Вся компания собралась в главном зале 'Пенного дома'. Близнецы налегали на еду, готовясь после ужина славно провести время на Первой линии, где, среди грузов и тюков, по давней традиции прогуливались аппетитные Изиримские шлюхи, умеющие языком завязывать палочку от вишни в узелок. Садак клевал носом, просыпался иногда, улыбаясь и подслеповато щурясь. С доброй усмешкой Малыш подсыпал соли в его стакан с травяным отваром. Вок гонял по пальцам ажурный деревянный шарик с вырезанной серединой - тот казался приклеенным, бегал по руке, взлетая на кончики пальцев и танцуя, перебираясь на ладонь, чтобы скользнуть в рукав и... выскользнуть из другого. 'Хорошее воровство сродни магии, - сказал однажды Старина Такайре. - Ведь волшебным кажется то, за чем не успеваешь уследить. Был кошелек - и нет кошелька!'.
Дарина сидела за стойкой, непринужденно болтая с Ассойро. Она, кажется, единственная могла разговорить и заставить улыбаться владельца 'Пенного дома'. Но едва Такайра и Мара показались на пороге, слезла с высокой скамьи и подсела к общему столу.
- В полночь едем в Рапусту! - сообщил Коршун таким тоном, что никому, даже братьям, испустившим разочарованный вздох, не захотелось перечить. - Вок, Садак и Дарина могут остаться. Мы вернёмся утром. Завтра даю вам один свободный день. А послезавтра нас ждет дело.
Их вопросительные взгляды остались без ответа. Братья, залив жаркое дилем, ушли проведать лошадей перед дорогой. Такайра покосился на сидящую рядом Мару. Руки женщины безвольно висели промеж колен, свисавшие пряди скрывали лицо, плечи поникли. Но он хотел ее. Прямо сейчас! И понимал, что даже если она отзовётся - сделает это через силу. Мара вся уже была там - по пыльному просёлочному тракту проносилась мимо селений в несколько домов, рощ, маленьких озер, в которых разыгралась ночная рыба, огибала морские лакуны, врезающиеся в берег полукруглыми заливчиками.
Коршун отвел глаза и наткнулся на лихорадочный взгляд Дарины. Часто вздымающаяся пышная грудь в низко открытом вырезе платья и её огромные зрачки без ошибки сказали ему, что она готова сделать это прямо здесь. Такайра был её болезнью, наваждением. Был... и оставался до сих пор.
Сейчас она смотрела на него, как тогда - спустя всего полгода после того, как Коршун подобрал Мару. Что бы он ни делал, в какой бы форме не брал эту худую, взъерошенную бешеную кошку - она оставалась равнодушной. Не покорной, а безвольной, неживой, словно там, на Изиримском тракте, под дубом с расколотым стволом, растеряла последние крохи ярости. Ярости, которая составляла её существование.
В тот вечер, после очередного соития - ибо только таким, полным презрения словом, мог Коршун назвать то, что делал с ней, но от чего не мог отказаться - Мара взобралась на поросший кустарником холм. Она ни разу не сделала попытки убежать от Такайры и его людей, словно эти чужаки были единственным, что не давало ей совсем потеряться во времени и пространстве.
Такайра, пришедший в бешенство, устало привалился спиной к стволу дерева и закрыл глаза. Воздух коснулся щеки, обрисовывая движение. Он поднял веки и увидел Дарину, опустившуюся перед ним на колени.
- Ты не оживишь её, Айра, - Дарина взяла его руку и прижалась к ней губами. - Можешь ударить, но я говорю правду. Кто-то сломал девочку и уже давно. Это можно вылечить нежностью и терпением, но ведь ты не такой.
Коршун молча смотрел на неё. В глубине светло-карих глаз женщины светилась фанатичная преданность. Он мог бить, ранить словами - Дарина сносила всё, лишь бы быть рядом. Ей следовало родиться собакой. Сукой, покорно лижущей хозяйские сапоги. Впрочем, Такайра был по-своему справедлив. Он никогда не поднимал на неё руку, если она не заслужила. Не гнал прочь, понимая, что для Дарины это страшнее смерти. И иногда - о, совсем редко, - ласкал по-прежнему, доводя до исступления.
Коршун невольно повернул голову и посмотрел на тонкий силуэт Мары, ясно видимый на фоне закатного неба. Она стояла на вершине холма, подставив лицо ветру, дующему с океана, и он мог поклясться, что тонкие ноздри в эту самую минуту хищно раздуваются, ловя запахи водорослей и влаги, а глаза мерцают, как у дикого, так и не прирученного зверька.
Много лет назад, Такайра не характерным для него, осторожным жестом, вытащил руку из пальцев Дарины и погладил её по щеке.
- Твоя тень упала мне на душу, - прошептала женщина, - и увела за собой.
Он улыбнулся.
- Знаю, Дари, знаю.
Упруго поднялся и пошел туда, где чёрным росчерком на шафрановом фоне неба виднелась тонкая фигурка.
Сейчас, как и тогда, Коршун провел пальцами по всё ещё упругой и нежной коже на лице толстушки. Она застыла, как мышь под взглядом змеи. Но не от ужаса. От предчувствия, пронзившего обоих. Какой бы стороной не повернулась к ним жизнь, в какие бы события не толкнуло время - они пойдут одной дорогой, бок о бок - он впереди, она чуть позади. И, возможно, даже смерть не разлучит их...
Мара вдруг подняла голову. С наитием, которое Такайра признавал в ней животным, посмотрела на обоих. Криво улыбнулась, встала и ушла наверх - в их общие с Коршуном покои.
***Сидя в глубоком кресле, Такайра листал желтоватые листы пергамента - на коленях лежала подборка карт. Он выбирал маршрут, прикидывая, как быстрее и 'безлюднее' добраться до Рапусты. Коршун еще не знал, что задумала его сумасшедшая не-кайри, но вряд ли это было что-то законопослушное.
Когда он поднялся наверх, Мара уже заперлась в ванной и гремела там чем-то жестяным, лила жидкость, шептала странные слова на неизвестном языке. Он поднял голову, прислушался. Нет, не шепот слетал сухими осенними листьями с её губ - мелодия, рваная и неровная, как её пряди, и такая же чёрная. Тоска перемешивалась в ней с ощущением чудовищной тяжести, придавливающей грудную клетку к позвоночнику, лишая вдох возможности войти в тело и выйти из него. Не желал бы Такайра оказаться на месте того, кому посвящалась эта песня! И не мог представить, с чем были созвучны резонирующие, воющие сочетания нот, которые не могло издавать человеческое горло. Разве только... со смертью.
Дверь в ванную распахнулась. Мара показалась на пороге, по-звериному слизывая кровь с запястья. Такайра поднял брови.
- Поранилась?
Она быстро подошла к нему, одним движением руки смахнула карты с колен, едва не запачкав их кровью. Впрочем, рана уже затягивалась. Закрывалась на глазах, сменялась ярко розовеющей на коже полосой.
Мара низко наклонилась к Такайре, шепнула в самое ухо:
- Мне нужна твоя помощь...
И захватила губы губами, положила его руки на свои бедра, проникла глубоко языком в рот, целуя яростно и жадно. Такайра заставил женщину сесть себе на колени, перехватил затылок, удерживая в поцелуе. Слегка раздраженно она сдвинула руку, которую он так и не убрал с её бедра, под пояс своих кюлотов. Коршун усмехнулся. Девочке захотелось ласки. Он провел ладонью по шелковому животу, миновал границу, по которой всегдашняя прохлада кожи переходила в жар лона, раздвинул плоть, нащупал жемчужину и принялся ласкать, не прекращая поцелуев, таких, какие она любила - захватывая её язык и удерживая едва ли не насильно. Мара глухо застонала, шевельнула бедрами, чтобы пальцы оказались в ней, неожиданно сильным движением вырвалась и соскочила с его колен. Легкий румянец окрасил её щеки.
- Я сейчас вернусь.
И выбежала из комнаты.
Такайра мельком глянул на часы. В 'Пенном доме' только в трёх апартаментах были так называемые Млечные часы, в которых вместо механизмов использовались магические амулеты. В круглом небольшом зеркале, изображающем циферблат, созвездие Морской Девы, по которому моряки определяли время ночью и отбивали склянки, висело в левой нижней трети круга - до полуночи оставался час.
Мара вернулась, неся в одной руке плотно закупоренный кувшин с обвязанным паклей горлом, видимо позаимствованный у Ассойро. Поставила его к своей переметной суме, валяющейся рядом с сундуком, и остановилась перед Такайрой, склонив голову на бок и мерцая глазами.
Такие резкие изменения настроения лишний раз убеждали в её ненормальности. Только что, внизу, в зале, она была сама не своя - скучная, замкнутая... тусклая. И вдруг - краски играют на лице, делая узкие губы соблазнительно чёткими, бросая нежные тени от ресниц на высокие скулы, окрашивая глаза в ярчайший изумрудный оттенок.
Коршун медленно встал, взял её за подбородок и приблизил лицо к себе. Изумруды расплылись, останавливая время и расплавляя пространство. Очень медленно он снял с нее короткую куртку. Одну за другой расстегнул все пуговички на блузке, в этот раз бывшие из мелкого жемчуга...
Мара никогда не носила корсетов, подгрудных перевязей или других швейных хитростей, позволяющих сделать грудь высокой, а талию тоньше, чем есть. Груди сферической формы всегда стояли торчком, нежные бордовые ареолы вокруг сосков явно не были попорчены детскими деснами. И к ним наклонился Такайра, зарылся лицом... А затем вдруг с рыком подхватил Мару на руки и унес в спальню.
***Спустя час они мчались в Рапусту. Ветер трепал конские гривы, взмётывал волосы Мары, блестевшие в свете почти полной луны. Серебряная дорожка кошачьим зрачком тянулась через черный глаз Талассы. На горизонте виднелись мачты кораблей, вышедших на ночной лов. Волны тихо плескали в берег.
По утоптанной дороге, больше похожей на широкую тропинку, конские копыта стучали глухо, и не звякала тщательно подогнанная упряжь - Такайра всегда сам следил за тем, как седлают коней. Дитя горского племени, он понимал благородных животных лучше, чем людей, и никогда не был жесток с ними, как с последними.
Рапуста спала. Рыбацкие лодки, ушедшие в ночь, еще не вернулись к рассвету, причалы и улицы были пусты, дремали дома и домики, тёмен был маленький храм Ариссы в густых зарослях лиственных деревьев.
К храму подъезжали шагом, со стороны низкой ограды, сложенной из подобранных друг к другу плоских камней. За ней чернели - словно пальцы, торчащие из земли - надгробные камни. В тех, что отмечали могилы состоятельных горожан, вкраплялись по обычаю соцветия камней. Пресветлая любила самоцветы. Оттого алтари в храмах возводили если не из богатейшего Паросского мрамора, розовато-белого, словно светящегося изнутри, то из великолепного, искусно подсвеченного потайными фонарями, оникса. Украшали прихотливыми орнаментами камней, в которых встречались и драгоценные.
На надгробьях изображали обычно сосновую шишку - символ новой жизни, или сломанную сосновую ветку - напоминание о вечной печали. Сосны - гордость и национальное достояние шагганата, пересекали всю страну широкой полосой, отстающей от побережья на несколько километров вглубь материка. Лишь Крирские стволы шли на мачты самых больших, трёхпалубных кораблей, которыми, обладала, как это ни странно, Империя Йаги, имеющая самый узкий проход к Талассе из всех прибрежных государств и Киотиссия, чей флот всегда был самым сильным в водном пространстве Дуги. Хвоя этих деревьев обладала целебными свойствами, и из нее делали знаменитый отвар цвета дёгтя, врачующий кожные и покровные раны. В погребальные венки всегда вплетали пару раскидистых сизо-голубых лап, а на каждом домашнем алтаре Ариссы шишки занимали почётное место среди курительниц, цветов, бус из самоцветов, семейных драгоценностей, которыми украшали изображение богини.
Всадники спешились. Завели коней в заросли кустарника, росшего вдоль ограды. На стрёме оставили Малыша.
Четверо легко перескочили ограду, прошли вглубь кладбища и, не сговариваясь, остановились. Такайра посмотрел на Мару.
- Что дальше?
Она медленно поворачивалась вокруг себя, водя головой, словно принюхивалась. Кувшин с неизвестным содержимым был упакован в её холщёвую сумку.
Такайра оглядывался. Домик смотрителя кладбища стоял в стороне от храма. Покосившийся и какой-то несуразный, он, казалось, силился приникнуть к более крепкому каменному зданию, но не мог сдвинуться с места.
