- Забери меня отсюда, пожалуйста. Если не в замок, то хоть куда-нибудь. Я не могу больше здесь.
- Тише, - он садится рядом и, проводит рукой по моим волосам, от этого нехарактерно ласкового прикосновения к горлу подступают слезы.
- Вот реветь не надо, - предупреждает Карл. - Ты же у меня сильная. Ты справишься. Это сначала больно, а со временем проходит. А забрать… еще пару дней назад забрал бы, теперь же не имею права.
- Почему?
Он объясняет. Он что-то не то объясняет. Я не могу быть Хранителем, у меня не получится. Наверное, я просто неправильно поняла.
- Главное, постарайся дров не наломать, ладно? И Рубеуса слушай. Или хотя бы прислушивайся.
Фома
За время его отсутствия в деревне ничего не изменилось. Впрочем, отсутствовал он не так и долго: какие-то две недели, даже меньше, а кажется, будто целая вечность прошла. Покатые крыши, беленые стены и резные ставни, ничего общего с унылой громадой Хельмсдорфа, воздух чистый, морозный до хрустального звона, на вдохе царапает горло, а на выдохе вырывается облачком белого пара.
Последний месяц зимы - самый холодный, это Михель сказал, и по всему выходило, что прав он. Правда, с этой правоты Фоме одни хлопоты, снова за дровами идти надобно, и стены конопатить, потому как тянет сквозняком, того и гляди застудиться можно. Но все равно хорошо, свободно. Вот только Коннован жаль, правда, Карл сказал, что выживет, ну так в этом Фома и не сомневался, она вообще сильная.
- О чем думаешь? - Холодные ладошки Ярви легли на плечи, как и всякий раз ее прикосновение пробуждало в теле нечто незнакомое, непонятное и оттого пугающее. Хотелось сразу и вырваться и замереть, чтобы не спугнуть ненароком. А она смеется, раскраснелась с мороза, глаза блестят, и черным пятнышком в уголке губ родинка.
- Расскажи, - Ярви садиться рядом, расстегивает шубу, от нее пахнет дымом и свежим, только-только из печи хлебом.
- О чем?
- Правда, что замок настолько большой, что выше горы? И можно целую жизнь бродить по комнатам и ни разу не зайти в одну дважды?
- Большой, - Фоме нестерпимо хочется потрогать родинку. - Но не такой большой, чтобы выше горы. Он почти на самой вершине стоит, сразу за стеной пропасть и добраться туда никак, только если ветер оседлать, но люди не умеют.
Ярви слушает, улыбается. У нее замечательная улыбка, а ладошки все еще холодные, вон как пальцы побелели, ногти так вообще в синеву. У нее рукавиц нету, надо бы купить, а то не дело, что мерзнет. И шубу нормальную, чтобы как у Михеля, до самых пят и теплая. И платьев.
- Лучше корову, - отвечает Ярви, и Фома снова чувствует себя донельзя глупо, потому как не понимает, чем корова лучше шубы. - А правда, что они в домовинах спят?
- Неправда. Они такие же, как люди, только…
- Кровь пьют, - подсказала она. - И вкусно же им…
Вкусно. Еще как вкусно. Горячая и живая. Неописуемо сладкая. Жизнь. Энергия. Существование вне времени. Сила. Слабый, едва различимый привкус соли, и острое чувство сожаления, когда она заканчивается…
- Что с тобой? - пальцы на щеках. Холод. Ярви. - Тебе плохо, да? Ты горишь, тебе нужно прилечь, давай, вставай.
Она тянет за руку, а Фома не в силах справиться с нарастающей слабостью. Перед глазами багряно-бордовый мир. И тошнит. Крови, хоть каплю, хоть немного… нет, он же человек, это видение, чужие воспоминания, чужие желания, как раньше. Нужно сосредоточиться на чем-нибудь.
- Давай, ложись. Знобит? Лихорадка… Михель баню затопит.
Зеленые глаза с редкими желтыми пятнышками, одуванчики на траве… одуванчик на черной подошве ботинка. Проект закрывается. Комната-клетка и темнота, с которой нужно разговаривать. Полоска света - небо между каменными стенами. Взрыв. Огонь. Прикормленный ветками костер, у костра жарко и жар проникает внутрь, перекрывая дыхание. Воспоминания корчатся, рассыпаясь пеплом, а жар остается.
Это потому что под шкурой горячо. Длинная спутанная шерсть чуть пованивает, а мокрая от пота рубаха прилипла к телу. Дышать тяжело, мерзкое ощущение слабости и во рту пересохло. Лежать было неудобно, и Фома, скинув шкуру, попытался встать. Но сил не хватило даже на то, чтобы сесть в постели. Что с ним произошло? Он помнил разговор, и родинку, которой любовался, вопросы и ответы, а что потом?
