- В другой раз шевелиться быстрее будешь, - бурчит Голос. Фома кивает, хотя не уверен, что Голос видит кивок, зато уверен, что Голос знает о куске хлеба, который Фоме удалось стащить со стола. Если повезет…
Не повезло. Снова удар, на этот раз по ребрам, и язвительный вопрос:
- Что, думаешь, самый умный здесь? Одежду к досмотру.
Как же Фома ненавидит эту команду. Он все это место ненавидит: забор-ленту, колючую проволоку, охрану и воспитателей, соседей по бараку и разводящих, которые еще недавно сами жили в бараках, но нашли способ вырваться, подняться чуть выше и теперь вовсю самоутверждались. Это Голос считает, что за этой неестественной агрессивностью разводящих стоит желание самоутвердиться. Фоме все равно, он просто ненавидит. Особенно эту команду.
Одежда к досмотру - раздеться, сложить одежду аккуратной стопкой по установленному образцу и ждать, пока разводящий соизволит осмотреть ее. А разводящий будет тянуть, нарочито медленно прощупывать швы, выворачивать наизнанку карманы и с кислой миной на лице ворошить белье. А все вокруг смотрят, некоторые равнодушно, некоторые с сочувствием, но таких мало, большей же частью смотрят с откровенной радостью, потому что здесь только и поводов для радости, что наказание, доставшееся твоему соседу.
- Одежду к досмотру, ты сукин сын! Или думаешь, что раз на особом положении, то можно игнорировать установленный порядок?
Фома начал раздеваться, главное, смотреть под ноги и только под ноги, тогда можно представить, что в бараке нет никого, кроме Фомы и разводящего. Сначала куртку, теперь штаны… майку… трусы… кожа пошла гусиной сыпью, хотя не так холодно, как на улице.
- В сторону, или забыл?
Не забыл. А взгляды все равно чувствуются. Спиной, где-то чуть пониже лопаток.
- Ты просто мнительный. - в Голосе проскальзывает что-то вроде сочувствия. - На самом деле в наготе нет ничего оскорбительного, были времена…
- Заткнись! - слово вырвалось само, Фома и не сразу-то понял, что произнес его вслух.
- Что ты сказал? - В глазах разводящего искреннее недоумение.
- Я? Ничего, камрад Дварк.
- Хочешь сказать, что мне послышалось?
- Д-да… то есть нет.
- Так да или нет?
Нужно сказать что-то… объяснить, но Фома не в силах отвести взгляд от дубинки, гладкая, черная, гибкая. А пальцы у Дварка чуть кривоватые с обкусанными ногтями и черными волосами на фалангах, но сжимают дубинку крепко… умело.
- Ты не знаешь. Ты просто идиот, правда? Ты разговариваешь сам с собой, вернее, с голосом, который живет в твоей голове, так?
Дубинка выписывала ровные полукружья, сначала слева направо, потом справа налево и снова назад.
- Ты считаешь, будто кто-то в это поверит, а? В голос, который никто не слышит, а? В глаза смотреть!
Фома послушно посмотрел. Глаза у Дварка красивые, чуть раскосые и черные, а ресницы рыжие, короткие, похожи на свиную щетину.
- Ну и кому же ты приказал заткнуться, а? Мне?
- Н-нет, камрад Дварк.
- Значит все-таки своему голосу, да?
Фома кивнул. Господи, ну зачем он когда-то рассказал, точнее попытался рассказать… вместо понимания и помощи - он тогда еще наивно надеялся, что здесь кто-то кому-то помогает - долгие беседы с врачом, таблетки, от которых выворачивало наизнанку и устойчивая репутация сумасшедшего.
- Знаешь, что мне кажется? - Дубинка уперлась чуть пониже ребер. - Мне кажется, что никакого голоса не существует, а ты - симулянт и провокатор, сознательно нарушающий дисциплину, и подталкивающий к этому остальных. Тебя не воспитывать следует, а допросить хорошенько… - каждое слово сопровождалось ощутимым тычком. Дварк наступал, а Фома пятился назад, пока не уперся в стену.
- В Департаменте очень хорошо умеют допрашивать…
Стена холодная, почти ледяная, а мелкие капли застывшей краски впиваются в кожу. А Дварку развлечение надоело, он отступает, брезгливо морщась, ворошит дубинкой одежду, и чертов кусок хлеба конечно же выпадает из кармана.
