- Я думал о том, что в армии, как говорят, присягая, клянутся не сражаться с товарищами по оружию, - сказал Н-До.
- А мы не с государевой псарни, - сказала женщина. - Мы - дикие псы, дерёмся за того, кто плеснёт похлёбки. Не знаю, как у государевых вояк, а у нас не слышно, чтобы кто-то жаловался на подруг.
Она повела плечом, на котором висели ножны тяжёлых метательных клинков. Боевой тесак так и не покинул её пояса - зрелище было цепляюще-невероятным, почти непристойным. Даже если женщина ещё не родила - нельзя же продолжать носить меч с собой, будто подразумевая возможный поединок с мужчиной!
- Где же ты... менялась? - спросил Н-До, облизывая губы. Говорить и слушать об этом было нестерпимо стыдно и нестерпимо интересно.
- Мы стояли в приграничной деревушке, - сказала солдатка спокойно. - Вдова из деревенских приютила меня на пару недель; мы догнали своих, как только я начала ходить.
- Тебя могли убить в бою, - сказал Н-До.
- Всех могут убить в бою, - солдатка улыбалась, и Н-До не видел в её глазах ни капли той скрытой горечи и боли, какая так часто светит из глаз плебейки. - Кого угодно могут убить когда угодно. Зато мы свободнее, чем мужики - и даже свободнее, чем благородные...
Приятели Н-До болтали, что все солдатки, в сущности, - девки, и он надеялся, что это правда, но чем дальше заходил разговор, тем очевиднее была ложь той похабной болтовни. Женщина - не девка и не вдова, а напряженный интерес молодого аристократа ей смешон. Н-До понимал, что нужно придумать, как проститься и уйти, не дожидаясь своих дружков, но никак не мог насмотреться на неё, поэтому сидел, глазел и пил до тех пор, пока не подошёл её мужчина - кто знает, муж или любовник. Н-До взглянул в его лицо с дважды сломанным носом, в прищуренные смеющиеся глаза - и встал.
- Чему ты учишь благородного Мальчика, сердце мое? - сказал солдат с благодушным смешком человека, абсолютно уверенного в любви к себе. - Мы - плохая компания для такого, как он.
Женщина улыбнулась ему навстречу и обняла его за шею, позволив лапать себя любым непотребным манером, на глазах у всех желающих смотреть. Н-До выскочил на улицу в злобе, тоске и крайнем возбуждении, досадуя на себя, на весь мир - и больше всего на Мать и Отца.
В тот момент ему казалось, что именно они лишили его всяких надежд на счастье. Скорбь смешалась с жестокостью в такую смесь, что ею можно было бы взорвать подкоп.
Н-До думал, что, возможно, не убьёт своего партнёра... по крайней мере, не убьёт его сразу. В последнее время он постоянно думал о женщинах - в день разговора с солдаткой у него, вероятно, хватило бы храбрости, любопытства и дерзости пойти к девкам. Н-До отправился бы прямо туда, не подойди к трактиру шальная парочка - Юноша У и Юноша Хи, ближайшие приятели.
Хи сходу принялся рассказывать о балагане на площади у храма, где за три гроша показывают морскую собаку, двухголовую змею и прочих мерзких тварей, а У добавил, что какой-то юный бродяжка там же танцует на барабане - и нельзя было сказать о непотребном квартале, чтобы это не выглядело глупо.
Н-До пошёл с ними к храму.
Морская собака оказалась совсем не похожей на собаку - скорее, на кошку, только без хвоста. На её круглой мокрой голове росли два пучка усов, как пышные плюмажи из белого конского волоса, а глаза напоминали круглые пуговицы; тварь плавала в кадке с водой, загребая лягушачьими лапами. Друзья посмеялись над ней, строя предположения о том, в воде ли спариваются такие твари или выходят на сушу, подивились странным монстрикам в клетках, похожим на храмовые картинки, изображающие мелких бесов, - и вышли из шатра как раз к началу танца.
Танцор, очевидно, ровесник Третьего Брата Н-До, не старше, представлял собой куда более захватывающее зрелище, чем самые отвратительные звери. Начать с того, что он не носил меча. Его рубаха была завязана под грудью узлом, открывая полоску загорелой кожи на животе, а штаны не прикрывали лодыжек. Волосы, выгоревшие до почти серебряного цвета, он заплел в косу и закинул за спину. На миг Н-До встретился с ним взглядом: взгляд танцора, насмешливый, презрительный и обещающий одновременно, сразу обесценил разговор с солдаткой. Н-До залюбовался его нервным лицом с тонкими чертами, как любуются солнечными бликами на лезвии.
