Дорогая моя Атталина!
Извините за скверный почерк, но иначе при таком холоде писать невозможно. Лишь сегодня я узнал причину Вашей нелюбви ко мне — всему виной проклятие, наложенное дочерью Брандесьеров. Милая, я всецело понимаю Ваше нежелание выходить замуж. Поэтому я приму как должное Ваш отказ, ибо речь идёт о Вашей жизни или смерти. Если мне суждено сегодня остаться в живых, я употреблю все свои силы на то, чтобы избавить Вас от проклятия. Знайте, что я не отказываюсь от нашей свадьбы и готов отложить её на любой срок, необходимый для Вашего спасения…
Закончив, он растопил на спиртовке палочку сургуча, запечатал письмо и приложил к сургучной кляксе перстень с гербом первого сына-наследника Валлероденов. Пятизубцовая фигура на нём означала, что ещё жив дед Марей. Оказалось, что среди вещиц, вытряхнутых в угол из ящичков пущенного на дрова бюро, нет почтовых марок. Тогда Гертье поставил ещё одно сургучное пятно и прилепил к нему два десятицентовика.
— Здесь — плата за пересылку, — показал он письмо Рагне.
— У вас пальцы посинели, — тихо сказала она.
— Пустяки, — Гертье поводил ладонью над пламенем спиртовки, как бы пробуя себя на роль Муция Сцеволы, но не почувствовал огня. «Плохо дело», — со снежным шорохом пришла тревожная мысль.
— Идите ко мне, — решившись, Рагна приподняла тюфяк, служивший ей одеялом, и край медвежьего плаща. — Слышите? забирайтесь в постель!
— Простите, Рагнхильд, но я с вами не лягу.
— Боже, что вы себе вообразили?!. Я вас ненавижу, да — но не хочу, чтобы вы умерли. Сами же сказали — не время для приличий. Перестаньте делать вид, что мы с вами расшаркиваемся в салоне. Полезайте сюда… я прощу вас! пожалуйста, Гертье! не заставляйте меня унижаться! Я сама себе противна за то, что говорю, — а тут ещё вы со своей гордостью!..
— Жаль, нет меча, чтобы положить его между вами и мной, — пробормотал Гертье, устраиваясь в нагретом Рагной гнезде среди тюфяков и путаясь в полах её пальто и рыхлом ворохе юбок.
— Обнимите меня, — сурово велела Рагна. — Покрепче. Так будет теплее. Накроемся с головами, чтоб ни отдушины не было.
— Как нелепо то, что с нами происходит, — во тьме губы Гертье были совсем близко. Рагна старалась держаться подальше от них; его дыхание ласкало её лицо. — Вряд ли кто-нибудь сейчас сможет понять, каковы наши истинные отношения. Признаться, если б мы увиделись в салоне или в театральном фойе, я бы попробовал за вами приударить.
— А я бы отвергла ваши ухаживания.
— Из-за внешности?
— Да. Ваш род приметный. Вы отличаетесь тонкой красотой — и дамы, и мужчины.
— Не сочтите ответной любезностью, но вы не менее красивы. Барышня с огоньком… — голос Гертье зазвучал как-то сжато и принуждённо.
— Что с вами? вам больно?
— Пальцы ломит, — нехотя признался Гертье. — Кажется, я всё-таки их отморозил.
— Дайте мне ваши ладони, — властно потребовала Рагна. Трогая его пальцы, охваченные сильной болью, она что-то шептала, потом заговорила, и тон был невесёлым: — Да, крепко вам досталось от родни. Через полдня-день станет ясно, чего ждать — омертвения или исцеления. Тут я бессильна. От холода, который они насылают, нет лекарства.
Она подумала, что её могло так же хватить морозом по рукам, если бы не… Следом пришла волна тяжкого, пламенного стыда за все — за свою слабость, за помощь от вражеского рода. За то, что будущей ночью пальцы Гертье опухнут, станут красно-синими, кожа отслоится от них кровавыми пузырями и полопается, истекая сукровицей. Кожа сойдёт, обнажая чёрные пятна умирающей плоти, затем безжизненная чернота иссохнет до костей, и пальцы начнут отваливаться. Калека с култышками вместо рук, без ушей, с дырой на месте носа — ради неё? для того, чтобы она жила? согласно клятве, сказанной, быть может, ради красного словца?..
Раны от мороза так похожи на ожоги!
— Я не могу ничего сделать. Я не могу… не могу!
— Эй, успокойтесь-ка, сьорэнн. Хватит оправдываться; нам бы рассвета дождаться.
