Он торопливо стащил кольчугу и просоленную грязную рубаху. Оторвал левый рукав, сложил в широкую повязку и плотно обмотал голову, на ощупь стараясь охватить все ссадины и раны. Шум в ушах утихал, но теперь в голове стучали барабаны, и каждый удар отдавался в костях черепа. Дико заломило мышцы шеи и плеч. Он попытался сплюнуть, но пересохшее горло не соглашалось. Три дня без глотка воды. Перед глазами все колебалось, словно он встал в сердце землетрясения. Шатаясь, человек взошел на берег и подобрал меч. Опустился на колени перед обезглавленным трупом медведя. Прорезал грудную клетку, достав еще горячее сердце. Потянул, отсекая артерии и вены, и вырвал, поднимая над головой, выжимая в рот словно губку. Кровь хлынула из аорты струей.
Он жадно напился, в конце сомкнув губы над трубкой аорты и высосав последние капли.
Затем впился зубами в мясо, начав утолять голод.
Постепенно зрение прояснилось, и он в первый раз заметил дождь листьев, который уже стихал: тяжелые тучи сомкнулись в битве вокруг небесной раны.
Он доел сердце, облизал пальцы. Снова встал и вложил меч в ножны. «Барабанный бой» уменьшился, хотя боль все еще терзала шею и спину — мышцы и сухожилия только начали жаловаться на излишне жестокое обращение. Он выстирал оставшуюся без рукава рубаху и выжал — бережно, ибо она была ветхой и готовой порваться от небрежного усилия. Затем скользнул в рубаху, отряс от влаги кольчугу и натянул на плечи.
Направившись вглубь суши.
Взойдя на гребень старой береговой линии, он понял, что оказался в пустошах. Скалы, кустарник, кучи пепла; на расстоянии овраги и скопления камней — хаотические складки, тянущиеся до диких, иззубренных холмов.
Слева — к северу — мутная дымка над другими линиями холмов. Он прищурился, в течении еще тридцати сердцебиений рассматривая туманную даль.
Над головой уже мелькали голубые лоскуты — буря пошла в сторону моря, вялые листья виднелись в воздухе и падали, марая белопенные волны открытого простора. Ветер потерял ледяную свежесть, потому что солнце прорвало облака, обещая начать атаку на плоть смертных. Кожа мужчины была темной, потому что родился он в саваннах. Он выглядел прирожденным воином: прочные кости, поджарые мышцы, гордая осанка, заставляющая его казаться выше своего роста. Непримечательное лицо носило следы пережитых страданий, но щедрый дар зверя — сердце — уже начал возвращать мужчине привычную неколебимую силу. Однако раны все еще палило огнем. Он понимал, что вскоре придет лихорадка. Поблизости нет ничего, способного дать укрытие от лучей солнца. Возможно, в оврагах найдутся пещеры, выступы. Но… до них пятьсот шагов, если не больше. Сможет ли он дойти?
Придется.
Смерть — немыслимое дело. И это не преувеличение. Когда смертный отрекается от Худа, врата для него закрываются. Забвение или бесконечные муки — трудно сказать, какая именно участь ожидает такого человека.
И в любом случае Скиталец не стремится узнать ответ. Нет, пусть Худ сам его отыщет.
А уж он найдет, чем встретить.
Перекинув веревочную привязь через левое плечо, убедившись, что рукоять меча, названного Мщением, готова при необходимости оказаться в руке, он начал путь через бесплодную равнину.
За спиной отломанные сучья посыпались из низких облаков, плюхаясь в воду с такой силой, будто летели от самой луны.
* * *Поляна носила явные следы пахоты; ноги шагавших по пояс в сорняках путников цеплялись за каждую борозду. В дальнем конце виднелась проваленная крыша амбара. Молодые деревца торчали из пола, наглые, как всякие завоеватели. По-видимому, только это и осталось от племени, когда-то населявшего лес. Человеческая воля отвоевала себе фрагменты дикости, но в конце концов воля проиграла. Нимандер понимал: еще сто лет, и следы поля совершенно исчезнут. Хрупок лик цивилизации. Это основание для страха — или для облегчения? Все победы мимолетны перед терпением природы. Отличный повод для оптимизма. Нет ран столь глубоких, что их невозможно залечить. Нет такой ярости, которая не станет когда-то безразличием.
