Ульхард поцеловал Лиму в уголок губ.
— Я скоро вернусь — и мы объявим о нашей помолвке, леди-маршал, — шепнул он ей в ухо, взглянул в глаза, просиявшие счастьем — и вышел из каменного зала.
День стоял пасмурный; солнце редко посещало Закатный Край, вечно укрытый тяжёлыми облаками и затянутый туманами. Холодный сырой ветер нёс запахи дождя, вскопанной земли и лесов — гнили, дерева, смолы, мокрой хвои… Дорога в Храм Судьбы лежала вдоль кромки гиблого леса, подобравшегося едва ли не к самому Вечернему Дому. Чёрные стволы стояли неровной стеной, по ним карабкался сизый лишайник; на ветвях почти не было листвы. Колючий кустарник поднимался из придорожных канав, спутанный, как чьи-то нечёсанные лохмы. Из-под копыт коня летели шматки размокшей глины. По другую сторону дороги стелились поля, бесконечные, тускло-зеленоватые. Ульхард смотрел на деревья, на поля — и не мог понять, весна нынче или осень.
Или — уже лето?
Когда была зима, Ульхард не помнил. Мертвенный белый покров снега иногда снился ему, но видел ли он снег наяву — не мог сказать. Наверное, видел: ладони хранили память о его холодном влажном прикосновении. Впрочем, быть может, это память о горных перевалах, о ледниках, о каких-то канувших в ничто походах… Как бы то ни было, зима приходила в Закатный Край и прошла очень давно.
Много лет назад? Или — это был один невообразимо длинный год? Луна то казалась навеки ущербной, то вдруг всходила полной, то пропадала совсем, то мутно светила вместе с солнцем; сырая хмарь полумёртвого мира затягивалась на бесконечные недели. Крестьяне сеяли хлеб и убирали его — а листва на деревьях так и оставалась пожухлой, и только бледные цветы-бессонники кое-где виднелись в жёсткой траве.
В Закатном Краю находилось немного того, что радовало взгляд и сердце. Видимо, поэтому крестьянки укутывали головы алыми или синими платками и носили длинные ожерелья из высушенных ягод красники — а аристократки проводили часы за плетением кружев. Людям хотелось красоты в любом её виде. Закатный Край никогда не славился предметами роскоши: ни купить, ни украсть — только традиционные кружева из желтоватого небелёного льна, трогательно нежные поверх кожи и тёмного бархата, изображающие те же священные спирали — символ возвращения жизни на круги своя, и восьмилучевые звёзды — символ мечты о свете.
Когда в окружающем мире мало красоты, люди собирают её по крупицам, учатся видеть в серых днях, в переплетении голых веток, в скудных цветах и в редком солнечном свете. Обтрёпанные кружевные манжеты Ульхарда напоминали поблекшие до белизны осенние листья с прихотливым рисунком прожилок — и были так красивы, как бывают лишь вещи, сделанные тёплыми руками любящей женщины.
В Закатном Краю встречались добрые кружевницы. Но эти манжеты и воротник плела Лима, когда вдруг полили дожди и лили без конца. Леди-маршал умела не только рубиться на мечах, но и плести кружево — правда, не помнила, кто учил её этому.
Ульхард думал о времени, памяти и Лиме. Ему удалось сказать то, что уже давно было на уме у них обоих — и именно это его тревожило. Время начало двигаться быстрее — Ульхард не знал, к чему это может привести.
Конь с той стороны гор, гладкая серая тень зверя, неутомимая и словно бы не вполне настоящая, летел, почти распластываясь над дорогой. В этих тварях, телесных лишь настолько, чтобы удержать в седле всадника, Ульхард видел пользу: за ними даже охотились, иногда приводя в его конюшню заблудившуюся призрачную лошадь. На таких конях разъезжала его серая гвардия. Ни в корме, ни в воде, ни в отдыхе призраки не нуждались; у них не было даже пола, а стати всегда одни и те же — сравнительно плотный сгусток тумана в виде длинных ног, тела, прогнутого под седло, и неуловимых очертаний шеи с головой, поросших клочковатой гривой — прядями дыма без запаха. Изъян у призрачных лошадей был один — они постепенно стирались о время или о воздух, рассеивались туманом и пропадали, и с этим ничего нельзя было сделать.
Впрочем, Ульхард никогда и не привязывался к туманным монстрам, как к живым существам — они и не были живыми, как большинство странных созданий, время от времени появляющихся в Закатном Крае из-за границ.