— А все ваш предок, этот Эрвей! Мало ему было знатных девушек и деревенских девок! понесло искать себе подружку там, куда и заходить нельзя!..
— О, вы знакомы с нашими фамильными анналами! — Гертье пытался говорить непринуждённо, превозмогая невыносимую боль в пальцах.
— Историю врагов надо знать лучше, чем свою.
— А я полагал, что вражда началась у вас с Лейцами, не раньше.
— Куда раньше, чем вы думаете. Но сильные роды стараются держаться врозь, не сталкиваясь. Нам с вами и так тесно на этой земле.
Гертье боролся с болью и надеялся, что она не позволит ему уснуть. Последние слова Рагны пробудили в нём небывало сильное чувство — его можно смело назвать великой любовью, если напрочь отрешиться от вечной игры мужчин и женщин. Внезапно ему предстала череда предков, уходящая в тёмное начало рыцарских времён — к основателю рода Эрвею, посадившему перед собой на спину коня девушку с золотыми глазами и светлыми шелковистыми косами. Его взор сиял восторгом, её — был нежен и таил в себе невысказанный вопрос. Достоин ли избранник? любит ли он её больше жизни? пронесут ли потомки его доблесть по дороге веков?
Во тьме под покрывалами для Рагны. забрезжил слабый, призрачный свет — он лился из зрачков Гертье.
И Гертье увидел, как дыхание исходит из губ Рагны едва видимым прозрачным пламенем.
— Я попытаюсь, — неуверенно проговорила она, распознав во враге истинного наследника по крови и вновь взяв его руки в свои. — Если не сможете терпеть — скажите. Не бойтесь.
Огонь изо рта её стал ярче, он сгустился и обрёл осязаемую теплоту. Она сдерживала мощь выдоха, выпуская пламя тихими, плавно струящимися языками, бережно обвивавшими пальцы так, чтоб не лизнуть кожу. Резь в пальцах стала почти нестерпимой, заставляя Гертье до скрипа сжимать зубы, — но, достигнув предела, стала отступать, бледнеть, рассеиваясь в воздухе.
— Теперь уши.
Закрыв глаза, Гертье выжидал, пока она овевала пламенным дыханием его виски и щеки. Он слышал глухое, мерное шипение, долгие звуки «х-х-ха-а-а-а». Временами его ноздрёй касался странный запах, в котором не было ни лёгкости птичьего пера, ни звериного шерстяного духа, ни бархатистого оттенка людской кожи — но слышался накалённый и живой металл. Он таил в себе глубинный пыл надёжно укрощённого огня, гибкую гладкость чешуи и упругий пульс тугих жил, несущих тяжёлую, вязкую, чёрную кровь.
— И нос.
Они сблизились лицами почти вплотную, их разделяла длина двух ногтей. Гертье осмелился посмотреть ей в глаза — и подивился, увидев её розовое, свежее лицо освещённым, но не трепетно-огненным, а ровным, будто лунным светом. Во влажных зеркалах её очей он узрел себя — и тогда понял, откуда этот свет.
Дверь не просто открылась — в неё ударили снаружи, не кулаком и не ногой, а словно могучим порывом ветра; затем послышались шаги. Отбросив плащ и тюфяк, Гертье выметнулся из постели, держа наготове револьвер, но замер.
Печь давно угасла, потухли и десятилинейка, и спиртовка, но сквозь замёрзшие окна в комнату пробивалось настойчивое бело-голубое зимнее утро. Безмолвный дом оживал — где-то за стенами, над потолком, под полом слышались бормочущие голоса, вскрики, шум передвигаемой мебели. Квартира в свете утра являла собой безобразное зрелище погрома — ничто из мебели не уцелело под ударами топора, даже доски из пола были кое-где выломаны. Вещи валялись по углам в хаотическом нагромождении, а железный лист, на котором стояла печка, был скрыт грудой пепла, похожей на курган в миниатюре. Иней, наросший на потолке и стенах, темнел мокрыми пятнами и таял, пропитывая обои. Холод исчез.
Где-то очень, очень далёко раздавалось неясное громыхание, словно в небесах резвилась гроза.
У порога стояли двое вошедших, в чёрном с головы до пят — чёрные шапки с шёлковыми отворотами, пристёгнутыми к тулье пуговицами, чёрные длиннополые сюртуки с необычно высокой талией и обшлагами до середины предплечий на крупных застёжках. Чёрные брюки их были заправлены в лоснящиеся ваксой сапоги; в руках они держали толстые трости с набалдашниками в виде волчьих голов — и блеск этих наверший вполне мог быть золотым. Одетые в чёрное были весьма высоки ростом и широки в кости, лица их выглядели вырубленными из желтоватого дерева! Молодой носил чёрные усы, а у старшего седые усы переходили в бакенбарды, и белые брови его выступали козырьками. По платью и наружности в них легко было распознать богатого ругского помещика из глуши — редкая в больших городах птица! — и его то ли племянника, то ли сынка.
