Он не угадал. Дверь хлопнула, стоило волшебнику оторвать взгляд от часов. Громко хлопнула, требовательно, заявляя о себе во всеуслышание. Матвей громкие звуки не любил с детства, они внушали ему не ужас, но необъяснимую тревогу, а в последнее время дверь хлопала особенно громко, злонамеренно громко, и Матвею хотелось заткнуть уши.
- Я дома! - крикнула мать. - Матвей! Я дома.
- Я слышу, мама. Я на кухне.
- Да? И что ты там делаешь?
- Хлеб клал. Я твои булочки купил.
- Какой замечательный у меня сын, - добрым голосом пропела мать, появляясь в дверях кухни. - Сегодняшние?
Это была невысокая, полноватая женщина шестидесяти с небольшим лет. Звали ее Алевтина Григорьевна. Всегда подтянутая, накрашенная, причесанная, она словно бросала вызов миру растреп и нерях, у которых вечно времени не находилось на то, чтобы элементарно волосы в хвост собрать или носки со шнурками погладить. И оправдания из нерях сыпались, как из рога изобилия: то дети, то работа, то дела домашние.
У матери Матвея таких проблем просто не существовало. Она жила в строгом соответствии с установленным ею же раз и навсегда расписанием и отклониться от него ее не смогла бы заставить даже собственная смерть. Все остальное могло катиться в пропасть.
- Спасибо, - сдержанно поблагодарил Матвей. - Сегодняшние.
- Ты дату посмотрел или как обычно на слово продавщице поверил?
- Посмотрел, конечно. Как ты учила, - отчитался Матвей и спросил: - Как прошел день?
Мать утомленно прикрыла глаза, буквально на секунду, но этого оказалось достаточно, чтобы сын предположил:
- Устала? Сильно? Давай я тебе чаю сделаю, хочешь?
- Разумеется, хочу. Только заварки много не клади, и сахара - одну ложку. И чайник обязательно доведи до кипения. А я пойду переоденусь. Да... - обернулась она уже в дверях. - И тебе советую.
Матвей поставил чайник на плиту и во второй раз за вечер порысил в свою комнату. Там он быстро переоделся в домашнее - мягкие хлопчатобумажные штаны и майку, ноги сунул в старческие тапки (клетчатый верх и стертая практически до дыр подошва) и поспешил обратно на кухню, где уже начинал шуметь чайник. Спускаясь, волшебник машинально посчитал ступени и порадовался, что их количество с утра не изменилось.
...Матвей въедливо, тщательно пристраивал любимую мамину чашку на стол, когда его накрыло ощущение постороннего внимания к своей персоне - внимания оценивающего, тревожащего. Он напрягся, застыл в ожидании непонятно чего, но ничего не происходило. И только чужой взгляд продолжал сверлить затылок. Он был такой настойчивый, этот взгляд, такой пронзительный, что казалось, видит насквозь и волшебника, и его немудрящие мысли, и его потаённые страхи и страстишки. Матвей нервно повертел головой по сторонам, но никого в кухне не обнаружил. Потер ладонью то место, куда, по его ощущениям, безотрывно смотрел неизвестный, и пошевелил губами.
Ему стало неуютно, плохо. Захотелось закрыть голову руками и убежать, скорчиться в темном углу, где его не найдут. А взгляд не отставал, он давил, и сверлил, и вбуравливался. Матвей попытался не обращать внимания, но не вышло.
- Это мне всего лишь кажется, - пробормотал он себе под нос, потирая вспотевшие ладони. - Это всего лишь мое воображение. Я устал и, как следствие, чудятся мне всякие ужасы.
И вдруг ему показалось, что кто-то хмыкнул. То ли издевательски, то ли по-доброму. Матвей сильно вздрогнул и посмотрел в ту сторону, откуда предположительно донесся смешок. Никого. На всякий случай он посмотрел и в другую сторону, с тем же результатом, то есть без него. Затем окончательно осмелел и оглядел кухню целиком. Никого.
- Показалось, - внушительно сказал Матвей сам себе. - Мне всего лишь показалось.
Он вообще был трусом, этот тридцатилетний волшебник. Обычным, рядовым трусом, но при этом волшебником. "Как будто среди волшебников не может быть трусов! - успокаивал он себя. - Невелика беда. Подумаешь - трус".
И возражал - в мысленных беседах, которые частенько вел сам с собой. И вовсе не потому, что поговорить было не с кем, а потому что открыто выражать свои мысли был не приучен. Мать не раз клеймила их, эти его мысли, как малопригодные для воплощения в жизнь, оторванные от реальности и инфантильные, и Матвей привык считать их такими же.
"Тебе тридцать лет, а ты боишься! Всего. Это никуда не годится, Матвей".
"Я боюсь, да, но кто сказал, что это плохо? Неужели мне не может быть страшно вообще?"
"Ты - мужчина. Ты не имеешь права бояться. Ты - надежда и опора своей матери. Как она сможет на тебя рассчитывать, если ты... размазня, слюнтяй?"
"Я не размазня! Я осторожный! Ведь храбрые существа - они тоже испытывают страх, но делают дело вопреки ему. Вопреки неизвестности и неопределенности будущего! Это закон природы. Если бы мы не ведали страха, не выжили бы..."
"Не смей перечить!" - и от того, что в возражениях были слышны мамины интонации, Матвей начинал бояться еще больше. Бояться и чувствовать себя ничтожным, кругом виноватым. Когда другие смело пробовали свои силы в институте, он стоял в сторонке, наблюдая. Его постоянно преследовал страх провала и последующего всеобщего осуждения, или, что куда хуже, осмеяния. И оттого, наверное, все всегда валилось из рук уже заранее.
"Я стараюсь, я, правда, стараюсь!"
"Плохо стараешься, Матвей! Ты должен быть первым и лучшим. Уникальным. Ты должен доказать, что достоин называться сыном своей матери. Ты должен оправдать ее ожидания. Только так ты сможешь отблагодарить ее за потраченные на тебя усилия".
"Обязательно, я... обязательно!"
Такие беседы обычно приводили к тому, что Матвей увязал в них, как в болоте, и, пытаясь вылезти, делал только хуже. Ему представлялось, что он ни на что ни годен, что его существование бессмысленно настолько, насколько это вообще возможно; осознание, что изменить ситуацию ему не по силам, отравляло жизнь. Доходило до того, что ему начинало казаться, что окружающие смотрят на него с отвращением, потому что знают, что он - слабак. Что его не любят, презирают - втихомолку, даже люди, и лишь делают вид, что все нормально, улыбаются картонными улыбками, отделываются пустыми фразами.
Матвей схватился за голову, которая вдруг разболелась так сильно, что казалось, глаза из орбит вылезут. В ушах стоял тонкий, противный звон, и от общего разлада бытия хотелось выброситься в окно или схватиться за нож.
- Матвей!
Волшебник моментально отнял руки от головы и выпрямился.
- Да, мама?
Алевтина Григорьевна, затянутая в длинное домашнее платье, стояла в дверях и смотрела на сына. Строго, но без осуждения, хотя Матвей прекрасно понимал, что это еще ничего не значит. И оказался прав.
- Чайник выключи, будь так добр.
Матвей перевел взгляд на плиту и только сейчас осознал, что звон в ушах - это совсем не звон, а свист чайника, который закипел.
- Я, конечно, понимаю, что ты устал тоже. Хотя от чего можно устать, перебирая бумажки в вашей богадельне, ума не приложу, да ладно. Примем как данность. Но двадцать минут делать чай - это уже слишком! И о чем таком можно мечтать, чтобы чайник не услышать, я тебя спрашиваю, Матвей? Что за глупые театральные жесты? У тебя голова болит? Выпей таблетки. Ты знаешь, где они лежат.
- Мам, я задумался, вот и все, - оправдание прозвучало нелепо, Матвей выглядел жалко, и это понимал. Но - как и всегда - ничего не мог с этим поделать. - Чай уже почти готов.
От внутреннего расстройства разом сместились все акценты. Вызывавший ужас взгляд вообще перестал существовать, головная боль прошла, как не было, и все помыслы Матвея были заняты одним - сколько ложек сахара класть в чай? Столько лет они с матерью живут, и каждый раз она пьет чай по-новому. То приторный, аж зубы сводит, то вообще без сахара, то чернее ночи, то едва окрашенный, и ведь говорила же она... так сколько? И как бы узнать, чтобы она не обиделась на невнимание с его стороны?
- Ох, боги, и за что мне такое наказание! - не выдержала Алевтина Григорьевна, и, выхватив у замешкавшегося сына ложку, сделала все сама. - Нет, это у тебя от отца, от отца! Другого варианта быть не может. Ничего попросить нельзя, все витает мыслями непонятно где. Толком ничего не добиться. Откуда такая нерешительность? Я столько сил в тебя вложила! Я ночей не спала, я душу перетряхнула себе! А ты... тебе надо с Алекса пример брать, вот кто волшебник настоящий! Эталон!
Матвей слушал ее, стискивая кулаки, и ему вдруг показалось, что мать над ним издевается. Ну не может же он в самом деле быть настолько бестолковым? Или может? И ведь она не со зла, она его любит, да? Ведь матери не могут своих детей не любить, иначе какие они матери? Уж совершенно несправедливо со стороны богов будет давать таким женщинам - бесчувственным, жестким - возможность заводить детей. А раз родила ребенка - значит, должна любить. А то, что критикует постоянно - заботится, лучшего желает, вот и направляет по верному пути. Ей же виднее.
- Достань из холодильника помидоры, помой и порежь. Только кубиками, как я учила. Потом возьми миску, которая поглубже, и туда их выложи. А я пока ужин готовить буду.
Матвей терпеть не мог резать помидоры, потому что не умел точить ножи. Вследствие этого ножи резали плохо, и помидоры вечно расползались, утекали, ломались и мялись, сок брызгал в разные стороны, отчего мать приходила в ярость. Вот такая сложная цепочка.
- Ножи тупые! - обычно укоряла его мать. - Ты опять не поточил их. Заклинание забыл?
А когда Матвей, потея и нервничая под пристальным маминым взором, кое-как справлялся с поставленной задачей, торжественно изрекала:
- Помни, Матвей, волшебство, оно не для ежедневного использования. Оно должно применяться только в крайних случаях, иначе ты рискуешь стать бездельником и болваном. А ты же у меня хороший мальчик, не правда ли?
- Но... ты же просила...
- Мало ли что я просила, - парировала мать снисходительно. - А если я тебя прикажу с крыши спрыгнуть или ногу себе сломать, ты и это выполнишь беспрекословно? Больше самостоятельности, Матвей, больше самостоятельности. И потом, без заклинания вполне можно обойтись. Спасибо большое, что поточил ножи, но... в следующий раз, может, сделаешь это вручную?
А вручную у Матвея выходило и вовсе ужасно. Мать выуживала откуда-то из небытия точильный камень, который, судя по плачевному состоянию, использовался еще прадедом Матвея, и совала сыну в руки. Тот послушно принимался за дело, но то резал себе пальцы, то тыкал ножом и портил недавно купленную матерью скатерть, то кромсал стол, да так, что потом полировать приходилось...
- Как скажешь, мама, - ответил Матвей на все сразу и ни на что конкретно. Повернувшись, он вытащил из подставки нож, хотя больше всего на свете ему хотелось убежать из этого дома куда глаза глядят. Оказаться там, где нет давящих стен и язвительного взгляда матери; где ликует и вздымается к бескрайним небесам огромное пространство, и нет границ, нет правил и условностей. Лишь спасительная свобода и покой...
- Как скажешь, - фыркнула мать за его спиной. - Тебе сколько лет, Матвей? Так и будешь всю жизнь моими советами руководствоваться? Тоже мне... как скажешь...
Ужин прошел. Быстро, и слава демонам. Матвей умял свою порцию картошки в два счета, хотя мать смотрела недовольно.
- Надо тщательно жевать, - выдала она под конец, когда Матвей, поблагодарив за ужин, вытащил себя из-за стола. - Это никуда не годится.
Волшебник кивнул, сполоснул руки в кухонной раковине и удрал в свою комнату. Там он рухнул на кровать, не раздеваясь, и то ли уснул, то ли потерял сознание, а может, наоборот, проснулся, вынырнул из кошмара повседневности.
Глава 2. О преимуществах и недостатках брака по расчёту.
Стук в дверь прозвучал похоронным колоколом. Лера сидела на диване и смотрела телевизор. Точнее будет сказать, пялилась в экран, не воспринимая ни звук, ни картинку. Забыты были повседневные дела, не расплатившиеся клиенты и заказы. Забыт был ужин, так и оставшийся в виде сырого мяса и несваренных макарон. Лере было грустно, маятно и тоскливо. Она ждала и ждала, то и дело кидая взгляд на часы, истово желая, чтобы этот день поскорее закончился - без роковых последствий. Чтобы жених забыл, или не пришел, или адрес перепутал и в ад отправился вместо ее дома N 5 по улице Новоселов. На стук в дверь она не отреагировала - если это он, сам войдет, ему позволение никогда не требовалось, а остальные... позвонят или еще раз придут. Завтра, когда она будет в более приподнятом настроении. Или через год-другой.
- Добрый вечер, - прозвучало откуда-то слева.
Лера неохотно повернула голову. Рядом с диваном стоял ее будущий муж, волшебник по имени Александр. Довольно привлекательный, если кому-то нравятся темноволосые неулыбчивые типы с холодными черными глазами и полным равнодушием к жизни в качестве приятного дополнения. Лере, в общем и целом, первое было по нутру, а вот от последнего она бы с удовольствием отказалась.
- Добрый. - Она встала, улыбнулась, как и подобает воспитанной особе. - Хотите чаю?
- Нет, я по делу. - "А я-то подумала, мимо проходил...". - Бракосочетание состоится на следующей неделе, в среду. Возражения?
Возражений не последовало, впрочем, как и выражений восторга, которые были бы уместны. Свадьба, как-никак, намечается, не похороны. К тому же, с волшебником, которого она знала десять лет. Правда, за это время ее удостоили лишь парой-тройкой визитов, да несколькими спасениями ее непутевой жизни, но все одно - для зарождения маломальской симпатии Лере этого было мало. Поэтому она лишь слегка наклонила голову в знак того, что услышала.
- Нет возражений. От меня что-нибудь требуется?
- Только добровольно данное согласие. Перед богами. Это все.
- То есть, церемония все-таки будет? Со всеми атрибутами? - в последний момент Лера передумала, и фразу "замшелые традиции" заменила более приличным словом.
Бракосочетание в их королевстве было возможно провести двумя способами - полноценной церемонией в храме с благословением богов или простой росписью в доме бракосочетаний и жизненных согласований. От первого варианта большинство современных пар отказывалось, руководствуясь, в основном, одинаковыми, чисто практическими соображениями. Самое главное из них - невозможность получить развод в дальнейшем. Благословение богов - не игрушка, которую можно передарить или задвинуть подальше в угол, когда надоест. От него нельзя отказаться - и сохранить жизнь или здоровье. Полная церемония проводится раз и навсегда. Она только для абсолютно уверенных в чувствах своих и своего партнера.
Другое, не менее важное, соображение - одна конкретная выдержка из клятвы верности про взаимную поддержку, "в горе и в радости, в счастье и в беде, в моменты побед и поражений". Находились в свое время умники, которые, не имея возможности развестись, втихую разъезжались и продолжали жить своими жизнями. Увы, недолго. "Вместе навеки" - до смерти и вероятно после - это предупреждение следовало бы выгравировать на воротах храма. К сожалению, никто этого сделать не догадался.
Были еще нюансы про супружескую верность, "здоровье и болезнь, богатство и бедность", но до них дело обычно не доходило, большинство самоуверенных пар спотыкались на первых двух пунктах.
Именно поэтому обрел популярность второй вариант бракосочетаний - простой, без церемоний и вмешательства богов. Без волшебства, таинства и благословения свыше, от которого, как показало время и практика, больше вреда, чем толку. А, может, сами брачующиеся перестали любить друг друга в достаточной степени... Жених и невеста обменивались словами любви, которые не имели никакого смысла, целовались и надевали друг другу на шею кулоны - символ "простого" брака; легко и безыскусно, а главное - без последствий для здоровья. "Сложная" церемония предусматривала массивные кольца, которые можно было снять только вместе с пальцем.