Война, затянувшаяся и тяжелая, шла. Один из сыновей барона потерял руку, второй — глаз, третий лишился невесты, сражавшейся бок о бок, попавшей в плен и убитой. Овег не сдавал своих границ, но ни у него, ни у тех, чьи наставления он слушал, не получалось управлять войсками так, чтобы отшвырнуть черный народ подальше и утихомирить. Они осторожничали. Для броска требовался рискованный план.
У барона план имелся, по крайней мере, так говорили те, кто его знал и кто впоследствии смог хоть что-то рассказать. Эйрат предложил на свой страх и риск осуществить в пограничных водах небольшой гамбит с последующим окружением. Это был безумный, но стремительный и меткий ход, который, удайся он, лишил бы нуц половины флотилии, в то время как Овег заплатил бы двумя-тремя кораблями и парой крепостей. Но почти ни одна рука на военном совете не поднялась в поддержку. Соколам не доверяли достаточно, чтобы подчиниться одному из них, и Овег тоже не использовал свое право единоличного решения, хотя мог. Очередной виток войны был проигран. Уязвленные Эйраты вернулись в Ганнас. Вскоре барон принял предложение гилманцев.
Эйраты покинули Альра’Иллу однажды ночью. Они отбывали в спешке, и никто из них не заметил, что младший мальчик в последний момент спрыгнул с борта уходившего корабля. Гаррэн побежал назад, к своему другу, к принцу. Раз и навсегда он сделал тогда выбор: останется верен ле Спада, даже если за предательство, совершенное остальной семьей, его на следующее же утро повесят. Но его — шестого сына — не повесили.
* * *— Что было с тобой потом? — тихо спросил Дуан.
Тайрэ не ответил; облокотившись о передний борт, он смотрел на край воды. «Ласарра», монотонно урча нутром, шла впереди двух объединенных флотилий: тилманской и альраилльской. Ночь перевалила за середину, близился чахлый рассвет. До форпостов Гоцугана — «Твердыни убийц», как дословно переводилось название, — оставалось не больше полусотни пэлир. Все происходящее отнюдь не было случайностью, ну а король Вударэс и вовсе считал это «одним из потрясающих решений потрясающей женщины». Так он говорил о Рыжей Моуд, о ком же еще?
Как оказалось, туманно упомянув встречу в море, тилманец сильно приуменьшил размах задуманного с Азралахом предприятия — напасть на окраинные острова гоцу. Далеко идущих целей по захвату и подчинению работорговцев сагиб и король не ставили: все же они способны были правильно оценить масштаб сил и шаткость равновесия в мире. Если боги дают притону унижения и смерти существовать, тоже ли людям мешать этому? Рейду предстояло быть скорее карательно-предупреждающим: недавно гоцу разорили несколько городов на побережье Дагиры, и уже несколько раз их приходилось — ценой немалых усилий — выдворять из общей сокровищницы, с Агары. Несомненно, правитель Тилмы, которому наскучило сидеть дома, с удовольствием схватился за возможность, как он сам говорил, «немного размяться».
Услышав ужасную новость о Розинде, юный правитель всплеснул руками и возопил: «Прекрасно!». Дуан не схватил его за горло только потому, что на тот момент еще сидел и приходил в себя. Впрочем, радость тилманца была понятна: тот справедливо полагал, что теперь компанию его небольшой флотилии составит альраилльская. Быстрых заморских кораблей у обоих королевств было пока мало, в то время как гоцу уже почти на треть обновили флот. Но вместе вышло уже целых три дюжины, и это если не брать в расчет силы шедшего со своей стороны Азралаха. Так что, с точки зрения Вударэса, для которого предстоящее было всего лишь увеселительной прогулкой, все складывалось крайне удачно.
Ганнасский флот поднимали спешно, но сигналу крайней тревоги. «Ласарра» пошла с отрывом от прочих кораблей примерно в четыре пэлиры и держала его все время. Никто даже не успел удивиться, что сам король предпочел двинуться в путь на борту незнакомого судна со спущенными флагами. До военного руководства донесли, что именно этот барк передал вести о пленении принцессы Розинды. И полученных сведений оказалось достаточно, чтобы пока не задавать Дуану — взвинченному, злому и отрывисто отдававшему один приказ за другим, как никогда напоминавшему отца, — лишних вопросов. Армия просто пошла за королем, как и должна была.