— Рагнхильд, дитятко, с тобою все благополучно? — хрипловатым басом спросил пожилой великан на ругском языке, не меняя грозного выражения лица.
— Дядюшка! — радостно вскрикнув, Рагна мигом выбралась из постели. Она бросилась к седоусому и повисла у него на шее.
Ободряюще похлопывая Рагнхильд по спине, сумрачный старый здоровяк обводил комнату взглядом из-под щетинистых бровей. Всё, что здесь происходило ночью, он различал так же ясно, как если б события были описаны в раскрытой перед ним книге.
— Не плачь, деточка, все невзгоды позади.
— Я услышала гром — прогремело вдали — и подумала, что это — вы; но потом опять и опять…
— Взрывают лёд в гавани, чтобы дать ход кораблям. Под канонаду и мы незаметно пришли.
— Дядя Цахариас, это… — обернувшись, Рагна посмотрела на Гертье.
— Вижу.
— Он…
— Знаю. Милостивый государь, — гулко обратился Цахариас к Гертье на официальном языке королевства, — вам нет надобности представляться нам и объясняться. Вы принадлежите к издревле уважаемой семье, и в вашем благонравии нет и не может быть сомнений. Мы чтим долг, а посему вы вправе пожелать любой мыслимой награды и возмещения убытков. Я внимательно вас слушаю.
— Благодарю за предложение, монсьер Цахариас, но мне ничего не надо, — ответил Гертье вежливо и непреклонно. — Я вас не задерживаю. Будьте счастливы… как я.
Цахариас в раздражении пошевелил усами. Рагна отвернулась, а лицо черноусого богатыря стало враждебным.
— Не могу принять такого пожелания. Я догадываюсь, что вам стало известно… но сказанного об Атталине не вернёшь.
— Вот и я не стану провожать вас по-другому. Может быть, это отучит вас приравнивать временную боль утраты к ожиданию неминуемой и страшной смерти. Я скажу и во второй, и в третий раз — будьте счастливы как…
— Постойте! — Цахариас предостерегающе вскинул руку. — Будьте осторожнее в речах!
— Скажите это сьорэнн Рагнхильд.
— Каждый страдает своей болью, — зло проговорила Рагна, — и никто не хочет понять чужую. Я сравняла счёт утрат, и справедливо сравняла — невиновную за невиновного, смерть за смерть. Кавалер, таков закон мести!
— Я стою за свой род — это тоже закон.
— Всю минувшую ночь вы стояли за нас, — молвил Цахариас, понизив свой мощный голос.
— Так сложились обстоятельства.
— Не воздать за это было бы бесчестно, — Цахариас требовательно посмотрел на Рагну.
— Дядюшка, дайте ему денег на починку квартиры и новую меблировку.
— А исправить твоё заклинание?
— Невозможно, — Рагна сокрушённо поникла.
Наступила тишина. Склонивший голову Цахариас, казалось, глубоко задумался или прислушивался к чему-то. Наконец он поднял лицо:
— Пусть отменить слова нельзя, но в моей власти к ним прибавить и тем самым изменить грядущий ход событий. Итак, внемлите — «Как он победил стужу, так он победит и жар».
— Что это значит? — недоверчиво спросил Гертье.
— Сие мне неизвестно, — Цахариас искренне развёл руками. — Я вещаю по наитию, как то было явлено извне, из вечного мира. Не требуйте от меня большего, кавалер. Мы ждём, как вы распрощаетесь с нами.
— Что ж… Будьте счастливы — и доброго вам пути.
— Благодарю вас, — склонил голову Цахариас. Черноусый повторил за ним движение, а Рагнхильд сделала на прощание книксен. Она после ночёвки под тюфяком выглядела помятой и растрёпанной, но черноусый обвёл её тростью по ходу солнца, заключая в незримую овальную раму. Гертье успел заметить, как платье и волосы Рагны сами собой пришли в порядок. Затем черноусый без слов подошёл к кавалеру, протянул ладонь — и Гертье вложил в неё ставший бесполезным револьвер. Наследнику Валлероденов стало ясно, что одетых в чёрные долгополые сюртуки гостей пули не возьмут, хотя под их верхним платьем нет ни кольчуг, ни кирас. Только меч их сразит, да и то не простой. Zhar невидимо клубился у их уст, как марево над костром, словно намёк на готовность выдохнуть струю палящего огня.