Нимандер подозревал, что смог узреть лицо единственного истинного бога. Это само время, вечно меняющийся и неизменный тиран, которого не победит никакая тварь. Даже деревья, камни и воздух однажды склонятся перед ним. Будет последний рассвет и последний закат, итоговая сдача. Да, время поистине бог, играющий в одну игру и с мошками и с горами. И с глупцами, строящими горные твердыни. Время миролюбиво, оно спокойно измеряет торопливый ритм сердца крысы и медленные вздохи точащего скалу ветра. Оно довольно светом растущей звезды и судьбой капли дождя, высыхающей на подносе пустыни.
— Что вызвало улыбку, кузен?
Нимандер поглядел на Скиньтика: — Думаю, это было откровение.
— Чудо, значит. Наверное, я тоже обращусь в новую веру.
— Тебе потребуется изменить воззрения. Не думаю, что мой новый бог требует поклонения и отвечает на молитвы, какими бы рьяными они ни были.
— И что же тут необычного?
Нимандер вздохнул: — Возможно, я этого заслужил.
— О, ты слишком легко сворачиваешь на тропу, на которой можно пораниться. Даже если пораниться — не твое сознательное намерение. А я все еще хочу вступить в секту поклонников твоего нового бога, Нимандер. Нельзя?
Десра вздохнула сзади: — Я расскажу вам, чему следует поклоняться. Силе. Такой могучей, что дает вам возможность творить что вздумается.
— Такая свобода всегда иллюзорна, сестрица, — сказал Скиньтик.
— Дурак. Только такая свобода не иллюзорна.
Нимандер скривился. — Не припоминаю, чтобы Андарист казался свободным.
— Потому что брат был сильней его. Аномандер был свободен нас покинуть, не так ли? Какую жизнь выбрал бы ты?
— Возможно, ни ту ни другую, — сказал Скиньтик.
Нимандер не мог видеть выражения лица находившейся сзади сестры, но вполне воображал презрение, с которым она встретила слова Скиньтика.
Скол шел где-то впереди, почти скрывшись из вида; выходя на очередное заросшее поле, они замечали его на другом краю — словно взрослый спешит, недовольный отстающими, едва шагающими детишками.
Ненанда взял на себя задачу охранять их сзади, как будто они шли в набег по вражеской территории. Окруженный подозрительными птичьими трелями, коварными ямами и надоедливыми насекомыми, он шагал, не снимая руки с меча и зыркая глазами на каждую тень. Нимандер знал: он будет делать так целый день, накапливая гнев и раздражение до вечера, когда они усядутся у костра — его разведение Ненанда тоже считает слишком опасным и беззаботным, и если не говорит этого вслух, то только потому, что Скол не поощряет — Скол, прикормивший его крошками одобрения. Юный воин уже пристрастился к скудному корму и жадно ожидает новой порции.
Без него он может осыпаться, упасть внутрь себя, словно сдувшийся пузырь. Или взорваться, набросившись на любого из родичей. На Десру, ставшую ему любовницей. На Кедевисс и Аранату, «бесполезных женщин». На Скиньтика, который «смеется, чтобы скрыть трусость». Или на Нимандера, «ходячий позор». Ну, не будем углубляться в эти намеки…
«Не тревожься, любимый. Я жду тебя. Вечно. Будь сильным и знай: ты сильнее, чем думаешь. Думай…»
И тут иной голос прозвенел в уме, более резкий, полный яда: — Она ничего не знает. Она лжет тебе.
Фаэд.
— Да, братец, тебе от меня не скрыться. Твои руки все еще горят. Все еще чувствуют жар моего горла. Мои выпученные глаза смотрят на тебя, они вбиты словно гвозди в твою душу, да? Железные острия медленно проникают в твои собственные глаза — такой холод, такая боль — тебе никогда не вытащить их, никогда не найти спасения.
«Я отрицаю свою вину? Я когда-либо пытался отказаться от истины?»
— Это не мужество, братец. Это отчаяние. Жалкая сдача. Помнишь Вифала? Как он взял на себя то, что должен был сделать ты? Он схватил меня словно куклу — да, впечатляющая сила! Воспоминания греют меня, Нимандер. — Она захохотала. — Вифал, да, он знал что делать, потому что ты не оставил ему выбора. Потому что ты провалился. Ты так слаб, что не смог убить сестру. Я видела это в глазах, о да, в последний миг!
