Едва поздоровавшись, мужик зашарил глазами по комнате и, заметив на стойке в углу телевизор со встроенным видеомагнитофоном, купленный совсем недавно, обрадованно затопал туда.
– Вам что нужно? – Панов сел.
– Вот! – мужик показал ему видеокассету. – Здесь все.
– Что, все?
– Запись. Сынок мой, – деловито пояснил гость. – Две недели уже, как пропал. Понимаешь, – мужик оглянулся и заговорил шепотом – будто его здесь мог подслушать кто-то посторонний: – Когда пропал, я поначалу подумал – на выкуп взяли. У меня это… Бизнес. Два дня звонка ждал. И ничего…
– Я не ищу пропавших без вести! – сердито сказал Панов – гость ему не понравился.
– Да ладно! – мужик отмахнулся от него, как от мухи. – Знаю. Петровичу из моего подъезда ведь нашел, а? Вчера из пруда достали… Да ты не бойся! – мужик полез в карман и достал комок слипшихся купюр. – Я за работу всегда плачу хорошо, а за это – ничего не пожалею!
Панов заметил, как жадно блеснули глаза жены.
– Выйди! – сердито приказал. Она нехотя повиновалась.
Гость включил телевизор, присел рядом. Зашумело, на экране замелькал снег, потом снег исчез, и они увидели мальчика: маленького, пухленького, лет семи. Мальчик был в белой рубашечке, черном галстуке-бабочке и таких черных брючках. Он стоял на цветастом ковре посреди комнаты и насуплено смотрел на них.
– Пятого марта… года, – послышался с экрана голос, и Панов узнал его. Говорил гость. – Павлику исполнилось семь лет. Давай, Павлуша!
Мальчик вздохнул и затараторил:
– У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том…
Несколько секунд Панов молча смотрел на него. Затем, вспомнив, взял обеими руками толстую лапу гостя. И все исчезло – только черный экран был перед ним. Он невольно отпустил рук гостя – и вновь розовощекий малыш тараторил про неведомые дорожки и следы невиданных зверей. Панов мотнул головой, отгоняя наваждение, и снова взял руку гостя. И опять черный экран встал перед ним. Тогда он понял…
Он, наверное, изменился в лице. Сильные руки схватили его за плечи:
– Ну! Что?!
– Его нет, – сказал он чуть слышно.
– Ты уверен! – лысый больно сжимал его плечи. Он кивнул.
Лысый отпустил его, закрыл лицо ладонями и замычал, раскачиваясь. Но когда через несколько секунд он отнял руки, глаза у него были сухие. И бешеные.
– Как это было? Кто? Скажешь?
– Попробую.
Он снова взял лапу гостя в свои ладони и закрыл глаза. И уже знакомое ему рвано-туманное замелькало перед взором, затем он увидел ноги. Ноги были большие, в ботинках и брюках, и видел он их как-то странно – снизу вверх.
– Дядя, не надо! Дядя, мне больно!
– Сынок!..
Он открыл глаза. Лысый смотрел на него, весь побелев. И Панов понял, что не услышал, а сказал эти страшные слова. И как их сказал…
– Пожалуйста, еще! – лысый умоляюще смотрел на него. Он кивнул и снова закрыл глаза. И вновь сквозь туманные клочья он видел мутную картинку. Но в этот раз другую.
– Машина, – услышал он откуда-то издалека голос и тут же понял, что это говорит он сам: – большая…
– Какого цвета? – вопрос донесся откуда-то издалека.
– Темно-синяя… Большой блестящий радиатор… На нем – кружок и внутри звездочка…
– Мерседес… – застонали далеко. – Номер! Номер видишь?
– Кусты… Ветки закрывают… Только первые цифры.. Двадцать два!
Вдалеке застонали еще громче, а Панов вдруг увидел, как заскользили, смыкаясь над его головой, ветки, потом вдруг чьи-то страшно сильные и злые руки сдавили его горло. Он дернулся, захрипел, и инстинктивно схватился за эти руки, чтобы оторвать их от горла. И ладони его встретили пустоту…
Он сидел на диване в своей квартире рядом с незнакомым лысым мужиком в кожаной куртке и сухими беспощадными глазами на сером лице. Он вытер пот со лба.
– Брат, – глухо и страшно сказал лысый, не отводя остановившегося взгляда. – Я так и думал. Мальчик никогда не пошел бы с чужим – я его этому всегда учил. Поверить только не мог. Ну, сейчас!.. – он встал.