Внутренне Дуан захлебывался от гнева. Почему пираты юркой маленькой бригантины, по слухам, относившиеся все же к Волкам, а не к Крысам, поступили именно так? Не привезли принцессу в Ганнас, чтобы получить обещанное вознаграждение, даже не затребовали собственную цену? Просто потащили ее в гнездо самых отвратительных тварей из ныне существующих, будто мстя за что-то. За что? За старые столкновения? Но ведь они не могли знать, кто скрывается под личиной короля Альра’Иллы…
Камэш и Вудэн услужливо посылали Дуану образ за образом, страх за страхом. Он видел сестру жертвой для Джервэ, пожиравшей молодых девушек каждое начало фиирта. Видел рабыней, прикованной цепями в каком-нибудь бараке и насилуемой десятком сагибских отпрысков каждую ночь. Видел «живой статуей» — говорили, что один из нынешних правителей Заморья обливает красивых пленников и пленниц жидким золотом, чтобы украсить свой сад. Здесь, за пределами Морского Края, где единственным островком относительной цивилизации была Дагира, с юной девушкой могли сделать все что угодно, вещи намного более гадкие, чем рисует воображение. Именно поэтому Дуан снарядил флот, вместо того чтобы пытаться требовать мира.
Лишь то, что он снова находился на своем корабле и то, что команда не успела ни в чем его заподозрить, немного приводило в чувство. Ровно настолько, чтобы продолжать говорить и слушать, на этот раз — слушать того, кого хотелось по-настоящему услышать всегда.
— Ты уверен, что готов знать?
Дуан решительно кивнул, Железный улыбнулся. Он давно перестал смотреть вперед и теперь вглядывался в лицо короля Альра’Иллы.
— Эти события… — наконец медленно начал Тайрэ. — Занимают по времени едва ли не столько же, сколько все, о чем ты уже услышал. Но их я, даже если постараюсь, не размажу больше, чем на пару дюжин фраз. И все же я попробую.
Он набил трубку и начал курить. Кольца крепкого дыма быстро истаивали от сильного встречного ветра. Дул фасвар, бриз со стороны начала Рассветной Лестницы. Дуан ждал.
— Твой дед погиб вскоре после того, как моя семья ушла. Советники, бароны — все были в ярости, скалились на меня, еще когда все только началось, а после гибели Овега, да хранит нас его сиятельный взор, ополчились вовсе. Но твой отец неизменно защищал меня. Мы выросли и — все трое — стали сильнее. Ле Вьор научился воевать и научил твоего отца, а твой отец нашел в себе силы не повторить ошибок своего. Вернул ко двору старых полководцев вроде Ноллака, возобновил бои и через меня воззвал к пиратской гильдии. Да, он не прогнал меня от себя, как другие — и Габо тоже — считали правильным. Он позволил мне делать то, для чего меня растили. Я смог поднять Соколов, и мы — все вместе, ничью роль здесь не стоит преуменьшать, — победили нуц. Но, несмотря на это, предательство Эйратов всегда оставалось в памяти твоего отца свежим, Ино. У него были причины. Он боялся. Боялся не столько меня, сколько того, о чем я напоминал. Да и мое возвышение среди Соколов ему не нравилось, не нравилось и Габо: он к тому времени окончательно меня возненавидел. Война кончилась, Соколы уже не были так важны. Ле Вьор стал гадить нам в мелочах, как только мог, нашептывать Таллу, напоминать. Доносил обо всех нарушенных приказах, даже самых мелких. Если мы не желали тайно грабить чужое судно… например, потому, что помимо сокровищ оно перевозило раненых… об этом сразу узнавал твой отец. Это копилось. Нарастало. Соколы конфликтовали с военными, я конфликтовал с Габо. В итоге, как ты можешь видеть, я — тот, кто я есть. И я… — Железная ладонь легла рядом с ладонью Дуана на полированное дерево. — Рад, если, услышав все и поняв, сколько я от тебя утаил, ты не попытаешься всадить мне нож под ребра. — Подумав, старый капитан хмыкнул и добавил: — Хотя ты, конечно, можешь попробовать, но после этого я сломаю тебе руку в трех местах и…
— Стой. Приказываю.
— Ха.
Дуан поднял голову и привстал на носки. Даже так он по-прежнему уступал Тайрэ в росте, но все же было как-то проще. Наставник наоборот чуть наклонился, и Дуан улыбнулся, уже почти безошибочно читая выражение бесцветных, опутанных сетью морщин глаз. Железный действительно ждал ответа и, пожалуй, беспокоился.
— Для меня не так важно, кто я, — тихо произнес Дуан. — Тайрэ или Эйрат. Других вариантов у меня ведь нет. Что поменялось, кроме последовательности букв?
Обветренные губы дрогнули, растягиваясь в улыбку, но на лице осталась тень, тень пристального ожидания чего-то еще. Последнего вопроса. И король Альра’Иллы его задал, хотя немного боялся и сам.
— Тилманец говорил, еще одной причиной вашей ссоры с отцом было то, что ты и моя мать… — Дуан оборвал сам себя, сбитый с толку новой внезапной мыслью. Озвучить ее было еще сложнее, но он решился: — И если это так, я вдруг подумал, может быть, ты и я…
Багэрон Тайрэ подождал, но с губ Дуана не срывалось больше ничего. Тогда, сделав последнюю затяжку и загасив трубку, Железный с грустной усмешкой покачал головой.
— Ты не мой кровный сын, Ино, если твое невнятное мычание я понял верно. Думаю, мой отпрыск был бы повыше, да и поспокойнее.
Дуан сердито фыркнул, но тут же ощутил, что к щекам приливает краска досады. Как ему вообще могла прийти в голову подобная глупость, как, зная мать? Он хмуро глянул исподлобья, и Железный тут же потрепал его по макушке.
— Никто не спорит о близости тан, юный Сокол. Но… я никогда не любил твою мать в том порочном смысле, какой вкладывал в эти слова Габо ле Вьор. — Усмешка стала шире. — Это было бы не только подло, но и странно; я всегда предпочитал совсем других женщин, иначе ревнивая Рыжая наверняка давно бы скормила меня каким-нибудь рыбам. И все же… — Выражение лица резко переменилось. Веселость стерлась с него разом. — Я ее любил. До безумия.
Ветер ослаб; волны теперь плескали чуть тише. Дуан прикрыл глаза.
— По происхождению она — младшая принцесса Тура. Ей приходилось несладко: все четыре сестры у нее были румяные, здоровые, крепкие девушки, мало похожие на особ благородного происхождения, впрочем, как и большинство женщин этой страны. Здоровый народец: кровь, молоко и белое мясо, а недоношенная принцесса Марисинта росла хрупкой. Когда твой отец приехал выбирать себе невесту, — я тогда был с ним, как и Габо, — никто не ждал, что он, молодой воитель, вообще посмотрит в сторону единственной, которая не танцевала, не участвовала в местной забаве — охоте на белых акул, — почти не говорила с гостями. Но он все время смотрел именно на нее, хотя мы советовали ему старшую. Иногда мне кажется, этот выбор — последний из следов, оставленных Овегом. Талл умел ценить красоту и нежность, пусть и прятал это умение. Мы увезли Марисинту в Ганнас, и твой отец был счастлив. Они любили друг друга, Ино, действительно любили. Ее он всегда, если не звал по имени, звал особенным словом, Сокровище. Ты тоже иногда повторяешь его, я не мог не заметить…
Дуан в удивлении посмотрел на него. Сам он не мог вспомнить, откуда в его обращениях — к Дарине, к некоторым прежним своим увлечениям, к Розинде — это появилось. Казалось, нежное слово было всегда.
— Даже окруженная любовью твоего отца, твоя мать ощущала некоторую… неполноценность, слабость. Вокруг было немало медиков, Марисинта жила в хороших условиях, но уставала она быстро, долгие балы и охоты выдерживала с трудом, часто болела. А я… знаешь, юный Сокол, наверно, для нее я был чем-нибудь вроде большого медведя, каких бродячие артисты водят на цепи. В свободные часы я мог заглянуть в ее крыло и принести ей свежих цветов, посадить в экипаж и увезти на морскую прогулку. Мог приказать менестрелю сложить в ее честь песню к следующему пиру. Я всегда знал, чем ее рассмешить. Да, ручной медведь. Или гора, рядом с которой рос цветок. Все это было не просто так: моя мать ведь в последний раз разрешилась не только мной, второй была девочка, родившаяся мертвой. Мой близнец. В каком-то смысле я верил, что Светлые боги все же подарили мне сестру, о которой я мог бы заботиться, и я старался заполнять хоть чем-нибудь ту часть жизни Марисинты, которую не мог заполнять твой отец. Я поплатился за это вскоре после того, как она родила тебя. Мне в лицо швырнули обвинение, и я, уязвленный, не хотел иметь ничего общего с вашим семейством, после того как Талл прогнал меня прочь. Пока не…
Он снова слабо улыбнулся. Дуан догадывался о смысле недосказанных слов, но сознавал, что очень хочет их все же услышать.