Церемония расставания состоялась, но гордая ругинка не спешила уйти. Предчувствуя, что больше она с Гертье не увидится, Рагнхильд хотела высказать последнее, что лежало на душе и предназначалось кавалеру.
— Прощайте, — бесчувственно сказала она, приближаясь и отводя взгляд. — Я подумала, что… ваши ноги, должно быть, обморозились.
— Надеюсь, не слишком. Кажется, вы прогрели меня насквозь.
— И разбудила вас, — то ли с сожалением, то ли с сомнением Рагна поджала губы. — Встреча с нами не проходит бесследно… как и встреча с вами. Во мне что-то изменилось. Не знаю, к добру ли эта перемена.
— Всего лишь одна встреча на пути старой вражды — что она может изменить?
— О, многое! Впредь я воздержусь атаковать Властителей Зимы — и огнём, и словом, всё равно. Если только вы не нападёте первыми; тогда берегитесь.
— А я стану спрашивать — не состоит ли мой противник в родстве с Господами Огня. Тех, кто скажет «да», я буду склонять к мировой.
На улице молодой Кефас ловил ладонью капли, падавшие с края крыши. Несмотря на пасмурное настроение, лицо его освещала улыбка — как не радоваться солнцу, голубому нёбу и оттепели, чудесно нагрянувшей в город. Подумать только — пять часов назад над улицей трещал мороз, стояла немая иссиня-чёрная ночь, а с рассветом прилетел на тёплых крыльях южный ветер и продул оледеневшие улицы, выметая прочь кусачий холод и гнетущую тьму.
Гереон смотрел вдоль Второй набережной — становилось шумно, люди на тротуарах мелькали в своей внешне бессмысленной муравьиной суёте. Но его зоркий глаз усматривал в беспорядочном перемещении фигур зловещий порядок смерти — вот выносят из дома стонущего, а вон там прорывается плач по умершему; подъезжает фура, и полицейский чин распоряжается, как класть на телегу труп, и дворник накрывает застывшее, скрюченное тело мешковиной. Холодная беда многих обморозила, а иных убила — особенно малоимущих людишек, что ютились в плохо отапливаемых мезонинах. Господин в бархатном пальто, выйдя из пролётки, изумлялся рассказу приказчика:
— Всю ночь разве?.. верно, вечером был морозец, но потом стало мягче.
— Нет же, месьер, уверяю вас — ночь напролёт калило, мы едва не обратились в сосульки.
— Ну, не преувеличивай!
— А вон смотрите — насмерть поморозились! Полусонный, продрогший консьерж, кланяясь, отворил дверь высоким и сильным ругам, сопровождающим кареглазую девицу в сине-чёрном ольстере. Старый привратник никак не мог припомнить — когда он впустил в дом эту троицу?.. Десять центов, опущенные ему в ладонь черноусым ругом, заставили консьержа забыть о сомнениях. Видно, что господа из глубокой провинции, но понимают в том, как благодарить за услуги.
Поравнявшись с Кефасом и Гереоном, Цахариас и Черноусый в знак почтения наклонили голову и приложили пальцы к отворотам шапок. Жемчужно-серые ответили лёгкими полупоклонами, немного приподняв свои цилиндры.
— Рад видеть вас в добром здравии, монсьер Цахариас.
— Взаимно рад, монсьер Гереон. Прекрасная погода, не правда ли?
— Если бы погоду можно было делать, я сказал бы, что она сделана мастерски. Можно поздравить автора погоды.
— Есть мастера куда более искусные — скажем, по части отнятия природных дарований. Как по-вашему — возможно ли, не прикасаясь, избавить человека от навыка правописания или умения бегать и прыгать?
— Так же легко, как вернуть утраченное, — Гереон с невозмутимым лицом (надо уметь достойно проигрывать) по часовой стрелке обвёл серебряным набалдашником трости воображаемый овал вокруг Рагнхильд, разрушая результат кропотливого труда.
— Премного вам обязан, монсьер Гереон.
— Не стоит благодарности.
— Я высказался о том, что вас заботит.
— Я все слышал. Вы поступили достойно.
— Всего вам наилучшего, господа, — руги и ругинка скрылись в подворотне. Спустя пару минут за домом грохнуло, как если б выпалила пушка, а над крышей быстро сверкнуло зарево. Господин в бархатном пальто вздрогнул и порывисто обернулся: