И жертвой многое можно себе купить. Даже за чашку крови получишь покровительство. За костяшку пальца можно попросить что-нибудь уже очень серьёзное. А кто пожертвует жизнь - того Хагима на целую вечность приблизит к себе.
Это очень многим лестно: вечность рядом с богиней.
И Аши всё это понимает очень хорошо. Только его от этого тошнит.
Но это не потому, что он осуждает смертепоклонников. У каждого - свои боги. Пусть верят, кому хотят. У каждого судьба на своём кругу, с этим ничего особенно сделать нельзя. Но тошнит - и всё.
И очень жаль девушку. И когда Аши думает о вампире - холод ползёт по его спине.
Потому что Аши, живой, с арбой, которую тащит живой Боец, дойдёт от городка до своей деревни с рассвета до полудня. А мёртвые ходят быстрее живых.
И корзина, где, кроме подарков матери и сестричкам, лежит Хагима, такая тяжёлая... Как только Боец сдвигает с места арбу, на которой корзина стоит.
Четыре раза Аши навстречу попадаются солдаты правителя. Верхом. Два человека, три человека. Пятеро. Блестит у них оружие. Некоторые - в одних рубахах и штанах, босые: не заслужили сапоги. У некоторых - золотые браслеты, блестящие панцири, сапоги из тиснёной кожи. И у всех, у каждого, на лбу между бровей - ситох, красная стрелка остриём вниз. Знак Хагимы.
И смотрят они с коней на всех людей без ситоха, как на навоз. Служат правителю, служат богине - уже не хотят знать, что у каждого - свои боги. Всех других божеств Хагима не одобряет, презирает - запрещает, кроме, разве что, рабов своих. У неё есть рабы даже среди богов. Но разве покровительство раба - всерьёз?
Аши идёт и думает: почему-то плохо, когда у многих - одно божество, и они решили, что правы. Почему-то плохо, когда многие вместе считают, что только они и правы.
Хотя они правы по-своему. Хагима - богиня, богам надо служить. Но без Аши. Хагима ведь обойдётся без Аши?
Аши не надо её счастливого посмертия. Пусть он лучше вернётся на новый круг. Пусть снова будут джунгли.
Если Аши станет верно служить Хагиме - вдруг она сделает его вампиром? Лучше никакого посмертия Аши не надо. Лучше ему пропасть совсем, без следа, как росинка на солнце, как былинка в огне - только не надо благословения Хагимы.
У Аши другая дорога.
Аши входит в свою деревню. Все, кто не в поле - на него косятся.
Аши замечает: у одного соседа - ситох, у другого соседа - ситох. Не был Аши дома всего-то несколько дней, а у Хагимы сторонников изрядно прибавилось. А около кумирни, где статуэтка Лалая стояла под деревянным навесом - теперь статуэтка Хагимы. Яркая, раскрашенная. Блестит на ней алое платье, горят алые ленты. Рядом, на подставке, блюдечко стоит, запеклась в нём бурая кровь, мухи кружатся. А Лалай теперь на солнце стоит, в сторонке, ничем не покрытый.
Лалай отцу Аши не помог, хотя его жрецы молились несколько ночей. Всех коз у семьи Аши забрали, но отец умер. Не любит Лалай Аши, и отца его не любил. Бывает. Всем богам угоден не будешь. Может, надо было проколоть щёки камышинкой, подвесить к ней цветы, сходить так к его храму? Наверное. Но отец не смог бы, а Аши не пришло в голову. Что теперь рассуждать - поздно.
Но стало Аши Лалая жалко. На солнцепёке стоит, мисочка рядом пустая и цветочная гирлянда на шее засохла.
Аши шляпу снял, поправил торчащую соломинку, надел Лалаю на деревянную голову.
Сказал, молча - но божество услышит: я на тебя зла не держу. Ты - бог, даже люди делают только то, что хотят. Но на жаре без шляпы целый день стоять тяжело, я по себе знаю.
А две женщины глядят на Аши, поджав губы. Ничего не говорят, но глядят неласково, даже с укором. И у одной на лбу ситох.
И Аши вдруг чувствует на своём лбу голое место. Как мишень для пули или стрелы. Можно его ситохом закрыть, спрятать.
А можно не закрывать. Но тогда не на что обижаться, если в это место чем-нибудь попадут.
Аши трёт лоб, идёт быстрее.
