Так прошел почти весь день. Солнце уже начинало склоняться к горизонту. Я понял… Да что тут было понимать! Все было яснее ясного: мы нигде никого не застанем, хоть будем тут еще целый месяц болтаться. Значит, нужно не хлопов искать, а плыть к какому-нибудь верному, надежному, храброму человеку. Я сразу было подумал о пане Задробе, но также сразу вспомнил, что Великий князь еще недели три тому назад затребовал его до себя в Глебск. Значит, сейчас в Купинках сидит одна пани Анелька…
Но ехать к Анельке я не решился. Я вдруг подумал: а что, если я своими наездами приношу только одни, мягко говоря, неприятности? Вот поехал я к пану Недоле — и он исчез неведомо куда. Потом я еще вон к скольким поважаным панам ездил — и обо всех сразу ни слуху ни духу. Так что мне теперь, на пани Анельку беду наводить?! Нет, тут лучше ехать к тому, кого бы я и сам с превеликим удовольствием со свету…
Га! Тут я сразу догадался: а поеду я к Яроме полесовщику! Во-первых, у меня на него уже три доноса лежит, значит, давно уже пора меры принимать, а во-вторых, он по тем доносам ведьмак, то есть, в-третьих, он обязательно со всей этой нечистью давным-давно снюхался и все такое прочее. То есть как ни поверни, а ехать нужно к Яроме. От такой мысли я сразу повеселел и приказал стрельцам поворачивать.
Плыли мы почти до самой ночи. Когда приплыли до Яромы, было уже темно. Но Ярома не спал. Он встретил нас на крыльце своей хаты. Поприветствовал меня с большим почтением и сказал, что во флигеле уже все готово — и перекусить есть чего, и для соснуть свежей соломы для всех наготовлено вволю.
— А откуда ты, собака, знал, что я к тебе приеду? — строго спросил я.
— Так как же ты, твоя милость, меня бы обминул? Никак бы не смог! — самодовольно ответил этот наглый хлоп, а после продолжал: — Да и какой сегодня шум по пуще стоял! Вот я и приготовился.
— Ат, язва Цмокова! — похвалил его я. — Службу знаешь!
— А как же.
— Ладно, — говорю я дальше. — Это хорошо, — и выхожу из челна, за мной выходит Драпчик.
Подходим мы к Яроме, я опять говорю:
— А знаешь ли ты, собака, что какой-то злодей на всем моем сегодняшнем пути ведьмарские заломы накручивал?! А на тех заломах от его ногтей остались очень интересные следы. Не твои ли? А ну руки покажи!
Он показал. Он же был не виноват, он не боялся… А Драпчик сразу ш-шах! — и надел ему на руки кандалы.
Ярома не спорит, молчит. Я говорю:
— Так, хлопчики. Эту хату оцепить, никого оттуда не выпускать — ни бабу, ни детей. А ты, Ярома, пойдешь с нами.
Пошел он с нами во флигель, не противился.
Там и вправду все было готово: и стол был хорошо накрыт, и свежей соломы по всем углам было от всей души набросано. Я за это Ярому еще раз похвалил, потом приказал поставить его в углу, под святые образа, и еще сказал, чтоб не давали ему, ведьмаку, садиться, и чтобы он глаза не закрывал, не спал. После чего мы сели к столу, выпили и закусили, потом полегли на солому и сразу заснули. А что! Очень трудный, хлопотный был день.
Да! Еще перед тем, как уже совсем засыпать, я велел, чтоб караул при Яроме меняли каждый час и чтоб смотрели в оба, а иначе я ленивым мигом ш-шах! — саблей под бороду, и потом уже не жалуйся.
Но шахать не пришлось, они караулили справно. Никуда Ярома не сбежал, всю ночь в углу простоял, глаз не смыкая.
А мы выспались как следует, утром встали бодрые, на все готовые, опять перекусили. После чего я велел, чтобы все, даже ротмистр, из флигеля ушли и несли наружный караул. Остались мы с Яромой вдвоем. Я сел к столу, сала тонко нарезал, налил чарку, кинул, закусил. Он стоит в углу, глазами зыркает. Мне стало его жалко, говорю:
— Подойди сюда, Ярома.
Он подошел. Стоит, руки в кандалах, с ноги на ногу переминается. Я опять говорю:
— Дай сюда руки.
Дал. Я ключик достал, кандалы отомкнул, на стол их положил.
— Садись.
Он сел. Тогда я наливаю ему вот такой вот полный кубок, опять говорю:
— Это тебе за то, что ты меня тогда из Цмоковой норы достал. Ш-шах, разом!
Он выпил.
