А Моран даже не подозревал о том, как сильно задел его. Моран вообще делал подобные вещи походя, не замечая. И не от надменности, опять же, а просто потому, что мир Джурича Морана был таков. Ну так вот, наружность Церангевина была приятной, привлекательной и выдавала в нем почти женскую доброту. Ни у кого из Мастеров, наверное, не было таких преданных слуг.
В доме, саду и лаборатории — везде тихо, незаметно работали люди. Растения радовали Церангевина, они выглядели ухоженными, ни одного увядшего листа или цветка; однако тщательная работа садовников не бросалась в глаза. Тот же принцип — непрестанной, но скрытой заботы — действовал и в отношении всего остального. Дома — ни пылинки, ни соринки, но встретить горничную с метелкой или тряпкой в руке — просто немыслимо.
Распорядок дня хозяина никогда не изменялся; он просыпался, завтракал, гулял, работал, читал в одно и то же время. Это и позволяло слугам уверенно перемещаться по дому и усадьбе, точно зная, что они не попадутся господину на глаза.
Церангевин перевернул страницу. Заметил пометки, оставленные им на полях в прошлый раз.
Улыбнулся.
С тех пор, как он впервые прочитал эту книгу, утекло немало воды, и обо многих вещах Церангевин успел изменить свое мнение. Забавно бывает видеть собственную наивность.
Он взял с подоконника кувшин, налил себе немного медового напитка. Толстостенный глиняный кувшин сохранял мед холодным даже в самый жаркий день. А здесь, в долине Калимегдана, всегда тепло.
Церангевин закрыл книгу, заложив страницу пальцем. Не читается сегодня. Церангевину нравилось это вдохновенное состояние: мысли одна за другой, торопясь, возникали в его сознании. Точно преданные слуги, спеша явить свою готовность угождать господину, мелькали творческие идеи. Когда такое случалось, Церангевин делал пометки прямо на полях книг, не отвлекаясь на поиск особой тетради, специально предназначенной для рабочих записей.
Но сегодня нечего было записывать. Он думал о гибели Гоэбихона. О том, как это происходило. Обычно подобные катастрофы сопровождаются большим шумом: кричат умирающие люди, пылают и рушатся здания. Живая материя сопротивляется смерти всеми силами.
Однако в Гоэбихоне все случилось по-другому: сперва живое превратилось в неживое, а затем попросту распалось на составные части. В полной тишине город исчезал, рассыпался, ветер развеивал его по миру, и ни одно существо не подняло голоса в свою защиту.
Не осталось ни существ, ни голосов. Нечего было защищать. И все это произошло по вине Джурича Морана, который некогда создал гобелен, заключающий в себе судьбу целого города. В данном случае не имеет значения, каковы были изначальные намерения Джурича Морана. Последствия оказались ужасными.
Большие темные глаза Церангевина увлажнились. Он часто плакал, когда его никто не видел. Он плакал над собственными мыслями, над книгами, над воспоминаниями. При посторонних он не позволял себе этой слабости, потому что простодушное признание Морана — что, дескать, Церангевина многие считают «бабой» за чувствительность и доброту, — все еще жгло его сердце.
Гоэбихон. Молчаливая смерть. И никаких шансов на спасение. Моран, Джурич Моран. Сколько еще ловушек оставил ты в Истинном мире? Как долго имя твое будет вспоминаться со страхом и ненавистью?
Церангевин вздохнул, вытер глаза. Сострадание не мешало видеть ему и другую сторону случившегося. Не просто так рассыпался по нитке Гоэбихон, город ремесленников и мастеров (с маленькой буквы). Семена собственной гибели город взрастил в самом себе. В конце концов, там ведь все были связаны между собой множеством тайных нитей. Гильдии плели бесконечные интриги. Ни один мастер, который хоть в чем-то превосходил бы остальных, не смог бы ужиться в городе. «Мастер» — с маленькой буквы «м», разумеется, но все же с такой маленькой, которая была бы чуть-чуть побольше, чем все прочие. Возможно — мы не беремся утверждать со всей определенностью и настаиваем именно на этом «возможно», — в круговой поруке посредственности и заключалась главная опасность для Гоэбихона. Нашелся бы хоть один ремесленный дом, который выпадал бы из общего порядка, который по-настоящему бы привечал и пестовал выдающихся мастеров, — глядишь, и не весь бы город рассыпался… Не распустился бы, как вязание, стоило потянуть за единую ниточку…
Об этом следовало бы подумать хорошенько. Церангевин раскрыл книгу и сделал пометку на полях. Среда, изживающая из себя гениев, хрупка и легко уничтожима. Не о Калимегдане ли это сказано?