У плетня рядом с загоном мать разговаривает со старой жрицей Чритаки. Устала жрица, белое платье покрыто пылью, цветы в седых волосах вянут, лицо осунулось и чернота под глазами. Всё лицо опустилось вниз: веки набрякли, уголки губ опустились, щёки опустились. Земля жрицу к себе тянет.
Средняя сестрёнка режет траву у дома, чтобы освободить тропинку. Прислушивается. Видит Аши, бросает слушать, бежит вперёд.
И старые женщины оборачиваются. Улыбаются - будто земля сильно тянуть перестала.
Аши сестрёнке пару браслетов надевает, как заговор от смерти. Но ничего не говорит, только улыбается, когда она визжит от восторга.
- Шорша, - говорит Аши, - хочешь голубое платье? Как лоскуток неба в чистом колодце?
Вспыхивают у сестрёнки в глазах золотые искры, и улыбка на тёмном лице - яркая, зубы белые, как кипень. Но старые женщины вдруг мрачнеют.
- Не надо ей голубого платья, - говорит мать. - Не надо ей стекляшек на запястья. Не надо ей хихикать, как мартышки в кронах.
Сестрёнка теряется, смотрит на мать, смотрит на жрицу. Жрица смотрит в землю, говорит сипло:
- Не надо ей голубого платья. Не надо хихикать. Не надо блестеть глазами. А то придут солдаты правителя - солдаты Хагимы придут - и сделают так, что не сможет она хихикать. Никогда.
Аши сжимает кулаки.
- Что тут случилось? - говорит он. - Что случилось за эти несколько дней?
Мать хочет сказать сердито - говорит виновато:
- Твой отец любил Чритаки. И тебе она послала буйволов. Соседи завидуют. То нам не на что было горсть проса купить, а то варим молочные тянучки, сыр сохнет на нашей крыше. Ты блюда и кувшины в городе продал? Видишь: купили у тебя кувшины и блюда, опять Чритаки денег даёт. Вроде и ремесло у тебя, а вроде и...
- Чем у меня не ремесло? - удивляется Аши. - Разве людям больше не нужна медная посуда?
Мать качает головой.
- Отец твой всё... Такой же, как ты, был. Все чеканщики пускают по краю простой узор. А мой покойный Гамид и ты, как он - что вы делаете? Вашу посуду покупают не ради того, чтобы воды налить или насыпать риса. Ради птах, тигрят и цветов, ради пустяков, ради благословения Чритаки. Так все говорят.
- Люди завидуют, - тихо говорит жрица. - Если людям запретить радоваться, они начнут завидовать. Берегись, юный чеканщик. Будешь выбивать узор на новом блюде - делай его попроще.
- А ты зачем говоришь так? - спрашивает Аши растерянно. - А если Чритаки перестанет смеяться и заплачет - что тогда будет?
Жрица качает головой.
- Чритаки плакать не умеет. Когда солдаты правителя пришли в храм - она смеялась. И потом смеялась, когда плакали её слуги. И в костре будет смеяться, если правитель исполнит угрозу и бросит её в костёр.
Аши говорит, тихо и зло:
- Он не посмеет обидеть богиню.
Жрица возражает:
- Если ему Хагима велит, он всех нас прикажет удушить нашими же потрохами. Что может Чритаки? Разве она кого-нибудь защитит? Разве она себя защитит? Вчера ночью в храм приходил вампир, выпил кровь из моей младшей сестры - а Чритаки не перестала смеяться. Больше она ничего не может.
И мать говорит:
- Жрица шла на свадьбу в соседнюю деревню. Только её не захотели видеть. Когда у жениха на лбу ситох - жрица Чритаки ему не нужна. И радость в дому не нужна, нужен порядок. Чритаки такого порядка не даст.
У сестрёнки глаза полны слёз. Аши гладит её по голове.
- Шорша, шей голубое платье, - говорит он тихонько. - Оно пригодится. И улыбайся, - а про себя добавляет: "Лучше смеяться в костре, чем всю жизнь - такой порядок... какой даёт ситох".
- Я боюсь, - говорит сестрёнка.
- Я уже дома, - говорит Аши.
Старые женщины смотрят на него укоризненно, но за укором Аши чувствует страх. И от их страха его кидает в жар, в тихую ярость.
Он вытаскивает из корзины стеклянную Хагиму. Смотрит на неё, на её белое личико, на невинные глаза, на алые губы. На цветы вокруг её лица. На черепа у неё под ногами.