- Очнулся? - Ярви плачет, улыбается, а по лицу текут слезы. - Ты очнулся, ты… ты живой.
- Живой, - говорить неудобно, горло дерет и в груди что-то хлюпает.
- Ты когда упал, я испугалась. Лихорадка. Пять дней лихорадка, тебя даже герр Тумме благословил, сказал, что ты умрешь и нужно могилу копать. А Михель сказал, что не умрешь, потому что хоть болезнный, но живучий. И в полынье купал, а потом в баню. А как сюда принес, так ты бредить начал, про кровь говорил и прощения просил у кого-то… - Она вытирала слезы ладонями и все равно плакала. И улыбалась.
- Воспаление легких, - мрачно заметил Голос. - Дольше надо было на морозе сидеть, в замке ему, видите ли неуютно… Михелю своему спасибо скажи, и сердцу, что крепкое.
- Ты ведь не умрешь, правда?
- Не умру, - пообещал Фома. - Только не уходи, хорошо?
Глава 10.
Рубеус
Вино в бокале больше похоже на болотную воду. Есть не хочется, пить тоже, атмосфера в зале мрачная, почти траурная и это злит. На Мике черное платье с высоким воротом, розовый жемчуг и темная паутина вуали. Люк тоже мрачен, только Дик как ни в чем не бывало поглощает еду. Массивное кресло во главе стола пустует. Потерянный трон. Смешно, если бы не так серьезно. Нужно что-то сказать, успокоить, а в голове как назло ни одной дельной мысли, какая-то смесь беспокойства и раздражения.
- Во-первых, ничего страшного не произошло…
Люк отворачивается, Мика ехидно фыркает.
- Коннован не самая худшая кандидатура…
- Не самая вменяемая, не самая адекватная, не самая уравновешенная, а в остальном ничего. - Мика раздраженно сдернула шляпку, швырнув ее на пол.
- Во-вторых, я просил бы отнестись к Коннован с уважением. Думаю, у нее получится. - Рубеус и сам не верил в то, что говорил, но очень уж раздражала похоронная обстановка за столом. - И в-третьих, это еще не конец мира.
Мика молча вышла из-за стола. Господи, если бы кто знал, как ему надоели эти проблемы. Черная вуаль на полу… любопытная деталь картины.
Мику Рубеус нашел в ее будуаре. Алый и золотой, полированное дерево и зеркала… изящные изгибы мебели и томный запах духов. Рубеусу здесь было тесно и неуютно: слишком много всего, того и гляди разобьешь чего-нибудь, неловко повернувшись. Мика лежала на маленьком почти игрушечном диванчике и плакала, сжимая в руке мятый кружевной платок. Еще никогда она не выглядела настолько жалкой и беспомощной.
- Ты доволен? Ты должен быть доволен, - она нервно отбросила назад тяжелую волну волос. - Теперь она точно останется… а я? Что будет со мной, Рубеус? Куда она меня отправит? Вниз? Даже не в Бастион, а на передовую. А я не воин, я не умею… я не хочу воевать. Не хочу мерзнуть и думать, что будет завтра, выживу или нет. Не хочу сидеть на каком-нибудь провонявшем краской заводе, где каждый звук молотком по голове. Я не хочу медленно сходить с ума где-нибудь под землей, дышать отфильтрованным воздухом, пить отфильтрованную воду второго цикла переработки, и жрать консервы непонятного происхождения… и умирать тоже не хочу. Почему я должна уходить, а она оставаться?
- А с чего ты решила, что уйдешь.
- А разве нет? - она встала и, одернув мятый подол платья, поинтересовалась: - На что мне надеяться? Она же ненавидит меня. Да и ты будешь рад, если я исчезну. Это ведь так удобно. В очередной раз скажешь себе, что не мог ничего сделать. Решение не твое, значит, и вины нету. Совесть молчит и все довольны.
- Мика…
- Что Мика? Я знаю, чего говорю. Если бы ты не был настолько удручающе благородным, ты бы давно выставил меня вон, так почему бы не воспользоваться подходящим случаем? Я вообще не понимаю, зачем ты сюда пришел. Посочувствовать? Так вот, можешь засунуть свое сочувствие… - она всхлипнула и поспешно отвернулась, вытирая слезы. - Ты не думай, я все понимаю. Да-ори в принципе не сильно отличаются от людей, такие же скоты… было удобно - использовал. Стало не удобно - прочь, и плевать на все, что было раньше. Ты никогда не давал себе труда задуматься, чего мне стоило создать все это…
Мика коснулась низкого столика.