Пожилой флейтист завел мелодию в сложном прерывистом ритме - и танцор вспрыгнул на барабан босыми ногами. Большой плоский барабан отозвался глухим гулом; танцор заставил его тяжело зарокотать, чуть улыбнулся толпе - и выхватил из ножен, спрятанных в рукавах, два узких клинка, ослепительно сверкнувших на солнце. Старинный танец - "Укротитель Молний".
Флейта звенела и лилась дождевыми струями, барабан рокотал тяжело и угрожающе, как далекий гром, а танцор окружил себя сиянием ножей, вращая ими так, что едва можно было уследить за движениями его рук. Повинуясь мелодии, он то внезапно замирал вместе с ней в позах, похожих на позы атакующей змеи, то делал несколько стремительных выпадов, в смертоносности которых никто бы не усомнился. Безумное сочетание полудетской беззащитности и отточенной техники ловкого хищника создавало нервное напряжение, действительно, предгрозовое, которое овладело толпой зрителей целиком. Оно не спало сразу, как кончился танец.
Флейтист убрал в футляр инструмент и протянул танцору, спрятавшему ножи, медную тарелку для подаяния. У тут же бросил на медь горсть мелочи - и был вознаграждён яркой улыбкой.
- Эй! - окликнул танцора мужчина средних лет, одетый, как зажиточный горожанин. - Кому ты принадлежишь?
Танцор остановился. На тарелку, которую он держал, продолжали бросать монетки.
- Я свободный, - сказал танцор, чуть растягивая слова на южный манер. - Хочешь драться?
Горожанин облизнул губы, вынимая вышитый кошелек.
- Не вижу смысла. Ты без всяких драк мог бы поменять свои бесконечные дороги, холод, голод и базарные танцульки на счастливую жизнь в тепле и довольстве...
Танцор рассмеялся.
- В качестве твоей наложницы? Предполагается, что ты возьмешь меня без боя? Очень смешно - а когда я тебя убью, будет ещё смешнее!
Ответ доставил зевакам большое удовольствие. В толпе кто-то свистнул. Молодые женщины, укутанные в шерстяные накидки, хихикая, захлопали в ладоши. Флейтист взглянул на танцора с отцовской нежностью. Н-До положил на тарелку пару серебряных монет.
- Спасибо, богатый Господин, - сказал танцор, в чьем насмешливом тоне не слышалось ни нотки почтительности. - Это всё мне? Не ошибся?
- Если бы ты убил паршивца, который покушался тебя купить, я заплатил бы золотой, - сказал Н-До, тоже смеясь. - Иногда мне жаль, что таких, как ты, мало среди аристократов.
- Сразись со мной, - предложил танцор, непонятно, в шутку или всерьёз.
- Не дури, Таэ, - сказал флейтист, подходя. Танцор протянул ему тарелку.
- А что? У меня была бы жена-аристократка, а её богатая родня ненавидела бы нас, - сказал он весело.
- Маленькая дрянь, - усмехнулся Н-До, скрывая грусть притворным гневом. У хлопнул его по плечу, показывая, что пора уходить. - Мне, пожалуй, пришлось бы убить тебя.
- Жаль, что я так и не узнаю, хорош ли ты в бою, - сказал Таэ без тени обиды и махнул рукой.
Толпа расходилась, и приятели тоже пошли прочь.
- Представляешь, как бы выглядело это чудо после хорошей метаморфозы? - мечтательно спросил Хи вполголоса. - Не жена, конечно, но какая была бы наложница... Паршивец-то зорок...
- Воображаешь, что победил бы его? - хмыкнул Н-До. - И вообще - стал бы драться с плебеем? С профессиональным танцором с ножами? Сумасшедший риск за сомнительную радость...
- Не стал бы я с ним драться, - сказал Хи. - Знаешь, говорят, что можно заставить трофей отлично измениться и без поединка - нужно только вызвать у него злость, боль и страх перед тем, как обрезать. А это - не проблема.
- Ведешь себя, как насильник - и, скорее всего, имеешь калеку, которая тебя ненавидит, - с отвращением сказал Н-До. Ему вдруг стало очень неуютно.