Мать протягивает руку, но Аши, даже не оглянувшись по сторонам, бьёт картинкой о привратный столбик. Звенит стекло, летят осколки.
- Ты что наделал? - шепчет мать.
Аши стыдно. Не перед Хагимой. Перед старым художником. Стыдно разбивать то, над чем так трудились чьи-то руки. Но старый художник - настоящий мастер, и Хагима у него вышла настоящая.
И Аши не может внести её в дом и поставить на алтарь. Не слушает упрёков матери и испуганных восклицаний жрицы. Вводит Бойца во двор. Помогает сестрёнке снять с арбы корзинку. Улыбается малышкам, играющим с котёнком. Распрягает уставшего буйвола.
А его мать собирает у плетня осколки Хагимы. И жрица смотрит на Аши с непонятным выражением.
Потом мать и сестрёнка пекут во дворе хлеб из городской муки. Жрица сидит под навесом, оплетённым лиловым клематисом, пьёт молоко. Отдыхает от долгого пути, от тяжёлого стыда, от тоски и от страха. Младшие сестрички крутятся рядом - чтобы им отломили горячую корочку. Аши - в хижине. Стоит на коленях рядом со своей подстилкой.
В руках у него медный диск. А на диске - лицо Чонгры. Аши надо бы с ней поговорить, только не слышит дхангу, дикая тварь из джунглей, человеческих просьб - слишком уж тих у человека голос. Его и боги-то, с их божественным слухом, расслышат не всегда.
Людям - жить среди людей. Куда уйдёшь от людей, в джунгли? Когда у тебя четыре женщины: старая, юная и две совсем крохотные? Джунгли безжалостны, они убьют всех.
А как жить среди людей, когда из людей что-то вылупляется, как змея из яйца? Почему среди людей бывает опаснее, чем в джунглях?
Аши прячет медное лицо дхангу подальше от чужих глаз. И зачем-то вынимает из нишки тот, заветный кувшинчик. Вытаскивает тряпицу. Разворачивает.
Пыльный солнечный луч сквозь оконце падает на изумруд цвета джунглей. Изумруд вспыхивает яркой зеленью, как звезда над полной луной. Аши на него долго смотрит. И зачем-то надевает на шею зелёный шнурок.
И поправляет ворот рубахи, чтобы не было видно.
Не надо никому видеть.
Но хочется ощущать. Холодный камень. Тёплое золото. Капля джунглей.
До ночи Аши пытается чем-то заняться. Начинает придавать форму кувшину, думает, что на этом кувшине будут танцующие райские птицы. Не может сосредоточиться и бросает. Режет траву вокруг хижины, бросает охапку буйволам - уходит. Точит ножи, но тоже бросает. Идёт чистить загон для скота, выгребает навоз с ожесточением. Старается ни о чём не думать.
Аши тревожно. Невидимая пиявка присосалась к душе, тянет из неё, тянет...
Не получается пересмеиваться с Дитой, девушкой, живущей чуть поодаль от семьи Аши, ближе к кумирне, дальше от джунглей. Дита бросает быстрый взгляд, но не хочет ничего говорить. Аши огорчается.
Всё так быстро изменилось.
Аши окликает Рами, брата Диты, своего ровесника и старого приятеля, когда Рами идёт с поля мимо загона Аши. Рами устал; он останавливается, смотрит хмуро.
- Что тебе надо?
Аши пытается улыбнуться. Рами хмурится заметнее.
- Мой отец не рад, когда я говорю с тобой.
- Почему? - спрашивает Аши. Он удивлён. - Я думал, мы друзья.
Рами опускает глаза.
- Нет - с тех пор, как ты привёл из джунглей стадо.
- Почему это плохо? - Аши совсем перестаёт понимать. Ему холодно в предвечерний зной.
Рами как будто стыдно продолжать. Он молчит, но Аши ждёт. Рами заставляет себя объяснить.
- Ты знаешь, что тебя многие не любят, Аши? Прощают - ради твоей матери, Хара - уважаемая женщина. А ты... Ещё дожди не прошли с тех пор, как умер твой отец, а ты уже стал смеяться. Ты пошёл в джунгли, где любой бы пропал - и привёл стадо оттуда. Говорят, демоны помогают тебе. Твари из джунглей.
Из озноба Аши бросает в жар, будто его поймали на лжи. Демоны помогают. Дхангу.