- Середина двадцатого века, Англия, натуральное дерево, авторская работа, консервация в двадцать втором для Национального музея. Оттуда и раскопали, на реконструкцию ушло три месяца. Это, - пальцы скользнули по спине белой фарфоровой лошади. - Восемнадцатый век, уцелела чудом. Гобелены в коридоре - третье-четвертое столетие после Катастрофы… не понимаешь, при чем здесь вещи? Ну да, ты же мужчина, а вы не обращаете внимания на детали, вы только и умеете, что пользоваться.
На фарфоровой гриве лошади блестели остатки позолоты. Семнадцатый век до катастрофы - это… это невообразимо давно.
- Хельмсдорф - это не только башни, это вещи, которые собирала я. По одной, по всему чертову миру, и не потому, что мне заняться было больше нечем, а потому, что считала Хельмсдорф домом. А теперь получается… - Мика провела ладонью по резной раме зеркала, точно пытаясь запомнить каждый завиток сложного рисунка. - Почему она, Рубеус? Мне было бы легче, если бы все здесь сгорело, чем отдавать… она не любит Хельмсдорф. Тебя - возможно, замок - нет. Когда мне собираться?
- Никогда. Ты останешься, слово даю.
Мика улыбнулась и пожала плечами:
- Спасибо, но вряд ли у тебя получится…
Белые пряди чуть завиваются у висков, длинные ресницы вздрагивают, видно что-то снится. Интересно было бы заглянуть в ее сны. Может быть, тогда удалось бы понять, что с ней произошло.
- И что ты здесь делаешь?
- За тобой присматриваю.
Коннован фыркнула. Сердится? Обижена? Или то и другое вместе? Рубеус совершенно не представлял, что говорить дальше. Или ничего не говорить? Ну почему с ней так сложно?
- Со мной все будет в порядке, можешь не волноваться.
- Ты это сейчас мне говоришь или себя убеждаешь?
- А какая разница? - осторожно опираясь забинтованными руками на кровать, Коннован села. - Главное, что нянечка мне не нужна. И вообще чувствую я себя нормально.
- Это пока обезболивающее действует.
- Ну, спасибо, успокоил. И долго я спала?
- Долго. Есть хочешь?
- Хочу. Наверное.
Забинтованными руками неудобно орудовать вилкой, но Коннован упрямо отказывается от помощи. Глаза подозрительно блестят, а на лбу проступают капли пота, похоже у нее снова температура. И чувство вины становится невыносимо острым.
- Больно, - она виновато улыбается и просит. - Пожалуйста, сделай укол.
Он бы с радостью, он бы сделал все, что угодно, лишь бы избавить ее от боли, но укол нельзя. Через два часа. По расписанию. Чаще опасно. Коннован кивает и ложиться в кровать, подтягивая колени к подбородку.
- Извини, что так получилось. Все было неожиданно. Сначала ты исчезаешь на два дня, потом появляешься и…
- Два дня? А мне казалось… не важно.
Уточнять, что именно не важно, Рубеус не стал, тем более, что она задала следующий вопрос.
- Почему ты меня ударил? Нет, ты не думай, что я обиделась и… Карл, он бывало тоже, когда злился. В общем-то я даже привыкла, просто от тебя не ждала. Вы стали похожи.
Лучше бы сдохнуть, чем слышать все это.
- Значит, я теперь Хранитель?
- Да.
Неприятная тема, сутки прошли, а он так и не привык к мысли, что больше не является хозяином замка.
- Передай Мике, чтобы убиралась к чертовой матери.
- Нет. Конни, ты, конечно, в своем праве и в теории я должен исполнить приказ, любой приказ, но здесь ее дом. Выгонять ее бесчеловечно.
- А я не человек, Рубеус. И ты тоже, и она… - Коннован закрыла глаза. - Какого черта здесь так жарко? Я не хочу, чтобы было так жарко, дышать же нечем.
- Это температура, лежи, тебе нельзя двигаться. Завтра все пройдет, вот увидишь.
Она мотает головой, стаскивая одеяло, которое тяжелой влажноватой грудой падает на пол. А Конни вытягивается на мятой простыне и, перевернувшись на живот, спрашивается.
- Ты ведь поможешь мне разобраться со всем этим? С замком и границей…
- Если Мика останется здесь.
- Условие?
- Да. Прости, но я дал слово. Я не могу поступить с ней так.