— Пока не встретил тебя, когда ты творил глупости в «Зеленой рыбине». И знаешь, я рад, что больше мне не нужно ничего от тебя скрывать. Может, после всего этого ты не захочешь вернуться на «Ласарру», но…
— Захочу! — запальчиво возразил Дуан и удивленно окинул Железного взглядом. — Ты спятил? Да за эти сэлты в Альра-Гане я словно бы постарел на…
Он осекся. Теперь, в странном облегчении, ему мучительно захотелось рассказать Железному о Кеварро. Рассказать так, как, будь он мальчишкой-простолюдином, он, может, рассказывал бы отцу, что соседский сын кинул в него камнем. По-детски пожаловаться, зная, что Тайрэ поймет. Но сразу он осознал, насколько глупо это будет. Нет… все связанное с советником, с Кеварро, с едва родившейся и убитой дружбой, Дуан должен был решить сам. Заплатить свой долг, насильно открыть себе самому глаза, уничтожить привязанность на корню и только потом, может быть…
— А посмотришь — так все тот же юнец. И всего пара седых волос, которые все равно выдерет для гнезда чайка.
Железный улыбался. Дуан улыбнулся в ответ, загоняя просившиеся наружу жалобы поглубже, пытаясь подобрать на их место другие слова, которые тоже где-то были. В этот момент жесткие пальцы вдруг сжали его плечо и заставили слегка развернуться корпусом.
— Хватит болтать. Смотри.
На горизонте маячили точки. Дуан схватил с пояса трубу и стал подкручивать увеличение. Но даже без этого он догадывался, что там, впереди. Не прошло и трети швэ, как король Альра’Иллы, взбегая на мостик и поднося руки ко рту, рявкнул:
— Прибавить ходу!
Он знал, что отсюда его услышит вся команда.
* * *Гоцуганских кораблей было шесть, и они стояли в ряд. Патрульным оказалось лишь одно судно, центральное — коротенькое, узкое, напоминающее рыбу-меч: нос венчался длинным заостренным куском каменного дерева. В виде головы этой морской гадины была и ростра. Патрульные гоцу всегда предпочитали подбираться к вражеским кораблям быстро и пробивать их обшивку, вместо того чтобы ввязываться в затяжные бои. Тактика, отработанная за долгое время и редко подводившая.
«Ласарру» заметили издалека, дали предупреждающий залп. Матросы по указанию Дуана подняли на мачте альраилльский флаг и стали ждать. На канонирской палубе уже готовили вооружение; несколько пиратов, забравшись по снастям, затаились с трубами; в вороньем гнезде засел Меткий Глаз — нуц Кистен с дальнобойным арбалетом. Команда слабо представляла, что именно происходит, им лишь сказали два слова: «военная хитрость», и посоветовали ничему не удивляться. Они поняли. Им, в общем-то, было не привыкать, да и они знали, что «военные хитрости» Дуана всегда оканчиваются чем-нибудь приятным и выгодным.
Дуан вместе с Железным вернулся на корабельный нос, и тогда рядом с первым флагом подняли второй. Черное полотнище с белым кругом задрожало на ветру. Глаз Дараккара Безобразного. Требование переговоров. Патрульное суденышко остановилось на полпути и дало несколько мелких залпов в сторону; по-видимому, сигналы своим. Дуан подождал еще чуть-чуть.
Наконец величественно сдвинулся с места один из больших кораблей — подошел к «глашатаю», миновал его и остановился вблизи «Ласарры». На нос судна вышел дорого одетый, бритый наголо капитан и, кажется, осклабился в приветствии. Его довольно высокий голос разнесся ветром:
— Что вам нужно в наших водах?