Он медленно покачал головой. В Калимегдане имеется по крайней мере один гений. И у него, кстати, хватает такта и сообразительности не выпячивать свою гениальность, не демонстрировать ее на всех углах — и не дразнить тех, кто одарен чуть-чуть меньше.
Ведь в конце концов все Мастера в Калимегдане одарены приблизительно в одинаковой мере.
Приблизительно…
Опасная мысль. Недостойная. Церангевин нахмурился. Он был недоволен собой.
* * *В оранжерее было тихо. Церангевин прошел мимо грядки с цветущими растениями, вид которых не взялся бы определить ни один садовод, остановился перед стеллажом с десятками прозрачных стеклянных сосудов — своим новым экспериментом. Церангевин испытывал почти физическое страдание, когда видел, как гибнет нечто живое. Материя слишком хрупка и изменчива. Иногда с этим бывает невозможно примириться.
В молодости Церангевин считал, что цель его работы — преобразование жизни таким образом, чтобы не осталось места ничему некрасивому. С возрастом он все больше убеждался в ошибочности своего первоначального тезиса.
Если в мире не будет ничего отталкивающего, то потеряет всякий смысл и искусство. Ведь именно искусство трансформирует обыденное и даже безобразное в нечто поистине прекрасное. И тот, кому доступно созерцание, в состоянии сам, мысленно, совершать подобное чудо. Увидеть вечную красоту в облике обычной женщины, разглядеть ее в цветке, в самом простом, повседневном предмете. Это дарует наслаждение.
Но если бы искусство пронизывало жизнь, подобно тому, как солнечный свет пронизывает воздух, то вся жизнь преобразилась бы, сделалась чем-то вроде картины или статуи. Она сохраняла бы свойства живой жизни и в то же время оставалась бы прекрасной. Сочетание изменчивости и неизменности — не такое уж невозможное: например, вода в реке всегда одна и та же, хоть по ней и пробегает рябь, даруя гладкой поверхности некоторое разнообразие…
Церангевин думал об этом и еще о некоторых вещах, когда внезапно почувствовал, что в оранжерее находится не один. Он поискал глазами и почти сразу же встретил взгляд: какой-то человек прятался за кадкой с цветущим карликовым кустом. Он скорчился там и, кажется, боялся даже дышать, но не следить за Церангевином не мог.
Что ж, Церангевин не стал винить его за это. Он и сам знал: трудно бывает оторвать взор от Мастера, когда тот погружен в раздумья или творит. Церангевин сказал спокойно:
— Встань и подойди ко мне.
Человек повиновался. Он показался Церангевину незнакомым. Совсем молодой, чернявый, волосы дыбом, руки по локоть в земле.
— Кто ты? — спросил Церангевин.
— Садовник, господин.
— Кто тебя нанял?
— Главный садовник, господин.
— Тебе объяснили, что я не терплю чужого присутствия?
— Да, господин.
— Почему же ты находился здесь?
— Я не успел уйти…
— А прятался для чего?
— Боялся, — просто сказал молодой садовник.
— Ступай, — приказал Церангевин. — Больше так не делай. Если я приду в оранжерею слишком рано, просто выйди. Можно не кланяться и не здороваться, потому что это нарушает ход моих мыслей. Иди же, — повторил он, видя, что садовник медлит и как будто ожидает еще чего-то, — ты не будешь наказан. Теперь ты знаешь, как поступать. В следующий раз я не стану терпеть подглядывания.
Садовник поцеловал его руку и выбежал из оранжереи.
Церангевин проводил его глазами. Некоторые слуги испытывали перед ним страх, другие, напротив, радостно улыбались, когда случайно встречали его на садовой дорожке. Церангевина оставляло равнодушным и то, и другое. Он не считал нужным запугивать людей, но и нежничать с ними не собирался. В конце концов, они здесь работают, а не прохлаждаются для собственного удовольствия.