У кивнул, изображая благородное негодование, но вышло как-то неубедительно.
- Это всё равно, - возразил Хи. - Я получил бы то, что на стыке девушки и юноши, а потом... Да какая разница! Я не собираюсь жениться на таком трофее - и детей не стал бы дожидаться.
- Подло, - сказал Н-До.
- Ты, говорят, убил двоих? - улыбаясь, спросил Хи.
Н-До развернулся и пошёл прочь.
- Ты приедешь на Праздник Листопада? - крикнул У вдогонку.
- Не знаю, - буркнул Н-До, не оборачиваясь.
***
Запись N73-05; Нги-Унг-Лян, Кши-На, поместье А-Нор
Маленький Лью собирается к своему сюзерену на Праздник Листопада. Я намерен его сопровождать.
Хорошее было лето. Плодотворное. Я узнал по-настоящему много, но главное - я начинаю привыкать. Я чувствую себя очень славно: похоже, мои отношения с аборигенами налаживаются.
Мать Лью, Госпожа А-Нор, ко мне благоволит. Ещё бы - я из кожи вон лезу, чтобы стать в её маленьком хозяйстве незаменимым. Я - демонстративный бессребреник. Я успел ей объяснить, что на свете один, как перст, что, в сущности, просто искал замену семье и людей, в общении с которыми можно забыть горе - всё отлично сошло. Я получаю за работу гроши, но ем чуть ли не вместе с господами - Лью благоволит ко мне не меньше.
Да, он - старший. У него двое братишек, девяти и семи лет. С тех пор, как их отец умер от какой-то сердечной болезни, сюзерен не платит Семье - и они, непонятно как, существуют на скудный доход с земель. Клочок земли сдается крестьянам в аренду, арендная плата вносится, большей частью, не деньгами, а натурой - Госпожа А-Нор едва сводит концы с концами. Усадьба представляет собой небольшой дом, изрядно подбитый ветром, окруженный обширным и довольно сильно заросшим садом; крыша покрыта не черепицей, а тростником, внутри - чистенько прибранная нищета. Единственные предметы роскоши - книги, письменный прибор, оружие и несколько отличных картин на шёлке, оставшихся с лучших времён. Госпожа А-Нор бережет, как зеницу ока, выходную накидку - а собственное приданое постепенно перешивает в детские костюмчики. Она мне нравится, эта худая, жёсткая женщина с резкими движениями, которая смягчается только в обществе детей. Её моральные принципы неколебимы; в деревне говорят, что Госпожа А-Нор резко развернула к порогу какого-то состоятельного хлыща, пожелавшего на ней жениться. Сказала, что честная женщина принадлежит тому, кто сильнее, а не тому, кто богаче - а сила проверяется только поединком. Это в том смысле, что женщина не может сражаться: если ты проиграл, то это был последний поединок. Гордячка. Вероятно, очень любила мужа; за это говорит ещё и её фигура. По народным приметам, чем сильнее чувства, тем легче и точнее проходит метаморфоза - любящая буквально становится красавицей. Забавно, что у примет есть вполне научное обоснование: жаркая страсть - более сильный гормональный выброс.
Кроме меня, Госпоже А-Нор служит пожилая семейная пара - садовник, он же лакей, и кухарка. Садовник - суровый мужик, ровесник моего персонажа-горца, то есть, ему лет сорок; он давно женат, уже вышел из возраста возможных гормональных перестроек, его лицо огрубело, а тело как бы отлилось в форму, утратив большинство женских чёрточек. Кухарка - смешливая толстая тетка, совсем земная. "Условные женщины" сильно полнеют в двух случаях: при неудачной метаморфозе и от страстной любви к еде - у кухарки второй диагноз. Дети этих почтенных людей изображают свиту Лью, когда и они, и Лью свободны от домашних забот. Забот хватает: сад, конюшня, птичник, где живет кое-какая живность; я ухаживаю за местной домашней скотиной, делаю массу домашней работы - и наблюдаю именно то, что хотел.
Непринуждённую и непарадную сторону жизни.