— Теперь, — говорю, — закусывай, чем пожелаешь, и поговорим. А хочешь, будем дальше выпивать.
Он стал закусывать, потом мы стали дальше выпивать, закусывать и разговаривать. И я такой всегда. Я никогда больших злодеев не пугаю, они все равно ничего не боятся. Кроме добра! Потому что добро для них в диковину.
А разговор у нас был такой. Сначала я у него спросил, чего у них тут было без меня. Ярома ответил, что ничего интересного не было, была одна суровая зима. А Цмок, я спросил, как? Цмок, он сказал, всю эту зиму спал. На третий день после того, как я уехал, тут был большой снегопад, Цмоково место с горкой засыпало, ничего там с того дня уже не высмотришь. Совсем, что ли, спросил я. Нет, сказал он, не совсем. Прямо над самой норой снег был рыхлый, ноздреватый, это, надо думать, Цмок так надышал. Ярома туда близко не подходил, боялся провалиться. А Демьян, спросил я, Ярому не тревожил? Нет, сказал Ярома, не тревожил. Значит, ты Демьяна видел? Видел. Что он тебе говорил? Да ничего интересного, только про тебя, пан судья, спрашивал, а я сказал, что ничего не знаю, пан судья мне не ответчик. А много ли у того Демьяна людей, спросил я. Много, ответил Ярома, больше, чем у тебя стрельцов, намного больше. Так что, спросил я, все здешние хлопы за него, что ли? Все, да не все, уклончиво ответил Ярома. А почему не все, спросил я. А потому что измельчал народ, ответил он. А ты не измельчал? А я, он сказал, не умею мельчать, вот за это меня Демьян и не любит. Значит, ты не за него? Нет, сказал Ярома, я не за него, я вообще ни за кого, я сам по себе. И еще за пущу, сказал я. И за пущу, согласился он. А пуща за Демьяна? А это нужно у самой пущи спросить, а ты, пан судья, за кого? Я засмеялся и сказал: я за закон. Он тоже засмеялся и сказал: у нас в Крае есть только один правильный закон: это Цмок. Я промолчал. И он молчал. Мы оба долго молчали…
Вдруг он спросил: а правда ли, что я был в Глебске. Я ответил, что правда. Тогда он спросил, что я там делал. Я сказал, что дел у меня там было много. Глебск, сказал я, очень большой город, намного больше Зыбчиц. А великокняжеский Палац в четыре раза выше Дома соймов. Ярома не поверил и сказал, что таких высоких домов не бывает, так высоко даже деревья не растут. Э, сказал я, ничего ты, хлоп, не знаешь! Тут я стал рассказывать ему про Глебск, про тамошние чудеса, про Великого князя, про его ручного зубра Меха и про многое и многое другое. Долго я ему про Глебск рассказывал, а он внимательно слушал, как будто это ему и вправду было интересно. А потом вдруг ни с того ни с сего спросил:
— Ты что, пришел Цмока убить?
— А почему это я должен кого-то убивать?! — сказал я. — Я не палач, я судья. Я расследую злодейство.
— А если нет никакого злодейства? — спросил Ярома.
— Тогда, — сказал я, — я должен разобраться, что здесь такое происходит.
Тут Ярома как-то очень криво ухмыльнулся и сказал:
— А кто ты такой, чтобы в этом разбираться?
Я от подобной наглости аж языка лишился! А он мне дальше так же нагло говорит:
— В чем тут, твоя милость, разбираться?! Разве и так не понятно? Ты что, слепой?! Или глухой какой?! Ведь всем же это давно ясно! Давно уже всем сказано: Цмок нашу землю со дна моря поднял, и с той поры только он один ее и держит. А Бог ему в этом не мешает. Значит, это Богу любо, значит, так надо. А ты кто такой? Чего ты в Божье дело за разъяснениями лезешь, разбираешься?! Кто тебя поставил разбираться? Какой ты судья?! Кто тебя судьей поставил? Наше панство безголовое? Судья! Суды разводит! Тьфу!
Плюнуть он, правда, не плюнул, а только так сказал. Но все равно меня как огнем опалило! Я вскочил и сразу цоп за саблю!.. А потом меня как что остановило. Я саблю отпустил, тихо сказал:
— Уйди, Ярома, не то зарублю.
Он ушел. А я остался сидеть. Долго я там один сидел, много о чем передумал, немало чего вспомнил. Заходили ко мне — я всех прогонял. Опять думал. Потом, уже под вечер, так подумал: гори оно все гаром! Поставили меня судьей — и буду я судьей. Да и ставили меня небось тоже не просто так, а с Божьей ласки. Вот теперь и буду я судить до той самой поры, пока голову себе не сломлю. А что! Ведь сломлю я ее тоже не просто так, а потому, что Бог так захочет. Иначе говоря, пусть все оно будет так, как это будет Богу угодно. А пока что нужно делать дело!