В оранжерее находилась шкатулка, куда складывались все письма и донесения. Она запиралась на замок, ключ от которого имелся только у хозяина дома. Сдвинуть шкатулку с места было невозможно: она была вырезана из пня, который до сих пор крепко держался корнями в земле. Отделка не позволяла видеть этого.
Убедившись в том, что в оранжерее больше никого нет, Церангевин открыл шкатулку. Он проверял почту каждый день, в одно и то же время. Чаще всего там обнаруживались короткие доклады управляющего или кого-нибудь из старших слуг; они касались бытовых вопросов и дел, связанных с ведением хозяйства. Ежедневные отчеты тех, кто работал в лабораториях, следил за ходом экспериментов, заложенных Церангевином, Мастер забирал с собой в кабинет, чтобы изучить более внимательно.
Закончив свои дела в оранжерее, Церангевин отправился обратно в дом, однако не в жилые покои, а в рабочие: ему предстояло сегодня много дел. Он с удовольствием думал о том, чем намерен был заняться.
Лаборатория представляла собой просторную комнату с широкими, во всю стену, окнами и низким потолком. Вся противоположная стена была заставлена колбами; в торце находился широкий стол, на котором громоздились книги и тетради. Лаборанты уже ушли, освободив помещение для хозяина; Церангевин удовлетворенно отметил, что в комнате было прибрано, а колба содержались, как обычно, в образцовом порядке.
Мастер уселся за стол, придвинул к себе рабочий дневник. Сделал первую отметку — поставил дату. И тут случилось нечто непредвиденное: в дверь постучали.
* * *Церангевин вздрогнул: для того, чтобы кто-либо из домашних решился на подобную дерзость, должно было произойти нечто из ряда вон выходящее. Нечто, не допускающее отлагательств. Церангевин никому бы в этом не признался, даже самому себе, но он боялся сюрпризов. Любая неожиданность, как он убедился на собственном опыте, обычно заключает в себе неприятности.
Стук повторился, а затем — прежде, чем хозяин ответил, — дверь распахнулась, и на пороге появился единственный человек, который осмеливался действовать в доме Церангевина с такой свободой.
Звали его Ланьядо; он был невысок, но чрезвычайно внушителен и, очевидно, страшно силен; рыжеволосый, с более темной, чем волосы, бородой и быстрыми, желтовато-карими глазами.
Ланьядо был доверенным лицом Церангевина. Не слугой, не подручным, не цепным псом, как можно было бы подумать, а именно доверенным лицом; Ланьядо был безоговорочно предан своему господину, а тот никогда не ставил эту преданность под сомнения. Их отношения были абсолютными и неизменными — так они установились с самого первого дня, когда Ланьядо пришел устраиваться на работу, и Церангевин согласился его принять.
Ланьядо был родом откуда-то с гор. У него было темное прошлое. Он сказал об этом прямо, не называя, впрочем, совершенных им проступков. Церангевин ответил, что это не имеет значения.
И прибавил:
— Я знаю, что привязать к себе человека благодарностью — одновременно и просто, и сложно, и еще мне известно, что благодарность — чувство хрупкое. Но все же я рискну.
И он рискнул — и с тех пор ни разу не пожалел об этом.
На сей раз Ланьядо явился в дом Церангевина отнюдь не с пустыми руками: на его крепких плечах лежал увесистый тюк, перетянутый веревкой. Широко улыбаясь, Ланьядо снял с себя ношу и положил ее на пол. Затем отступил на несколько шагов и весело поклонился.
— Все как вы и хотели, мой господин, — сказал он. — Выслеживал аж десять дней, но в конце концов повезло. Ох, пришлось потрудиться!.. Но дело того стоило — привез в наилучшем виде, даже, кажется, совсем не повредил.
Тюк пошевелился и испустил сдавленный стон.
Церангевин приветливо кивнул Ланьядо и указал на тюк:
— Освободи его.
Ланьядо сел на корточки и принялся аккуратно распутывать узлы. Он никогда не резал веревку, если было время развязать ее. Тюк больше не подавал признаков жизни и лежал без движения.
— Как вы и предупреждали, мой господин, — рассказывал за работой Ланьядо, — в туманах Серой Границы стало теперь неспокойно. Странные существа там шастают. Поначалу-то, все думалось мне, что, мол, ничего особенного, одна только фантазия… Ведь я знаю, как вы за народ душой страдаете! Ну вот сижу я в туманах, ожидаю, прислушиваюсь-присматриваюсь… Ну как полезет гадость разная! Прождал десять деньков, так и собственными глазами убедился в вашей полной правоте… — Он мимоходом глянул на Мастера, который подошел ближе и с интересом наблюдал. Ловкие смуглые руки Ланьядо быстро расправлялись с узлами. — Кой-чего повидал, но те все были немного не то, не того вида и рода. А вот этот, мой господин, вам небось сгодится, — прибавил Ланьядо, сдергивая мешковину с добычи.
На полу лежал человек с расквашенным носом, очень красный, растерянный и, по всему очевидно, слабо соображающий.
— Ты так и нес его в мешке? — спросил Церангевин, рассматривая пленника.
— Вез, если говорить точнее, — ответил Ланьядо. Он ухмыльнулся. Настроение у него было просто превосходное. — На телегу погрузил и вез. Я же не зверь какой-нибудь или тролль, чтобы весь путь вниз головой его тащить… У меня заранее телега припасена была. Вы-то знаете, как я к таким делам готовлюсь. И потом, он для вас в целом виде полезнее. А я как его там, в туманах, увидел, сразу смекнул: вот то, что надо. Вы ведь предупреждали, что туманы сейчас начнут кишеть странными существами.
— Да ведь это, кажется, просто человек, — заметил Церангевин, коснувшись пленника ногой. — Что же странного ты в нем усмотрел?
Тот даже не двинулся, только глаза скосил.
Ланьядо усмехнулся, разгадав игру своего хозяина.
— Что может быть более странным, нежели человек в таких туманах?.. И вот что еще: только что его не было, и вдруг он является. Только не говорите, что я его, мол, прежде не заметил. Нет такого человека или другого существа, которое я бы не заметил, особенно у себя перед носом. — Тут Ланьядо засмеялся открыто, считая сказанное удачной шуткой.
Улыбнулся и Церангевин.
Между тем человек, лежавший на полу, замычал и поднялся на четвереньки.
Ланьядо вопросительно поднял бровь, и Церангевин кивнул ему. Тогда Ланьядо помог пленнику встать и придержал его за локти, чтобы тот не упал.
Пленник был весьма молод, не больше двадцати, и, как уже упоминалось, несомненно, принадлежал к человеческой расе.
Церангевин посмотрел на него пристально, с интересом, а потом спросил у Ланьядо:
— Как, по-твоему, он здоров?
— Вроде бы, никаких болезней за ним не замечалось. Да и я с ним обходился аккуратно, ничего не повредил, — заверил Ланьядо.
— Хорошо. — И Церангевин обратился к пленнику: — Не бойся.
— Да кто боится-то? — сказал пленник хрипло.
— На ногах удержишься?
— Не знаю… Воды дайте, — попросил пленник.
Церангевин сделал знак Ланьядо, и тот вышел. Пленник, лишенный опоры, зашатался, но удержался на ногах.
— Голова кружится, — объяснил он.
— Сядь, — Церангевин показал на табурет.
Пленник плюхнулся на табурет и схватился за него обеими руками.
Церангевин потрогал его волосы, ткнул пальцем в плечо.
— Ничего у тебя не болит?
— Нет.
Вернулся Ланьядо с кувшином и тяжелой глиняной кружкой. Налил воды и помог пленнику напиться.
— Он, наверное, еще и голодный, — заметил Церангевин. — Распорядись на кухне. И о себе не забудь.
— Когда мне вернуться? — спросил Ланьядо, снова направляясь к двери.
— Завтра, когда я буду в библиотеке, — ответил Церангевин.
Ланьядо молча кивнул и скрылся.
Церангевин повернулся к пленнику.
— Как тебя зовут?
— Денис.
— Ты человек?
— А что, не заметно?
— Просто отвечай на мои вопросы, хорошо, Денис? — спокойно проговорил Церангевин. В его тоне не было никакой угрозы, напротив, голос Мастера звучал доброжелательно и даже дружески, но Денис напрягся. — Потом спросишь все, что захочешь узнать, — прибавил Церангевин. — Я тебе отвечу. А пока изволь рассказывать сам.