- А со мной? - Она внимательно смотрит в глаза. Потом вдруг улыбается и говорит. - Ладно. Пусть будет, как скажешь, только укол сделай, хорошо? И не надо здесь сидеть, я сама справлюсь.
Засыпает сразу. И жар постепенно спадает, а дыхание выравнивается. Наверное, можно уходить, но не хочется. Справится она. Смешно. Грустно. Но другого выхода все равно нет.
Вальрик
Темнота. Цепь. Тело выламывается вверх, за каждый вдох приходится бороться. Подтянуться на руках - вдохнуть, и снова вниз, потому что сил, чтобы задержаться наверху, не хватает. Да и стоит ли, зачем теперь жить?
Жарко. Тело исходит пСтом, и руки мокрые, с каждым разом подниматься для вдоха все тяжелее. Шкуры на ладонях, наверное, не осталось, и пальцы занемели.
Ну и хрен с ними… до чего же больно… и ей тоже. Нет, ей уже не больно, ей хорошо, она спит и далеко-далеко отсюда, там, где много солнца и света, и быть может горячий песок, который шершавой ладонью гладит кожу.
- Для степняков это позор, - сказал мастер Фельче, оборачивая тело куском холста. Ткань была жесткой и плотной, Вальрик даже испугался, что Джулла задохнется внутри этого искусственного кокона, но потом он вспомнил, что Джулла умерла. Разодрала простыню на полосы, свила петлю и повесилась.
Подтянуться и вдохнуть… ребра трещат, или это не ребра, а связки?
- У женщины может быть только один мужчина. По закону она должна была сразу, а чего-то ждала, наверное, боялась. - Мастер Фельче придерживал голову Джуллы, пока Вальрик расчесывал ей волосы, костяной гребень послушно скользил по волнам мертвого золота, отбирая остатки тепла.
Хорошо, что разрешили позвать мастера Фельче, один Вальрик бы не справился. А он и не справился, всего-то нужно было, что выпустить кишки шрамолицему ублюдку, а вместо этого…
Цепь выскальзывает, воздуха нет… может и вправду сдохнуть тут? Расслабиться, закрыть глаза и задохнуться? Нет. Нельзя умирать, не рассчитавшись по долгам. А он рассчитается, так рассчитается, что всем здесь тошно станет!
Без Джуллы нет света. Боль внутри, какая-то другая, непривычная, неправильная, выдирающая душу, жрет и жрет. Пусть бы сожрала совсем, чтоб и там не чувствовать.
Подтянуться.
Ихор принес кольцо на следующий вечер, золотой ободок с каплей застывшего синего света. Вальрик очень надеялся, что ей понравится, а она даже не заметила. Холодные пальцы, вялые руки, по-прежнему мертвый взгляд, и волосы спутаны. Светлые пряди казались сухими и ломкими, как сожженная солнцем трава. И прозрачно-синий камень погас. Безнадежная попытка что-то исправить.
Может быть, это чертово кольцо и подтолкнуло ее? Если бы знать, если бы вернуться в прошлое, хотя бы на минуту… Почему она решила умереть? Ну да, мастер Фельче ведь говорил… обещал похоронить по обычаям ее народа.
До пола всего-то пять сантиметров, и если расслабить мышцы, то пальцы ног почти дотягиваются до воды. Наверное, здесь холодно, но Вальрик не чувствует холода.
Вот бы вообще ничего не чувствовать… в комнате Джуллы воды не было. Тонкий ковер на полу, опрокинутая табуретка и босые ступни. Тело чуть покачивалось, и Вальрик совершенно ясно понял, что сходит с ума. Кажется, он кричал… и плакал… и не помнил, кто и как ее снял. Потом появился мастер Фельче.
Новый вдох дается с трудом. И сил почти не осталось, но он выживет, хотя бы для того, чтобы убедиться, что Шрам действительно сдох. Если не сдох, тоже хорошо. Будет возможность убить еще раз… и не только его. Шрам. Унд. Толстяк-распорядитель, который назвал Джуллу имуществом.
Ненависть придала сил. Подтянуться, вдохнуть и вниз, осторожно, чтобы не потерять завоеванный воздух.
Вальрик сам отнес завернутое в саван тело к повозке. А позже, когда ворота, выпустив ее наружу, закрылись, пошел в столовую, взял нож и… глупо было думать, что ему позволят довести дело до конца. И не в живот надо было бить, а по горлу. Короткий нож по самую рукоять ушел в брюхо, и крови было много, но в Империи хорошие медики, поэтому нет никакой гарантии, что Шрам умер. Ударить второй раз не дали.