У Госпожи А-Нор нет средств содержать домашнего учителя, но детям нужно образование; она учит их сама - у моей Госпожи каллиграфический почерк, отличная память и изощренная фехтовальная техника. Младшие дети учились фехтованию у собственной матери, а их мать, будучи в статусе Юноши, когда-то считалась третьим мечом уезда. Отец Семьи, насколько я понимаю, и вовсе был фехтовальным монстром - до самой смерти он учил детей сюзерена; Лью начинал учиться именно у него, а с мамой только оттачивал мастерство. Теперь он рубится со мной - он совсем непростой противник, у него стальные тросы вместо нервов и правильное воображение убийцы. Будь у Лью боевой опыт, земному фехтовальщику в спарринге с ним приходилось бы несладко.
Ещё Лью и его Второй и Третий Братья, Ет-А и Би, которых родственникам не положено называть по именам, ловят со мной рыбу, собирают саранчу и короедов - кошмарных тварей ростом с сардельку, считаемых местным деликатесом, ставят силки на птиц и учат меня распознавать съедобные грибы. Я - дядька при барчуках, в чистом виде.
Я совершенно погружен в этот мир. Я вижу и слышу вокруг деревню. Я давно понял, отчего срывает с петель и прогрессоров, и этнографов - но дал себе слово не судить аборигенов земными мерками, и с моей психикой на данный момент всё в полном порядке.
Мы с садовником "обрезаем" поросят, которыми Госпоже А-Нор за что-то заплатили. Поросята - очень удачное приобретение. На мой взгляд, зверушки больше напоминают помесь тапира с капибарой, но функционально - форменные свиньи. У них вкусное мясо, они быстро жиреют - и совершенно всеядны. А обрезают их, как большую часть домашних животных: чтобы самцы, созрев, не рвались в драку друг с другом. Получаются не самки, а... хочется назвать результат "боров" или "мерин", скорее, кастрированные самцы. Для получения полноценной самки, во-первых, крайне желателен полноценный поединок, чтобы стресс выбросил в кровь гормоны, необходимые для трансформации, а, во-вторых, после поединка должно произойти спаривание, которое "раскрывает", окончательно формирует вторую половую систему. В обход этих условий получается бесплодное существо, мясной или вьючный скот.
Человека, с которым проделали такую вещь, называют "ничто". "Никудышник". Кошмарная участь преступников, военнопленных и рабов - тюрем в земном понимании нет в этом мире. Попавшегося злодея обрезают, как свинью: он обречен на вечный каторжный труд и общее гадливое презрение. Когда такие материи обсуждаются в присутствии землянина, его начинает мелко трясти, несмотря на любую подготовку, а местные даже ухитряются обсмеивать эту тему.
Во всяком случае, она - не табу. Но тактичные аборигены заметили, что тема мне неприятна, и не особенно распространяются. Я оставляю сбор информации о местной пенитенциарной системе на потом. В конце концов, работа только начата.
Я приобрел репутацию мужика, с трудом выходящего из глубокой депрессии. Это объясняет деревенским жителям мои длинные паузы в разговоре, моменты, когда мне приходится сражаться с раздражением, и этакое подчёркнутое, декларированное целомудрие. Из сочувствия первое время при мне старались не хвастаться женами и не болтать о семейных делах; это и хорошо, и плохо. С одной стороны, мне пришлось долго присматриваться к этой сфере жизни, с другой - у меня была фора, чтобы успеть адаптироваться.
Лью рассказывает о моих лекарских талантах матери, она, вероятно, ещё кому-то. Через некоторое время я приобретаю репутацию костоправа, это вызывает уважение. Ко мне обращаются за помощью. Я вправляю вывихи, лечу растяжения и заговором плюс наложением рук останавливаю кровотечения. Заговариваю стихами Мандельштама - горский язык производит на поселян правильное впечатление. Я не лекарь, но до настоящих лекарей далеко, они живут в городе - и их услуги дороги; я всегда под рукой и знаю, как лечить те простые болячки, которые случаются у деревенских мужиков и баб во время сельскохозяйственных работ.
К моей безобразной морде в деревне постепенно привыкают. Я вместе с аборигенами в поле и в лесу, учусь всему, чему могу - деревенские жители прощают мне безобразие, и молодёжь мало-помалу начинает обращать обычные шуточки-подначки и ко мне. Это - расположение, знак симпатии и доверия, даже влечения, но нужно заставлять себя не дёргаться, когда милейший Юноша Иу, деревенский обалдуй, с которым мы косим луг Госпожи А-Нор, кричит через покос: