молились? Совершали свои жуткие ритуалы или общались со своими ожившими заклятиями? Узнать пуантенец ничего не мог, но это и не было нужно. Само собой понятно, что в такое время убежать из подземелий было проще простого, а на поверхности пусть-ка попробуют справиться с аквилонским солдатом! Дело было за малым: освободиться от цепи (или от стены, к которой цепь была прикована) и узнать, в какую сторону идти, чтобы выбраться на свет, дарованный Митрой. Он уже пробовал разогнуть железные кольца или вытащить из стены пробой, но скоро понял, что для этого нужна сила дракона, если не большая, или заклинание, способное подчинить холодное железо. Такой силы даже у могучего пуантенца не было, а заклинаний он отродясь не знал. Правда, оставался еще замок на цепи, к которому полагался и ключ. Только где взять этот ключ, солдат и представить себе не мог.
А срок, назначенный ему неизвестно кем, приближался — об этом говорили черточки, нанесенные мелом на противоположной стене, которую освещал факел. В часы, когда пуантенец засыпал, чья-то рука старательно отсчитывала оставшиеся дни. Оставшиеся, скорее всего, до его смерти. Кто делает это, он никогда не видел, хотя воображение рисовало прежде всего того самого злобного мага, что так запросто обездвижил его в тот препечальный день.
Пуантенец видел во сне, как тот, скорчив злобную отвратительную гримасу, зажав в кулаке длинный тонкий и острый нож, бродит над его телом, заранее примериваясь, как это железо вопьется в ненавистную плоть человека из большого народа. Человек просыпался — на стене напротив в свете факела он видел все те же черточки, среди которых недоставало одной, и никаких следов. Надо ли говорить, что спал он, конечно, не в те часы, когда все нелюди пропадали невесть куда. В это время он как раз и пытался что-нибудь сделать с цепью.
Но черточки убывали, а цепь все не поддавалась. Когда их число сократилось с четырнадцати до девяти, он отчаялся бороться и, истомленный переживаниями, уснул незадолго до того, как все эти миндалеглазые идиоты побегут на свое непотребство. Единственным, что можно было любить в этих подземельях, был удивительный, теплый и толстый мох, на котором спалось, как в пуховой постели,— нигде больше такого ни Люций, ни солдат не встречали. На этом мху пуантенец и заснул, поглаживая его, как единственное сочувствующее существо.
Именно во время этого сна и произошло чудо, которое спасло пуантенца. Как всегда, ему снился мерзкий колдун, хотя на сей раз лицо его было не столь жестоко, как обычно, да и кинжала в кулаке не было. Колдун долго ходил вокруг, что-то бормотал, потом взмахнул откуда-то появившимся у него в руках большим платком, и платок мгновенно исчез, а в пальцах у колдуна появился ключ, который он вертел с легкостью и проворством вендийского жонглера, так что тот мелькал, превращаясь в нечто прозрачное.
Пожонглировав ключом вдоволь, колдун бросил его, как метают дротик, в замочную скважину, а сам заплясал в диком танце, так что руки, ноги, тело и голова двигались будто сами по себе в бешеном темпе, выписывая умопомрачительные вензеля. После очередного такого прихотливого па вдохновленный до исступления самим собою колдун расплясался так, что по горячности исчез, только дуновение долетело до солдата. И вместе с тем последовал тихий характерный щелчок: ключ повернулся в замке сам собой, дужка отпала, а затем ключ тоже испарился чудесным образом, лишь дымок синеватый пошел.
«Неужели свободен?» — не поверил себе пуантенец, не понимая, бодрствует он или еще пребывает во сне. Если во сне, то откуда звуки и ощущения, а если все происходит наяву, то какого черта злобной твари размыкать его оковы — поиздеваться решил, что ли? Да и вообще, что это он разгуливает по пещерам и пляшет подобно пиктскому шаману в столь неурочный час, когда все нелюди предаются беснованию совсем в другом месте?
И тут, сообразив, что сны снами, а дело делом, — жить-то ему очень хотелось,— преодолев тонкую, но трудную границу между видениями и бодрствованием, он открыл глаза. И успел заметить, как кто-то одетый в тонкую белую ткань, мгновенно отступил в темноту из круга света под догорающим факелом, и действительно, только дуновение коснулось лица пуантенца. Но этот кто-то определенно не был ни колдуном, ни вообще обитателем подхолмных пещер: фигура была высокая и тонкая, похожая на женскую! А час между тем и вправду был еще не поздний — нелюди покуда не начали шнырять по своим коридорам. Окончательно придя в себя, солдат взглянул на замок. Чудо! Замок действительно был открыт! Ключа рядом не было, но, пребывая в железном браслете с одним кольцом на левой щиколотке, пуантенец мог идти, куда ему заблагорассудится. И он поспешил встать — на стене исчезла еще одна черточка.
Кормили его не слишком щедро, и потому сказать, что он был полон сил, было бы неверно, к тому же от долгого сидения в глазах зарябило, и немного закружилась голова. Но скоро дурнота отпустила его. Теперь следовало определить, куда держать путь.
Он огляделся. Ниша, куда его водворили, находилась в длинном темном туннеле, уходящем в обе стороны в неизвестные подземные глубины. Слева от ниши во мрак ответвлялся узкий проход. Рассудив, что идти туда же, куда бегут все карлики на свой шабаш, было бы опасно, солдат пребывал в замешательстве. И тут — или это показалось? — из-за угла этого узкого бокового коридора мелькнула та самая белая полупрозрачная ткань и сейчас же исчезла.
Повинуясь безотчетному порыву, он двинулся вслед неуловимой незнакомке. В коридоре было темно, пришлось идти, держась рукой за стену. Он не ведал, где кончится этот проход, надо ли поворачивать еще или так и следовать вдоль стены, не знал, сколько еще ему идти, и надо ли торопиться.
Зато он верил, что удача наконец-то улыбнулась ему и Митра, услышав его молитвы, ниспослал ему спасение в лице светлого и таинственного проводника-хранителя, принявшего прекрасный и почти незримый облик.
— Весьма странно было бы, если б грубый пуантенский мужлан столь красочно и богоприятно мог излагать свои мысли,— заметил Септимий, саркастически улыбаясь.— И тем не менее я склонен думать, что чудо, дарованное свыше, тем паче дарованное в самый тревожный час, когда жизнь висит на волоске, способно привести к просветлению самую что ни есть темную и заблудшую душу. Не удивлюсь, если, преисполнившись благостного трепета пред деянием бога, косноязычный пейзанин заговорил вдруг не менее красноречиво, чем, скажем, достойный Тарквиниан. Истории известны такие примеры. Впрочем, я вновь уклоняюсь от повести,— спохватился молодой ученый.
Итак, продолжая следовать этим коридором, солдат вдруг ощутил, что под ногами его вода, притом очень холодная. Что ж, лужи в подземных катакомбах не были редкостью, и пуантенец смело двинулся вперед. Но вода с каждым шагом прибывала, и, когда она достигла бедер, он усомнился в правильности избранного направления и снова застыл в растерянности. Вода была просто ледяной, пальцы ног начинали стынуть. Кто же знал, вдруг здесь целое подземное озеро, выход из которого находится где-нибудь в глубине, куда даже опытный и сильный пловец не сумеет добраться?
И солдат воззвал к Митре Светозарному, дабы тот послал ему знамение, что путь его верен, либо, если это наваждение подземных бесов, изобличил его. И тут же он ощутил легкое касание на своей поднятой вверх руке — оно было прохладным и нежным. Будто чьи-то тонкие пальцы обняли его запястье и повлекли вперед. И он, преисполнившись возвышенных чувств и решимости, пошел, теперь уже не сомневаясь, туда, куда вела его рука поводыря, не обращая внимания на ледяной холод воды и забыв об ужасах, таившихся во тьме. Скоро вода подступила ему к горлу, идти далее стало невозможно. На свое счастье, он умел неплохо плавать и, оттолкнувшись от каменистого голого дна, поплыл вперед, делая мощные гребки. Над головой он по-прежнему чувствовал присутствие невидимого хранителя.
Так он проплыл довольно, как ему думалось, долго. Тишину не нарушало ничто, кроме плеска волн, которые он сам же и вызывал. Несколько раз он проверял, не появилось ли под ногами дно, однако воды по-прежнему были пусты и глубоки. Когда холод стал уже невыносим, он повторил попытку еще раз, и тут долготерпение его было вознаграждено. Почти онемевшие ступни коснулись поверхности, да не голого камня пещеры, а скользких водорослей. Выходит, он добрался до места, куда проникал если не солнечный свет, то свежий воздух снаружи! Стремительно вышел он на неизвестный берег, и порыв прохладного ветерка пахнул ему в лицо. Несмотря на холод, до дрожи пробиравший тело, на лбу у пуантенца выступил горячий пот. Он опрометью бросился вперед, пробежал, несколько локтей и вот, миновав поворот, оказался перед трещиной на высоте своего роста. Сквозь нее серело затянутое тучами ночное небо. Как в бреду, не помня себя от опьянения свободой, подтянулся он на руках и, обдирая плечи о твердый шершавый камень свода, вывалился на поверхность земли.