Храм Судьбы возвышался среди гиблых лесов мрачной громадой. Ульхарду никогда здесь не нравилось: внутри было сыро и холодно даже в солнечный день, свечи горели синими злыми огнями, а воздух пахнул плесенью и чарами — странный запах, похожий на запах озона. Ульхард не любил магии — она делала непредсказуемый и больной мир ещё непредсказуемее, всегда увеличивая неприятности и проблемы, множа загадки и грозя уронить, наконец, хрупкое живое равновесие. Магического и так было в избытке.
Над входом храма, в тёмном камне, был вырезан циферблат часов. Без стрелок. С неизменной священной спиралью по центру. Время здесь скручивалось в магическую воронку и уходило куда-то вглубь, образом, непостижимым для Ульхарда. Впрочем, государь никогда не был знатоком магии.
Зато Оракул был воплощением всего худшего, несомого магией. Худой, позеленевший от старости, словно заплесневелый старик, кажется, никогда не выходил из Храма на свежий воздух, существуя в вечной полутьме, сырости и озоновом запахе неопределённости и недобра, питаясь чем-то постным, приносимым служками, такими же старыми, как и он сам — его безумное хихиканье звучало, как скрип железа по стеклу.
Стоило Ульхарду спешиться, бросить повод коня серому гвардейцу и сделать шаг в затхлый сумрак Храма, как Оракул прямо-таки собрался из теней прямо перед ним — хихикающий старик с белыми глазами, лысой ссохшейся головой, подёрнутой только зелёной патиной на торчащем вперёд подбородке, в ветхой хламиде, поверх которой болталось на широкой цепи Вещее Око.
— А, сам король пришёл расспрашивать о своих делишках! — заскрипел он радостно. — Ты привёз мне мёду, Ульхард? В Закатном Крае ещё не вывелись пчёлы? Они ещё носят мёд? Цветы ещё цветут?
Ульхард, сведущий в том, что тут берут за предсказания, протянул Оракулу небольшой бочонок.
Оракул стащил крышку и залез в мёд костлявой пятернёй, тут же облизав сухие пальцы, постанывая от наслаждения.
— Ты знаешь, как задобрить судьбу, король, — проскрипел он, закатывая глаза. — Судьба будет говорить с тобой… в моём лице… хе-хе… Я ведь всё знаю, Ульхард!
— Что знаешь? — спросил государь, внутренне напрягаясь. В хихиканье Оракула виделось что-то зловещее.
— Белый Рыцарь! Ку-ка-ре-ку! — взвизгнул Оракул и причмокнул. — Бе-бе-е! Бе-ее-еда близка, верно ведь? Всё снова должно кончится так — и выйти на новый круг, может быть! Спираль, мальчик, спираль — по которой движется мир!
— Что нужно Белому Рыцарю? — спросил Ульхард тихо.
— Ты! Ты, желанный! Ты ему нужен — и он тебя получит, потому что это воля творца! Ясно тебе? Твоя земля — единственное в этом мире, что не совсем ему принадлежит, король! Всё остальное сотворил он — а ты всё возвращаешься и возвращаешься из небытия, потому что он ненавидит тебя, ясно?
— Меня ненавидит Белый Рыцарь или Творец? — спросил Ульхард растерянно. — И — за что?
— Какая разница! — воскликнул Оракул, зачерпнул ещё мёда и, обсасывая пальцы, продолжал. — Ты — то, чем он хотел бы быть! Ты можешь, смеешь — и делаешь, король! За это он унизит тебя тысячу раз, в разных мирах. Каждый творец крадёт тебя у другого творца, чтобы придать черты, ненавистные больше всего — и убить, король!..
— Погоди… один Творец у другого Творца…
— Король! — закатился Оракул. — В твоём дворце не молятся тому богу, которому должны бы — тому, который каждую минуту превращает в прах остатки живого вокруг твоей земли! Моли его о пощаде! Моли этого, моли другого — ты ведь помнишь это движение по спирали, одну жизнь, другую жизнь…
— Я не помню, — сказал Ульхард.
— Ты нужен каждому твоему творцу, чтобы тебя убить! Больше низачем! И все те, кто будет охранять тебя — они нужны творцу, чтобы их убивать! Убивать! Он будет убивать их сотнями, король — что ты с этим сделаешь? Моли его о пощаде!
— А это что-то изменит? — спросил Ульхард горько.
— Нет! — хихикнул Оракул. — Или — может быть. Может быть, он не убьёт тебя так, как хотел. Может быть, он ограничится унижением. Может, он убьёт тебя навсегда… но это уже вряд ли! Всегда найдутся желающие снова воскресить тебя и снова убить!
— Где? — спросил Ульхард, чувствуя, как от этих безумных слов сам сходит с ума.
— Там, где творцы без конца создают и создают этот мир из собственной злости! Из зависти, король! Из похоти! Из страсти к разрушению! И всё это любой из них припишет — тебе! Тебе! И убьёт тебя за это, а перед этим изваляет в грязи!
— Почему я не могу ничего изменить?! — выкрикнул Ульхард, сжав кулаки — и под сводами храма ухнуло тяжёлое эхо.
— Потому что он — творец, а ты — творение! — Оракул сунул в рот большой палец и облизал, как младенец. — Ты хоть понимаешь, почему Закатный Край ещё жив? Твой мелкий бог ведь не может творить живое, может только красть — вот, ты живёшь на краденой им земле, ты сам — им украден, король…
— Да у кого?!
— У другого творца.
— Я не понимаю, — сказал Ульхард устало.
— А твоя женщина сейчас скачет к нему навстречу. К Белому Рыцарю, король, — сообщил Оракул тоном пошлой сплетни.
Ульхард ощутил, как эти слова окатили его внутренним жаром.
— Не может этого быть, — он покачал головой, которая уже раскалывалась от боли. — Лима? Она предана мне.
— Зато создатель этого бардака хочет, чтобы она тебя предала. И всё, она скачет ему навстречу, король. Потому что он хочет унизить тебя, как сможет. Потому что у него не было любящей женщины. Потому что у него не было верных вассалов. Потому что у него не было замка, не было земель, не было ничего — он дал всё это тебе, чтобы отобрать!
— Я не верю в такого творца, — сказал Ульхард. — Он — подонок, а не божество.
— Это неважно. Это ничего не изменит. У него есть власть над тобой — в этом смысл. Всё, что тебя окружает, он создал только затем, чтобы отобрать у тебя и насладиться… хотя бы этим. Потому что взять это себе он не может.
— Но Лима…
— Он дал её тебе, чтобы отобрать. Почему ты не сеешь зло, король?
— Потому что не хочу, — удивился Ульхард.
— Утешься, — Оракул подмигнул. — Убивай, насилуй, жги. Ломай чужие души. Залей кровью собственную землю. Купайся в наслаждении, в чужих страданиях — тебе можно, пока не пришёл Белый Рыцарь! Тогда ты, по крайней мере, не будешь чувствовать, что творец несправедлив.
Ульхард повернулся и вышел.
Он чувствовал лишь омерзение и медленную холодную злобу. Он смотрел в небеса, словно надеясь увидеть там лик творца, чтобы высказать всё это в лицо злобному божеству, но небеса, туманные и пустые, слепо висели над лесом.
— Что сказал Оракул, государь? — спросил серый боец, придерживая Ульхарду стремя.
— Что будет большая война, — сказал Ульхард и улыбнулся. — И нам с вами придётся пойти на смерть, чтобы жила наша земля… и наша честь. Ты рад?
Серый улыбнулся в ответ.
— Мы победим, государь, — сказал он без тени колебаний и сомнения.
Ульхард кивнул ему и вскочил в седло. Всю обратную дорогу он ни разу не обернулся назад.
В глубине души Ульхард был, пожалуй, благодарен Оракулу.
Он знал, что только воля завистливых божеств заставила Лиму покинуть Вечерний Дом. Судьба — то, что сильнее их обоих. Это знание избавило Ульхарда от нестерпимой боли, превратив её в бессильную ярость. Государь никогда не веровал особенно истово — сейчас он готов был плюнуть на пол в храме того творца, который играл жизнями его подданных и его собственной. Войти в грязных сапогах и плюнуть под ноги его статуи, если бы она была там, и умереть в наказание за этот жест, успев в последний миг перед смертью насладиться необратимостью жеста — вот чего бы Ульхарду хотелось, но он не знал, где найти этот храм.
Создатели измученного мира Ульхарда были анонимны для его обитателей.
Без Лимы мир казался более тяжко больным, чем обычно. Ульхард расспросил свиту о том, что леди-маршал говорила перед отъездом; она не говорила ни с кем. Камергер Сандик, рыжий старик, чьи волосы выцвели от старости до цвета остывшей золы, принёс своему государю меч, вырезанный из щепки, длиной с указательный палец. Уже оседлав коня, она отдала этот меч Сандику и одним взглядом, без слов, попросила передать королю.
Ульхард долго смотрел на эту вещицу, отполированную временем и прикосновениями ладоней. Он не знал, что это такое. Оберег? Игрушка? Память о давно миновавшем детстве? Намёк, какой-то знак?
Предупреждение?
Старое дерево пропитывала любовь Лимы. Ульхард привязал к мечу кожаный шнурок, повесил на шею, под рубаху — и больше никого не расспрашивал о Лиме. Смутный проблеск надежды забрезжил в полной безнадёжности предначертаний и злобных пророчеств.
Ульхард убрал любовь на самое дно души и занялся делами.
Он распорядился о патрулях быколюдов, которые должны были охранять горные тропы, хотя думал, что Белый Рыцарь перейдёт границу в более удобном месте. Пусть так. На равнине его встретят волкопсы — и съедят мясо его сподвижников, сохранив поголовье оленей в Закатном Краю.
Гхоти-Тью будет грызть кости Белого Рыцаря, подумал Ульхард и усмехнулся про себя. Пророчество предсказывает обратное. Божества их всех обрекли. Ну что ж. Волкопсы погибнут лучшей смертью, какую бы сами избрали себе — в бою. Было бы отлично погибнуть в бою.
Ульхард закрыл глаза и услышал из глубин памяти лязг железа, вопли и хриплое дыхание. Звуки битвы. Скоро он услышит их наяву.
А к воротам Вечернего Дома вдруг потянулись женщины с детьми. Их лица были измождены и заплаканы, а дети, которых они вели и несли на руках, молчали. Матери тоже молчали, лишь смотрели с надеждой.
Ульхард сам вышел к ним.
— Кто вы такие? — спросил он удивлённо. — Что привело вас сюда? Разве в Закатном Краю голод или мор?
Крестьянка в красном платке, скинутом с тёмных волос, уже не юная, но строго красивая, с младенцем у груди и двумя детьми, держащимися за её юбку, сказала за всех:
— Государь, все деревенские ведуньи говорят, что ветер переменился. Теперь судьба будет благоволить лишь тем, кто не заботился о хлебе насущном, не растил детей, не жил заботами о своём доме, а только мечтал, считал себя лучшим из всех и ждал Белого Рыцаря. Пьяницы, бобыли и непутёвые девки уже грозятся, мол, придёт Белый Рыцарь — и злой смертью накажет всех, кто их не ценил. Ринша-дурачок, что промотал всё имущество родителей, а сам только и сочинял дурные вирши, распевая их в деревенском трактире, только об этом и поёт теперь. Диса, что бедные родители еле сбыли с рук доброму человеку, клянётся всеми внутренностями, что Белый Рыцарь учинит наказание её мужу и отцу заодно… Мы ждём беды.
— Чего же вы хотите? — спросил Ульхард.
— Чтобы ты, государь, приютил детей при Вечернем Доме, пока не сгинет эта напасть, — отвечала светловолосая молодуха. — Скажи честно, идёт ли войной Белый Рыцарь?
— Идёт, — ответил Ульхард, удержав вздох.
— Твой замок — крепость, — сказала загорелая крестьянка. — Не дай пропасть нашим детям.
— А если Белый Рыцарь победит? — спросил Ульхард.
— Не бывать этому, — сказала старуха убеждённо. — Белый Рыцарь идёт с той стороны гор — оттуда ползёт лишь нечисть, а приходят одни одержимые. Твои солдаты всегда справлялись с ними, государь, справятся и нынче, только ты не оставь наших детей.
— Я сделаю, что смогу, — сказал Ульхард и приказал серой страже открыть ворота.
Во дворе Вечернего Дома, где никогда не бывало детей, теперь звучали робкие детские голоса, детский плач — а Ульхарду хотелось бы смеха. Матери кормили детей из скудных своих запасов; Ульхард приказал кормить их всех из запасов короля, так хорошо, как возможно. Он не видел смысла загадывать слишком далеко.
Кто-то из детей рассмеялся, взяв у стольничего Ульхарда засахаренное яблоко. И Ульхард, услышав смех, решил, что поступил правильно. Он приказал серой страже готовиться к обороне Вечернего Дома.