Мара сделала знак рукой, запрещая следовать за собой, и тенью заскользила среди надгробий к домику. Спустя несколько минут вернулась, неся в каждой руке по лопате. Раздала их недоумевающим братьям Хатам и вопросительно посмотрела на Такайру.
- Укажи место! - только и сказал он, с удовлетворением отметив, как братья переглянулись.
Более не колеблясь, Мара рванулась вперед. Коршун узнал эту стремительность - так же он настигал всех встреченных на пути приоров. И неважно, сопровождали они людей со знаком Чёрного круга на лохмотьях, или нет.
Около одной из могил она остановилась. Властно провела над камнем узкой ладонью. Братья, не сговариваясь, посмотрели на Коршуна.
- Копайте, - приказал он.
Подошел к Маре, за талию притянул к себе. Женщина была натянута, как струна, но сопротивляться не стала. Следила расширившимся зрачками, лунно блестевшими в темноте, как растет холмик земли рядом с надгробьем. Когда показался добротный сосновый гроб, вывернулась из рук Такайры, сняла сумку, достала кувшин и поставила у ног. Пока братья, молча и ожесточенно, вытаскивали гроб наверх, она расстегнула перевязь, скинула куртку, блузку...
Через несколько мгновений Мара, совершенно нагая, стояла в изголовье могилы, держа в руках кувшин, и смотрела, как откидывают крышку. Сладковатый запах гниения пополз по погосту. Труп когда-то высокого и крепкого мужчины вздулся, трупные пятна уже начали сочиться влагой.
Братья, воткнув лопаты в землю и открыв рты, наблюдали за Марой. Всякое они видели за проведенные с ней бок о бок годы. Но такое!.. Запах их не смущал, так же, как и Такайру - прищурившись, он следил за той, от которой не мог избавиться, как от наваждения, кошмарного сна.
Неожиданно Мара наклонилась к умершему. Мгновение смотрела в раздутое лицо, и холод струился от её тела, совершенного в призрачном лунном свете, из глаз, ставших совсем чёрными; вился паром из полуоткрытых губ. Резким движением она откупорила кувшин, тонкой струйкой облила жидкостью труп. Запах молодого вина крирских виноградников чуть разбавил тошнотворный аромат. Мара выпрямилась и требовательно протянула Такайре руку.
- Дай огняник!
Тот молча стянул с безымянного пальца левой руки массивный золотой перстень с рубиново-красным камнем. Простейшее заклинание, полнящее камень, могло поджечь хворост в костре или солому в амбаре. Подобными украшениями с не сложными заклинаниями широко торговала Йаги, ведь имперских магов после Чёрного шествия сохранилось больше, чем их коллег в других прибрежных странах, а полезные в быту безделушки стоили немало, принося в казну приличный доход.
Мара повернула камень, активируя заклинание. Искры упали на тело. Белое, неправдоподобно яркое пламя моментально обняло гроб, с низким гудением пожирая гадкую пищу. Оно было бездымным и почти не давало света. Лишь чётко очерченный круг вокруг могилы... И тени не пляшут безумные танцы на других надгробиях, и жар не опаляет людей, безмолвно стоящих вокруг.
Миг. И Мара шагнула в огонь. Коршун не успел ничего сделать. Оцепенев, стоял и смотрел, как белые языки окутывают тело коконом, как открывается женский рот в беззвучном крике, которому вторит гудение пламени и треск рассыпающихся в уголья сосновых досок. Первое побуждение - сделать шаг следом... И он сделал этот шаг, но холодное прежде пламя вдруг взревело, махнуло огненным рукавом, обдало жаром, от которого едва не вспыхнули волосы. Такайра отшатнулся. Что-то еще, кроме гроба и мертвеца, сгорало внутри белой стены. Что-то, что он не смог бы поименовать, но отчего вдруг заныло в том месте, где у людей должно было быть сердце. Коршун с изумлением сжал пальцами камзол на груди - этот красный, похожий на раздутую губку орган никогда ранее не давал знать о себе, оставаясь холодным и бесчувственным, ровно отбивая отмеренный Такайре ритм. И пытаясь разглядеть почти невидимое за белой стеной тело, он понял - как собаки понимают, что пришел их смертный час, и уходят от хозяев: в этом огне сгорали секунды, отведенные ему и Маре на то, чтобы быть вместе.