Подумав так, встал я, вышел на крыльцо, крикнул пана Драпчика, вернулись мы к столу, перекусили, подумали — и придумали новую диспозицию. Тут как раз совсем стемнело, а нам того и надо. Мы опять выходим на крыльцо, бубнач бьет сбор, собираем стрельцов и велим им садиться в челны, они садятся. Ночь кругом темная, луны не видно. На каждом челне зажигаем по смоляку, даем отмашку — и поплыли.
Ярома из своей хаты вышел, смотрел на нас и ничего не спрашивал. И это правильно, потому что я ему все равно бы ничего не сказал.
А вам скажу, все объясню. Так вот, уже было понятно, что Ярома больше ни в чем не признается, нужно искать другого языка. Вот мы и решили прямо этой ночью скрытно и внезапно подкрасться к одной из ближайших деревень и напасть на нее, тогда хлопы не успеют разбежаться. Вот и будет нам язык, а то и языки. А уж как заставить их разговориться, этому меня учить не надо. А пана ротмистра тем более. Такой был план в общих чертах. А осуществить его мы решили в деревне Косые Горлачики, принадлежавшей пану Сырокваше. Сырокваша еще с зимы спасался в Зыбчицах, его хлопы считались одними из самых дерзких во всем нашем повете. Однако хлопы хлопами, а стрельцы это и есть стрельцы. Так что наезд на Косые Горлачики представлялся нам легкой прогулкой, тем более что туда дороги было всего верст пять, никак не больше.
Но так как время было неспокойное, валацужное, то как только мы отъехали подальше от Яромы, я, по совету пана Драпчика, снял свою слишком приметную, да и к тому же уже простреленную пулей шапку, и пересел с головного челна на второй, следующий веслах в десяти следом за ним. Остальные челны выдерживали между собой примерно такую же дистанцию.
Ночь была темная, безлунная, однако на каждом челне было, напоминаю, по горящему смоляку, так что мы никак не могли потерять один другого из виду. Кроме того, головной челн был и без того хорошо виден по сверкающей над ним позолоте хоругви. Если хоругвь вдруг забирала слишком вправо или влево, я тотчас же давал пану Драпчику соответствующие поправки.
Вскоре пошел мелкий, гадкий дождь, но он нам не мешал, мы плыли быстро, без задержек. Тамошние места мне были очень хорошо знакомы, я легко ориентировался там даже в тех неблагоприятных обстоятельствах. Так прошел час, даже больше…
Тут я начал замечать, что хоть гребем мы хорошо, но движемся как-то слишком медленно: между известными мне ориентирами (скажем, особо изогнутыми ветками, приметными корягами, дуплами и т.п.) проходили слишком большие промежутки времени. Я приказал быстрее пошевеливаться. Стрельцы еще сильнее налегли на весла. Прошел еще целый час, а может, и два…
Но до Косых Горлачиков, по моему разумению, было еще очень далеко!
А дождь пошел сильней, потом еще сильней. Потом поднялся сильный ветер. Дождь хлестал мне прямо в глаза. Заливаемые водой смоляки нещадно трещали и могли вот-вот погаснуть. Потом бабахнул первый раскат грома. За ним второй, третий. Заполыхали молнии…
И тогда я увидел, что вокруг нас совсем нет деревьев, как будто мы уже не в пуще, а посреди Харонуса. Га! Что за диво?! Я вскочил…
Тут полыхнула еще одна молния…
И в ее свете я увидел, что в каких-нибудь веслах пятидесяти от нас стоит та самая, печально знаменитая старая олешина. Ат, Цмок ее дери, подумал я, вот куда нас занесло — на старые вырубки. Ну да ничего! Сей- час мы повернем круто направо — и выгребем прямо к Горлачикам. Я отплевался от дождя и хотел уже крикнуть Драпчику соответствующую команду, как вдруг…
Боже, мой Боже! Тут я как раз и увидел, как головной челн вдруг резко развернулся боком, многие стрельцы повскакивали со своих мест и начали кричать, что их как будто кто-то держит. Потом раздались крики:
— Лапа! Лапа!
Теперь они уже все там вскочили! Вскочил и Драпчик, и хорунжий с хоругвью. Я все это прекрасно видел — столько тогда сверкало молний. Я тоже вскочил. Теперь я понял, в чем там дело, — их схватил Цмок! Они дико кричали:
— Бей! Бей его! — и размахивали веслами.
Но, слава Богу, бить пока что не решались. Я закричал:
— Стоять! Не трогайте его!
Но или они меня не поняли, или мои крики они совсем не расслышали, такой тогда выл сильный ветер…
Так это или нет — теперь это не важно. Важно другое: они все враз стали с безумным остервенением молотить веслами по воде и орать:
— Бей гада! Бей! Бей!
Гад в ответ на это дико заревел, заскрежетал зубами, а после полыхнул по ним огнем! Был он, как я успел отметить, одноглавый…
А потом он резко рванул на себя загоревшийся челн, поставил его на дыбы, раз-другой как следует встряхнул — и все, кто там был, как дрова посыпались в воду! Но и при этом они били, били веслами! Цмок дико взвизгнул и затих. И вообще, там, где только что был виден наш головной челн, стало совершенно темно и тихо. Я уже хотел было окликнуть Драпчика…
Как вдруг — как будто прямо из-под воды — раздался оглушительный раскат грома! Все небо усыпалось молниями! А потом хлынул такой проливной ливень, что я уже не видел ничего! Они его убили, гады, сами они гады, а не он, подумал тогда я. И прыг…
Нет, в воду я так и не прыгнул. Меня удержали.
— Пан судья! Пан судья! — истошно орали мои стрельцы. — Не оставляй нас, пан судья!
Они сбили меня с ног и повалили на дно челна. Потом одни их них держали меня за руки, за ноги и не давали даже шелохнуться, а другие кинулись к веслам и принялись грести, как будто это могло нам помочь. А ливень хлестал и хлестал! Гром грохотал! Сверкали молнии! Ветер ревел, как бешеный, а волны поднялись такие, каких и на море нечасто увидишь. Наш челн быстро наполнялся водой. Я закричал:
— Собаки! Выгребайте воду!
Они сразу забыли про меня и кинулись кто шапками, а кто и просто горстями выгребать, вычерпывать, выливать воду за борт. Я тоже вскочил и принялся им помогать. А буря становилась все сильней и сильней. Нас мотало как щепку. Убили Цмока, гады, думал я, убили, убили! И вычерпывал воду, вычерпывал, вычерпывал. А буря гремела, гремела, гремела…
После стала она понемногу стихать. А после совсем стишилась. Пошел мелкий, гадкий дождь. Небо было черное-черное, мы ничего вокруг не видели. Я сел на лавку и спросил:
— Весла не потеряли, собаки?
Оказалось, что у нас осталось четыре весла. На семерых. Остальных стрельцов и остальные весла посмывало. Ладно! Я сказал:
— Вот и добро. Будете грести на переменку.
Они кинулись вставлять весла в уключины. Я засмеялся, сказал:
— Пока не надо. Куда нам сейчас править? Разве видно? Сидите пока.
Они не садятся. Стоят, как быдло, топчутся, челн под ними так ходором и ходит. Ат, думаю, как бы они от страху чего дурного не натворили. Значит, надо им еще больше страху подкинуть! И грозно говорю:
— Садитесь, я кому сказал! Или хотите, чтобы он вас заметил?!
Они сразу сели. А я дальше говорю:
— И весла из воды уберите. И молчите! Пусть думает, что никого здесь нет!
Они весла убрали, затаились. Сидим, молчим. Я искоса по сторонам поглядываю. Никого вокруг не видно. Значит, дело ясное, все остальные челны потонули. И вообще…
Но об этом мне и думать не хотелось. Отгонял я эти мысли, другие придумывал. Вот, например, такие: никакого Цмока мы не видели, никуда мы не плыли, а это я просто лежу у Яромы во флигеле, он на меня дурной сон напустил, заполохать надумал. Но ничего! Вот я сейчас проснусь, вот только ущипну себя, вот еще сильнее ущипну…
Только дурное это все! Щипай не щипай, кусай не кусай, но никакой это не сон, а самая настоящая явь: сижу я в челне, ночь темная, дождь мне за шиворот хлещет, стрельцы Цмока веслами забили, Цмок сдох…
Нет, думаю! Чего это ты, пан судья, раскис, как первый блин? Цмок, он здоровый, гад, его так просто не убьешь! Цмок, он себя еще покажет, он тебя еще сожрет, а кости выплюнет. Но пока это случится, ляг да сосни часок-другой, ты же вон как устал, такой был трудный день — сосни!
Только спать мне тогда не хотелось. Совсем! А еще мне очень не хотелось, чтобы наступало утро. Потому что как я себя ни успокаивал, как ни обманывал, но на самом деле я прекрасно знал, что я утром увижу. Вот и сидел, закрыв голову руками, и ничего хорошего не ждал.