– Я мог и ошибиться! – Панов тоже поднялся. – Нельзя же так сразу…
– Ты? Ошибиться? – лысый ощерился какой-то жуткой улыбкой. – Ты меня в первый раз видишь, да и я тебя тоже. Ты что, знал, что у меня брат есть, что у брата темно-синий "мерс" и что он, сука, гомосек проклятый? – он скрипнул зубами. – Ты сказал даже больше, чем я ожидал…
– И что сейчас? – тихо спросил Панов. – В милицию пойдете?
– К этим тварям продажным?! Они его за сотню чистеньким объявят. Не-ет… Сначала он все расскажет. Скажет, никуда не денется. Потом покажет, где спрятал, – лысый скрипнул зубами. – А там я уже из него кровь по капле…
Он подошел к телевизору, на экране которого уже бултыхалась белесая муть – запись кончилась, извлек кассету, сунул ее в карман куртки.
– А ты помалкивай! – он смотрел на Панова бешеным взглядом. – Молчание – залог здоровья! Понятно? На! – он сунул ему зеленый бумажный комок. – Я свое слово держу…
Когда за лысым захлопнулась дверь, Панов машинально поднял валявшиеся везде дивана газеты, которые читал перед тем, и вдруг со злостью швырнул их обратно. Затем выругался – громко и страшно. На шум прибежала жена – он обругал и ее.
– Чтоб больше не водила мне таких! Поняла?! – крикнул он прямо в ее побелевшее лицо. – В гробу я видал всех этих родственников с их фотографиями и кассетами! Сволочи поганые…
Оставшись один, он еще долго ходил по комнате, яростно ворча про себя, не в силах успокоиться…
10.
Появлению этого посетителя в "кабинете" Панова предшествовали шум и крики в коридоре, какая-то возня, потом дверь распахнулась и расхристанный и растрепанный человек, ворвавшись в нее, бухнулся перед Пановым на колени. Он невольно вздрогнул и попятился. А расхристанный железной хваткой вцепился в его ноги и завыл, мотая головой:
– Родной… Только ты… Сынок единственный помирает. Только ты…
Панов недоуменно взглянул на Мишу, появившегося следом и такого же расхристанного и разлохмаченного, – тот только смущенно развел руками. Вдвоем они кое-как подняли незнакомца с колен (тот упирался и выл), усадили на кушетку. Миша сбегал за водой. Пока гость пил, стуча зубами о край чашки, Панов рассмотрел его получше.
Незнакомец был одет в форму полковника авиации, только сейчас его форменная рубашка с погонами была расстегнута почти до пупа, а один погон висел полу оторванным – Миша, по всему видать, стоял в коридоре насмерть. Кадык на загорелой шее полковника двигался судорожно; подождав, пока он покончит с водой, Панов решительно забрал кружку.
– Ну? – спросил властно.
– Сынок… Пятнадцать лет… Все отказались, все… Только ты… – полковник заплакал.
– Дмитрий Иванович, говорил я ему, – с досадой заметил Миша. – Только зря время терять…
– Родной…
Полковник сполз с кушетки и вознамерился было снова встать на колени, но Панов с Мишей упредили.
– Машина хоть у вас есть? – спросил Панов, поняв, что армия просто так не отвяжется.
– Такси. У подъезда, – полковник сглотнул.
– Останешься за меня, – повернулся Панов к Мише и виновато развел руками в ответ на его укоризненный взгляд…
* * *Его провели в комнату, маленькую, но светлую. По прозрачному исхудавшему лицу мальчика на койке в углу, его почти невесомым рукам, лежавшим поверх одеяла, Панов сразу понял, что Миша был прав. Но отступать было уже некуда.
Он провел рукой над головой больного и невольно сморщился – в ладонь полыхнуло так, что закололо в пальцах. Дальше можно было уже не обследовать, но добросовестно довершил начатое. Злое пламя билось только под теменем мальчика, но и этого было достаточно. Он уже привычно окутал этот огонь холодом, истекавшим из его рук, даже сделал это старательней обычного. Но усыплять больного не стал.
Тот, в свою очередь, внимательно следил за его движениями. В глазах его сиял такой свет, что Панову стало как-то неловко. Ему уже не раз за эти недели доводилось встречаться с обреченными людьми; всегда это было неприятно и тягостно. В этот раз было иначе: он уже мог уходить, но почему-то не хотел этого. И он присел на стул рядом с койкой.