- Вот и еще одно доказательство твоей неполноценности. Ты - вор.
- Это всего лишь… - Фома прикусывает губу, молчать, главное молчать и не спорить.
- Всего лишь… - Дварк двумя пальцами поднимает кусок с пола и кладет его на стол. - Сегодня всего лишь кусок хлеба, украденный со стола, завтра - деньги, послезавтра ты в угоду собственным желаниям Родину предашь. Верно?
Нестройный гул голосов поддержал краткое выступление, Дварк довольно кивнул.
- Видишь, твои товарищи согласны со мной. Но мы здесь собрались не для того, чтобы наказывать, а для того, чтобы воспитывать…
Темно. Холодно. Тесно. Встать в полный рост невозможно, сидеть на корточках тяжело, лежать - холодно. Зато Фома точно знает, что ад есть, и он, Фома, обречен на неделю в этом аду.
Он должен исправиться, так сказал Дварк.
Он должен осознать глубину своих заблуждений.
Он должен стать образцовым гражданином.
Выжить, он должен выжить, ведь карцер - это не навсегда, это временно, нужно лишь потерпеть и все будет хорошо.
- Все будет хорошо, - повторил Фома, и слова утонули в вязкой холодной темноте. - Все будет хорошо! Хорошо! Я выживу! Я…
Темнота сгустилась, а стены сдвинулись… нет, это всего-навсего кажется, со страху. Стены не способны двигаться, но тогда почему здесь так тесно?
Потому что его решили убить. Внезапная догадка оглушила и парализовала волю. Его хотят убить, невзирая на «особое положение». Они настолько ненавидят его, что готовы нарушить прямой приказ, а Ильясу скажут, что… что он пытался сбежать. Или умер от простуды, или еще что-нибудь придумают, фантазия у них хорошая.
А может, нет никакого приказа? И никогда не было? Ильяс просто забыл про него, выставил с базы и забыл. Правильно, забыл, он же предатель, тот раз всех предал, и теперь снова.
Тьма подбирается все ближе и ближе. Ледяной рукой гладит волосы, дышит в затылок, забирается под рубашку.
Нельзя думать о темноте. Лучше… о том, как все закончится и Фома вернется. Обратно, в барак, койка жесткая и матрац пахнет растворителем, зато там нет темноты. Выключать свет запрещено. Покидать спальное место запрещено. Заговаривать с соседями запрещено. Обращаться к разводящему запрещено. Нарушать порядок запрещено. Уже два года Фома умирает в этом хорошо организованном аду, ему даже начало казаться, что еще немного, и он приспособится, а теперь его решили убить.
Из-за Ильяса, он предал, снова предал, и теперь Фома умрет…
Но это же неправильно: убивать из-за куска хлеба, он просто хотел есть и думал, что никто не заметит, он не хочет умирать здесь…
- Успокойся, - Голос и тот с трудом пробивался сквозь темноту, - никто не собирается тебя убивать.
Да что он понимает, Голос. Неужели не чувствует, как медленно сближаются стены, а воздуха внутри становится все меньше и меньше? Неужели не понимает, что на самом деле это не карцер, а гроб. Засунули и закопали. Оставили медленно подыхать.
- Дыши, слышишь? Давай, вдох-выдох, вдох-выдох… считай за мной, вдох - раз, выдох - два… видишь, совсем не сложно.
На счете сто Фома почти успокоился: стены перестали сужаться, да и воздуха хватало. На счете двести с душераздирающим скрипом открылась узкая нестерпимо яркая щель.
- Эй ты, живой? - в голосе Дварка сомнение, смешанное с явным недовольством.
- Да, - отвечать было неожиданно тяжело, ответ сбивал с выработанного ритма: вдох-выдох, вдох-выдох, а сбиваться нельзя ни в коем случае.
- Выползай, давай.
И дверь открылась.
Привыкшим к темноте глазам больно на свету, и мышцы затекли. Дварк стоит, прислонившись к стене, дубинка на поясе, в руках поднос. Ужин? Выходит, что Фома провел в карцере… он попытался сосчитать, но часы путались, а при виде ровных кусков серого хлеба рот наполнялся слюной.
- Что есть Империя? Отвечать, быстро!
- Империя… Империя - есть единственно реализованная на практике форма существования социума, в котором каждому гражданину обеспечиваются равные права и возможности.
- Молодец, - Дварк нехорошо улыбнулся, - в чем состоит долг каждого гражданина?
- Долг… - в голове было пусто, господи, он же столько раз слушал про долг гражданина, столько раз повторял, что казалось, выучил наизусть, и вот теперь забыл.
- Повторяй за мной, долг гражданина состоит в том, чтобы… - на этот раз Голос объявился очень вовремя, и Фома спешно заговорил:
- Чтобы всеми доступными средствами обеспечивать безопасность Великой Империи, а так же…
- Вот видишь, уже исправляешься. А к концу недели образцовым гражданином станешь. - Дварк снизошел до того, что похлопал Фома по плечу, правда, потом брезгливо вытер руку платком. - К концу недели тебя родная мать не узнает, обещаю.
К концу недели Фома понял, что сходит с ума. Голос замолчал, а кроме него разговаривать было не с кем, а если не разговаривать, то темнота наползала, сдавливая голову, темнота выжирала воздух, а ставший привычным ритм вдох-выдох не помогал. Что вдыхать, если темнота сожрала воздух?
- Каждый гражданин обязан работать… работа - возможность не только реализовать свои способности, но и принести пользу Родине.
Темнота снисходительно слушала.
- Каждый гражданин должен соблюдать закон. Законность - основа стабильности социума…
На этот раз щель вспыхнула светом справа, а Фома был уверен, что сидит к ней лицом, ну да в темноте легко заблудиться, особенно когда она настолько живая.
- Выходи! - Команда была непривычно-резкой, но неподчинение обрекло бы на дальнейшую беседу с темнотой, а Фома устал разговаривать.
По ту сторону двери рядом с Дварком стоял Ильяс. Надо же… Фома поймал себя на мысли, что ему совершенно все равно.
- Ты - можешь идти. - Ильяс развернулся к Дварку. Сердится. Почему? Наверное, Фома опять что-то не так сделал. Но он же правильно все рассказывал, он ничего не перепутал, он не хочет возвращаться в темноту… пожалуйста, только не туда.
А Дварк ушел. Зачем он ушел? И где хлеб? Дварк всегда приносил с собой серый липкий хлеб и воду. Есть хочется.
- Фома… господи, Фома, что они с тобой… прости, я не знал, я честное слово, не знал, иначе ни за что не допустил бы. Ты идти можешь? Давай, обопрись на меня. - Слова Ильяса похожи на мелкие хлебные крошки, колючие и сыпкие, если собрать горсть, то можно перекусить. Собирать крошки нельзя. Красть плохо.
- Давай, осторожно, медленно… поедем. Хочешь со мной поехать?
- Хочу.
Идти было тяжело, еще тяжелее, чем стоять, но если опереться… у Ильяса серо-зеленая форма с серебристыми пуговицами. Серебро убивает вампиров. Фома помнит одного вампира, у нее светлые волосы и она не боится темноты.
Лестница такая длинная, а снаружи солнце, круглый желтый шар прямо посредине блеклого неба. Ярко. Больно.
- Тихо, Фома, не надо плакать, уже все закончилось. Почти закончилось, сейчас мы с тобой поедем в одно хорошее место, там тебя никто не обидит. А потом экспедиция, ты помнишь степь? Ты бы хотел снова ее увидеть?
Фома помнит. Степь - это такое место, где пространство бесконечно и нет темноты.
В машине пахнет бензином, а на окнах решетки… ничего, решетки - это временно, это пока они не приехали в хорошее место, а там…
В хорошем месте - серый забор, серая комната в сером здании с окном, выходящим на залитый серым бетоном двор - его посадили на цепь. Во избежание возможных инцидентов, так сказал Ильяс. А Фома не нашелся, что ответить. Зато темноты почти не было. И Голос вернулся.
Коннован
Лес оживал постепенно. Сначала исчез красноватый, похожий на замороженные куски мяса, камень, потом среди мертвых деревьев начали встречаться невысокие кусты бересклета и целые острова мягкого напоенного влагой мха. Ну а потом лес взял и закончился, уступив место степи. До боли знакомое и изрядно надоевшее серебристо-серое море травы ехидно шелестело, точно издевалось надо мною. А на черном-черном небе висела по-прежнему круглая ровная луна.
Десятый день полнолуния - это уже чересчур.
- Знаешь, а здесь не так и плохо. Спокойно, тихо…
Слишком тихо и слишком спокойно, только сухая трава шуршит, точно перешептывается, обсуждает что-то свое, например ветер. Или полнолуние.
- Нет, я конечно понимаю, что полнолуние не может длиться десять дней подряд, а трава не способна разговаривать, я не настолько сошла с ума, но все-таки… - я сама не знала, что говорить дальше. Я не знала, кому и зачем я это говорю, но молчать здесь не возможно. Сразу появляется крайне неприятное ощущение, будто за тобой наблюдают, рассматривают, изучают, как крысу. Карл иногда ставил эксперименты на крысах, я помню лабиринт из стеклянных трубок, соединенных под самыми невероятными углами, и худющую белую крысу, заблудившуюся внутри этого лабиринта. Красные глаза бусинки, розовые лапки, вооруженные коготками, длинные усы и свалявшаяся белая шерсть, крыса долго металась, пока не издохла, то ли от голода, то ли от жажды, а может просто от отчаяния.
Черт, не думать про крысу. Все нормально, все просто замечательно, если идти вперед, то рано или поздно куда-нибудь да придешь. И говорить, вслух, с наблюдателем ли, с самой собой… плевать как это выглядит со стороны, тут некому смотреть, тут вообще жизни нет, трава одна и та сухая. Разговаривать с собой я начала еще в мертвом лесу, сначала песни пела, потом стихи рассказывала, потом снова пела, в конце концов, петь надоело, и в голову пришла одна довольно интересная идея.
- Вряд ли ты меня слышишь, скорее всего, с твоей стороны связи вообще нет. У меня она вроде бы имеется, только странная какая-то…
Очень странная, тонкие нити появились вчера, но они были какие-то неполноценные, что ли. Во-первых, я не могла определить местонахождения Рубеуса, хотя должна бы. Карл говорил, что расстояние на свойства связи не влияет. А что влияет? Пятно? Но ведь в прошлый раз, когда мы пересекали Проклятые Земли, связь была и именно такая, какой ей надлежало быть согласно описаниям. А сейчас? Что изменилось? Почему у меня ощущение, будто нити уходят в толстую стену из ваты, за которой находится пустота.
Но откуда тогда знание о том, что Рубеус жив?
Не понимаю, хотя это непонимание совершенно не мешает мне говорить: хоть какая-то иллюзия беседы, а не монолога.
- Вот что мне не нравится в степи, так это открытое пространство. Неуютно, особенно когда на дневку устраиваешься. И копать неудобно, дерн плотный, а земля под ним жирная такая, тяжелая и вся корнями пронизана. А вечером вся одежда в грязи, не знаю, на кого я похожа, и честно говоря, не очень хочется. Воды бы, во фляге осталось разве что на дне. И поесть, я уже начинаю забывать, как выглядит еда, особенно нормальная еда. Например, цыпленок с травами или рыба на углях… утка, фаршированная черносливом… чернослив без утки тоже неплохо, или вот персики, клубника с белым вином… груши с медом.
Резкий порыв ветра задирает полы куртки, словно специально, чтобы напомнить о том, где я нахожусь.
- А еще ванну… но согласна и на озеро. Или на ручей.
К ручью и вышла. Мелкий, неширокий, с удивительно вкусной холодной водой, от которой моментально свело зубы, ручей весело журчал, протискиваясь между тяжелыми каменными глыбами.
- Определенно, иногда здесь очень даже неплохо…
Лагерь я разбила чуть в отдалении, на сухой земле, и здраво рассудив, что если тут вообще имеется какая-нибудь живность, то она обязательно придет к воде, отправилась на охоту. После полутарачасового бдения в тени камней мне удалось добыть довольно-таки упитанного кролика. Порция свежей горячей крови, пусть и кроличьей, подняла настроение. Сейчас разведу костер и нормально пообедаю. Жареный кролик, конечно, не утка с черносливом, но тоже неплохо. Где-то в сумке есть соль…
В моей сумке рылся Серб.
- Привет, кисуля, - мое появление не слишком его смутило. - Как дела?
- Отлично. Были отлично.
Сабля со мной, висит на поясе, но до чего неохота драться.
- Вижу, тебя можно поздравить с удачной охотой? - Серб указал пальцем на кролика. - Не поделишься?