Похоже, Нимандер издал какой-то звук: Скиньтик повернулся, поднял брови.
Нимандер покачал головой.
Они шли между деревьями с мягкой светлой корой по толстому слою опада, переступали корни. Пестрый свет, иногда шум вспугнутой белки, треск сучка в кронах. Листья шептали — да, и только — то… шепот листьев и разыгравшееся воображение…
Фаэд фыркнула: — Иногда хорошо быть плохим. Иногда темная страсть пылает словно щепки сухого дерева. Иногда, любимый, мы находим удовольствие в чужой боли. Вспомни ту поэтессу, Нимандер! Из Харкенаса! Андарист неохотно говорил о ней, но я нашла в Старых Свитках все ее сочинения. «Кончиками пальцев всех ты подчинишь». Ах! она знала! Они все боялись ее, и не произносят ее имени, запретного имени, но я узнала… и…
«Нет!»
Руки Нимандера сжались, словно вновь сокрушая горло Фаэд. Он видел ее глаза, да, выпученные, огромные, готовые лопнуть. В душе он снова выдавливал из нее жизнь.
Из листьев донесся шепот темного удовольствия.
Внезапно похолодев, устрашившись, Нимандер расслышал понимающий смешок Фаэд.
— Ты выглядишь больным, — сказал Скиньтик. — Не пора ли остановиться?
Нимандер покачал головой — Нет. Пусть нетерпение Скола влачит нас вперед, Скиньтик. Чем скорее мы закончим… — Он не договорил, не желая полностью формулировать мысль.
— Смотрите вперед, — призвала Десра. — Скол дошел до края леса, и нам недалеко осталось.
Ее нетерпение было всего лишь мутным, искаженным подражанием страсти Скола. Так она очаровывает мужчин — посылая им их же отражения, обещая изменчивую себя словно приз, драгоценный дар. Питая нарциссическую самовлюбленность. Она кажется способной похищать сердца без всяких затруднений… но Нимандер подозревал, что Скол слишком сильно одержим собой, слишком защищен, чтобы пасть жертвой ее приступа. Он не допустит ее к уязвимым местам. Нет, он попросту использует ее, как она использует мужчин. Это породит самую ядовитую обиду.
Нимандеру не хотелось предупреждать Скола. «Оставим им двоим игры и грядущие раны».
— Да, оставим их, братец. У нас ведь свои игры…
«Могу ли я как-то придушить тебя, сестра?»
— Если будешь так любезен.
Просека расширилась, выведя их реке или ручью. Поля на другой стороне были засажены рядами странных растений с широкими пурпурными листьями. Пугала на крестах торчали столь часто, что казались шеренгами солдат. Неподвижные фигуры в лохмотьях были расположены в нескольких шагах друг от друга. Они почему-то наводили дрожь.
Скол прищурился, разглядывая далекое поле и его потрепанных стражей. Цепочка звякнула, кольца закружились, став размытыми пятнами.
— Похоже, — подал голос Скиньтик, — на той стороне есть тракт.
— Что это за растения? — спросила Араната.
Никто не ответил.
— И зачем так много пугал?
Опять все промолчали.
Скол повел подопечных через реку.
Вода была темно-зеленой, почти черной, столь нездоровой на вид, что никто не захотел пить ее. Они нашли камни, не желая ступать по мелководью.
Они взобрались к полю, над которым жужжали тучи насекомых, взлетавших с верхушек растений с бледно-зелеными цветками, чтобы сесть на соседние.
Когда они подошли ближе, то замедлили шаг. Даже Скол наконец остановился.
Пугала были когда-то живыми людьми. Грубое тряпье плотно обматывало их головы, тела, ноги и руки; какая-то черная жидкость капала на землю. Головы свисали, густая темная субстанция нитями тянулась из закрытых марлей носов.
— Думаю, они питают растения, — спокойно сказал Скиньтик.
— Кровью? — спросил Нимандер.
— Не похоже на кровь. Хотя кровь, наверное, тут есть.
— Значит, они еще живы.
Однако это казалось невероятным. Ни одно из тел не шевелилось, никто не поднимал замотанных голов на звуки голоса. Воздух смердел смертью.
— Они не живы, — сказал Скол. Он уже не крутил цепочку.
— Тогда что из них течет?