- Так получилось случайно, - говорит Аши и тоже прячет глаза. От стыда.
Рами замечает. Говорит увереннее:
- Сам знаешь, что это неправда. Даже если не демоны, а Чритаки - не намного лучше.
- Ты что, стал смертепоклонником? - спрашивает Аши шёпотом.
Рами вспыхивает, трёт лоб между бровей. Вопрос ему нестерпим.
- Сейчас, - говорит он медленно, - смертепоклонником безопаснее быть, чем не быть.
- А потом - как будет? - шепчет Аши.
- А до потом ещё дожить надо, - режет Рами и встряхивается. - Может, потом вообще ничего не будет. А может, будет хорошо. Им что, плохо, что ли?
- Кому? - грустно спрашивает Аши. - Вампирам?
- Вампиров не бывает, - возражает Рами. Собирается уходить. Бросает через плечо: - Тебе всегда слишком весело, Аши. И всегда слишком везёт. Как бы не пришлось заплатить за это. Лучше быть, как все. Чтобы никто не завидовал.
Буйвол Рами смотрит на Аши понимающе, но Рами его уводит. Аши остаётся стоять у плетня.
- Ну вот, - говорит мать. - Доигрался, Аши? Я-то думала, женишься на его сестре...
- Наверное, не женюсь, - говорит Аши. - Я, думаешь, зря привёл буйволов?
Мать машет рукой.
- Ты болтаешь - зря. Стекляшки девчонкам - зря. Смеёшься - зря. Хагиму разбил - зря. Надо помалкивать. Не привлекать внимания. Рами не старше тебя, а умнее стократно...
Аши скучно и тяжело слушать. Он уходит вглубь двора. Там средняя сестрёнка чистит котёл, напевает глупенькую песенку о пёстрой бабочке и зелёной саранче. Песенка попадает в цель; Аши смеётся, подпевает:
- Чтобы грызть и прятаться -
Лучше быть зелёным,
Только ради радости...
- Замолчите оба! - кричит мать.
Они умолкают, переглядываются - и снова улыбаются.
Но в глубине души Аши пиявка так и сосёт.
Ночью Аши не может заснуть. Он долго ворочается с боку на бок, слушает лёгкое дыхание детей, похрапывание матери. Душно. Аши выходит из хижины.
Ночное небо глубоко и черно, как вода в бездонном колодце. Громадная зелёная луна висит над джунглями, чертят светляки - но от них не светлее. Белый холодный туман ползёт по траве, распластывается над дорогой - дыхание джунглей. Заросли чернеют в тумане. Причудливы их тени: как сплетённые верёвки, как вскинутые руки, как оскаленные пасти, как раскрытые веера. Чёрные силуэты маячат в тумане, подрагивают от ночного ветра.
Джунгли спят беспокойно, если вообще спят. Джунгли и ночью стонут, хохочут, взвизгивают. Сырость оседает на лице, на руках. Нетопырь чёрным зигзагом пересекает луну, исчезает в ночном далеке. Вздыхают в загоне буйволы.
Деревня спит тише и глубже. Не видно ни одного огонька.
Неуютно. Аши берёт пояс с тесаком, держит в руках. Настороженно слушает ночные голоса.
И тут над дорогой появляется смутная, слабо светящаяся человеческая фигура. Она медленно бредёт по колено в тумане - бледный свет, еле облечённый в форму. Аши обдаёт ужасом с головы до ног.
Призрак всё ближе. Аши всматривается, и ему кажется: он видит нежное лицо юноши из богатой семьи, тёмную чёлку, золотые кольца в ушах... рубаха из тонкого белого полотна, горит на шее золотая цепочка из тонко кованых цветов... Юноша поворачивается к Аши, смотрит ему прямо в глаза, через тьму, чуть заметно улыбается...
Аши тяжело дышать. Он дёргает себя за ворот, раздвигая ткань на горле - и под руку попадается изумруд дхангу. И тут же наваждение пропадает.
Никакого юноши. Никакого человека. Никакого золота и шелков.
Голова давно истлевшего мертвеца с клочьями плоти на черепе, мерцающая зеленоватым светом гнилья, парит над дорогой. Пищевод свисает с гнилой шеи, а на нём, как на толстой лиане, болтается желудок, зеленовато светящийся пустой бурдюк. Кишки волочатся по дорожной пыли.