– Ну что? – спросил больной. Голос у него был тихий, но звучный.
Панов виновато развел руками.
– Безнадежно?
Он молча кивнул. Почему-то сейчас он чувствовал себя неспособным на обычную успокаивающую ложь.
– Говорил я ему! – с легкой досадой сказал мальчик, и Панов понял, что это он об отце. – Знаете, сколько тут до вас побывало всяких… – он замялся.
– Шарлатанов? – подсказал Панов.
Мальчик в знак согласия закрыл и снова открыл глаза.
– И я такой же?
– Нет… Вы – нет, – медленно выговорил больной. – Я ощущал, как от ваших рук исходило… И боль совсем пропала. Знаете, хуже всего – это боль. Просто невозможно. У родителей все деньги ушли на обезболивающие. Отец и машину продал…
– Больше не будет болеть, – заверил Панов.
– Совсем?
Он кивнул.
– Хорошо. Жаль только, что вы так поздно. А то у них, наверное, даже на похороны не осталось…
Панов сглотнул. Мальчик проговорил это спокойно и деловито – словно речь шла о ком-то другом.
– Тебя как зовут? – спросил он больного.
– Игорь. А вас?
– Дмитрий Иванович.
– Приятно было с вами познакомиться.
– Мне тоже, – невольно отозвался он и вдруг спросил: – Тебе не страшно?
– Нет, – спокойно ответил Игорь. – Было немного в самом начале. Потом прошло. Плохо только, что это так долго. И родителей жалко: мама плачет, отец бегает, экстрасенсов всяких ищет…
– Теперь уже недолго, – неожиданно для себя заверил Панов.
– Я знаю, – мальчик еле заметно улыбнулся. – Я это сегодня понял. Знаете, мне сон приснился: свет вокруг, такой яркий-яркий, и кто-то в белом меня зовет. Было хорошо и совсем не страшно. Мне даже стыдно стало, что я когда-то боялся. Человек не должен этого бояться…
– Это еще апостол Павел говорил, – подтвердил Панов.
– Вы – верующий? – спросил Игорь.
– Не знаю, – пожал он плечами. – Крещеный. В детстве бабушка учила меня молиться, но потом я все забыл. И только раз, мне тогда было двадцать пять, вспомнил те молитвы.
– Почему?
– У меня был аппендицит и меня везли на операцию. Было очень страшно.
– Все прошло нормально?
– Не совсем. Хотя мне потом говорили, что случай был самый банальный. Но… Оперировал какой-то практикант, который все время пытался мне что-то не то отрезать. Хорошо рядом опытный врач стоял…
Мальчик улыбнулся:
– Наверное, вы это чувствовали, поэтому и молились, – подытожил он. – Знаете, я тоже раньше читал Библию и не понимал. И сейчас не все понимаю. Чувствую только, что за этим стоит нечто очень большое, даже великое. Человеку это тяжело постичь, поэтому, наверное, все и верят по-разному.
– А родители твои?
– Раньше не верили, но как я заболел… – Игорь повернул голову, и Панов увидел в углу комнаты несколько икон. – Это хорошо – так им будет легче все перенести. Только вот отец мучается, считает, что это его Бог наказал.
– Почему?
– Это давно было. Я только родился, отец с друзьями выпили с радости, и самолет к вылету он плохо подготовил. Тот и разбился – людей много погибло. Следствие вины отца не установило, а сам он не признался – боялся мать одну с маленьким оставить. Он мне сам все рассказал, стоял тут на коленях и плакал…
– А ты как считаешь?
– Я думаю, что он ошибается, – Игорь вздохнул. – Я считаю, что это было бы слишком просто. Как в американских фильмах: провинился – получи наказание. Мне кажется: Бог наказывает по-другому. Вы ему скажите, чтоб не мучился, – внезапно попросил он, – вам он поверит.
Панов кивнул.
– Сам я долго думал, – продолжил Игорь, глядя на него своими сияющими глазами, – почему мне такое? Почему сейчас, так рано? И долго не находил ответа. А потом вдруг подумал: хотел бы я прожить такую жизнь, как мой отец? И понял, что нет. Так может Бог просто спас меня, и это не наказание, а милость?