Скол двинулся через поле по узкой извитой тропинке. Нимандер заставил себя пойти следом, услышал, что двинулись и остальные. Они шагали по полю, среди трупов и растений высотой по голову человеку; гнилой воздух внезапно наполнился крошечными мошками с морщинистыми крыльями. Они влажно шлепались в лица.
Анди спешили, кашляя и задыхаясь. Под ногами были влажные борозды, тяжелая черная грязь налипала на мокасины, заставляя спотыкаться и скользить по уклону. В конце концов они выбрались на вершину возвышенности, миновав ряды «чучел», спустились к дороге. За ней на другом поле торчала целая армия трупов — тысячи свесившихся голов, бесконечный поток черных слез.
— Благослови Мать, — прошептала Кедевисс. — Кто сотворил такое?
— «Всякая возможная жестокость неизбежна», — снова процитировал Андариста Нимандер. — «Любое мыслимое преступление можно считать свершенным».
— Попробуй иногда высказывать собственные мысли, — сухо сказала Десра.
— Он видел верно…
— Андарист сдал душу и думал, будто выиграл мудрость, — бросил Скол, подчеркнув свое заявление звоном цепочки. — Но он, вероятно, был прав. Хотя все это заставляет думать о… необходимости.
Скиньтик фыркнул:- Необходимость. Слово, оправдывающее любое бесчестие.
За ужасной армией, за зловещими красными растениями показался городок, приземистый и почти идиллический. Лесистые холмы вдалеке. Дымок поднимается над черепитчатыми крышами. Несколько фигур на узких улицах.
— Думаю нам лучше ни с кем не встречаться, — заявил Нимандер. — Возможность оказаться торчащим над растениями не вдохновляет.
— Этого не случится, — обещал Скол. — Нам нужны припасы, мы можем заплатить. К тому же нас уже заметили. Идемте. При удаче там окажется гостиница или таверна.
Человек в лиловом приближался с перекрестка между трактом и насыпной дорогой. Тело под залатанной рясой было голым и белым, а ноги запачкались в черной грязи. Длинные, грязные, нечесаные волосы болтались над плечами. Руки его были почти до смешного большими; их тоже пятнала грязь.
Осунувшееся лицо расплылось в улыбке, глаза широко раскрылись при виде Тисте Анди. Взмахивая руками, он заговорил на незнакомом Нимандеру языке. Потом — явно чертыхнувшись — сказал на ломаном андийском: — Торговцы из Черного Коралла всегда желанны! Город Морско рад привечать гостей, родичей Сына Тьмы!
Скол жестом подозвал спутников к себе.
Человек в рясе, все еще улыбаясь словно безумец, резко развернулся и побежал по дороге. На главной улице собрались горожане, молча наблюдавшие за пришельцами. Их было около двух десятков. Люди расступились, когда Анди подошли к границе города; Нимандер увидел на их лицах тупое уныние, а в глазах — пустоши сожженных душ, столь откровенные, столь бесстыдные, что вынужден был отвести взгляд.
Их руки и ноги были покрыты черным; черные круги обводили глаза и рты, создав видимость дыр на лице, пустых и словно бездонных.
Человек в рясе сказал: — Новый век, торговцы. Богатство. Бастион. Вереск. Даже Перспектива восстает из праха и костей. Сэманкелик, слава Умирающего Бога. Множество жертвоприношений. Добровольных, о да. Добрая воля. И такая жажда!
Их провели на широкую площадь с каменным колодцем в середине. На выщербленных известняковых плитах и скамьях лежали груды сорванных пурпурных растений — кочаны размером с череп свисали, напоминая ряды детских голов с деформированными от солнца лицами. Около колодца старухи поднимали воду и передавали ведра по цепочке, тянувшейся между скамей к низкому, неуклюжему храму. Пустые ведра возвращались обратно.
Человек в рясе указал на храм — похоже, единственное каменное здание городка. — Раньше освящен во имя Панниона. Никогда больше! Теперь Умирающий Бог. Да, его тело лежит в Бастионе. Я видел его. Глядел в глаза. Вы вкусите слезы Умирающего Бога, друзья? Так нужно!
— Что за ужасный кошмар воцарился здесь? — прошептал Скиньтик.
Нимандер покачал головой.
— Скажи, мы похожи на торговцев?
— Откуда мне знать?
— Черный Коралл… Сын Тьмы… Наши сородичи стали торговцами?!