Знаете, даже странно как-то: в Библии ясно написано, что человек не умирает совсем – просто переходит в другую жизнь. А люди почему-то боятся. Плачут, по врачам бегают, целителям; готовы все отдать, чтобы промучаться здесь, на земле, еще немного. Странно, да?
– Они, наверное, не верят в то, что здесь все не кончается.
– И я так думаю, – согласился мальчик. – А вы вот верите?
Панов снова кивнул.
– Вот видите! Это же так просто – понять. Ведь если там ничего нет, то жизнь здесь теряет всякий смысл: зачем учиться, строить дома, покупать вещи… Ведь тебя скоро не станет, и все – зря! Для чего тогда? Как это люди этого не поймут?
Мальчик устало прикрыл глаза.
– Хочешь уснуть?
– Да, наверное. Устал. Хорошо, что мы с вами встретились и поговорили. Ведь так?
Панов кивнул в очередной раз и положил руку на его лоб. Мальчик медленно закрыл глаза и задышал тихо и ровно. Легкая улыбка застыла на его губах.
Панов встал и осторожно вышел. Полковник ждал его в коридоре. Глянул вопрошающе. Панов покачал головой. Полковник опустил взгляд.
– Не мучьте его больше, – Панов положил ему руку на плечо. – И не водите никаких экстрасенсов – не поможет. И лекарств больше не надо – он одной ногой уже там.
Полковник задавленно всхлипнул.
– И сами не мучайтесь – это не ваша вина. Тот самолет разбился совсем по другой причине. (Полковник поднял глаза – они у него стали огромными.) Держите, – Панов сунул ему в руку комок купюр, оставленных бугаем с видеокассетой, – они кстати оказались в кармане. – Вам скоро понадобятся…
– За что? – полковник смотрел на него, потрясенный.
– За сына, – коротко ответил Панов…
11.
Быть сиделкой оказалось делом не утомительным, хотя достаточно скучным. Когда главврач, вызвав ее в кабинет, объяснил, чем ей придется заниматься в ближайшие недели, Вика было вспыхнула и попробовала отказаться. Но главврач повысил голос, а потом протянул ей деньги – она и согласилась. Ссориться с начальством ей не хотелось, деньги были нужны и, кроме того, все это (о чем они с главврачом прекрасно знали) было ненадолго.
Она спала в комнате девочки – так потребовал хозяин дома – сюда же им обоим приносили еду. Несколько раз в сутки она делала Вете обезболивающий укол – в этом и заключались основные ее обязанности. С уколами поначалу обстояло плохо – в клинике инъекции были делом медсестер, а она шприц в руках не держала давно – так что Вете пришлось немного поплакать. Потом она наловчилась, и девочка уже хныкала.
Они почти не разговаривали. Девочка большую часть времени спала, а, пробудившись, требовала мультики. Она включала ей телевизор или видеомагнитофон, изредка читала книжку. Книжки Вета, впрочем, больше любила листать сама, с интересом разглядывая яркие картинки. После этого ей обычно хотелось рисовать; Вика усаживала ее в кроватке, приносила специальную доску, альбом, карандаши, фломастеры… Девочка с полчаса усердно корпела над листом бумаги, но это занятие сильно утомляло ее. Вскоре она сбрасывала все в сторону, и клала голову на подушку. Вика убирала рисовальные принадлежности и накрывала девочку одеялом.
Она не чувствовала к этому ребенку особой привязанности – для нее Вета была обычной пациенткой, как и те дети, что остались в клинике. За несколько лет работы врачом Вика, как и ее старшие коллеги, привыкла к болезням и смерти и считала их обычными спутниками своей работы. К некоторым из своих маленьких пациентов она относилась лучше – тем, кто был ей более симпатичен, – к другим хуже. Но все они были ее пациентами, не более. А в ее отношение к Вете примешивалось еще чувство, которое каждый врач испытывает к человеку обреченному, – досада, смешанная с ощущением профессиональной беспомощности. Поэтому так и не любят обреченных в больницах…
Из развлечений в этом большом и скучном доме были лишь книги да телевизор. Несколько книг она привезла с собой, когда ее ненадолго завезли домой за необходимыми вещами. Скоро она перечитала их все. Телевизор она включала, когда девочка спала. Здесь было много видеокассет, преимущественно с мультиками и детскими фильмами, – скоро она пересмотрела все сколько-нибудь интересное. Попросить новые кассеты с фильмами она стеснялась – хозяин дома мог подумать об этом не так, а хозяина она, как все здесь, побаивалась.